Пятница, 2 февраля. День
Москва, Старая площадь
Андропов по привычке, войдя в фойе Центрального Комитета, кивнул парням из «девятки», и прошествовал к лифту. Ему предстояло вознестись на запретный пятый этаж, на пятое небо… И вот это уже выбивалось из плоскости буден.
Там, на заветном пятом, длился точно такой же коридор, что и ниже, стелилась такая же красная ковровая дорожка, прозванная «кремлевской», вот только за высокими дверями прятались кабинеты не исполнителей, вроде завсекторами, а вершителей судеб.
Юрий Владимирович усмехнулся: он не нарочно, но всё же копировал повадки Суслова — и вчера, и сегодня. Тот тоже не любил заезжать в тихий внутренний двор ЦК КПСС. Оттуда во второй — главный — подъезд можно было попасть через специальный вход, и подняться, куда надо, на спецлифте…
Вот только Андропова это стесняло. Да и от кого прятаться-то?
Показав охране красную книжицу-«вездеход», он вошел в кабину лифта. Дверцы съехались, и Ю Вэ вольно вздохнул.
Полмесяца минуло с пленума, а ему всё не по себе от случившихся перемен. Гибель Брежнева основательно перетрясла сложившуюся иерархию, но Громыко, человеку жесткому, и этого было мало — он стронул с места целые человечьи пласты, устоявшиеся за десятки лет и, казалось, навечно. Да куда там…
Новый генсек сходу продемонстрировал лидерские качества, решительно и без особых церемоний отправив на пенсию засидевшихся «кремлевских старцев». Сами аксакалы отнеслись к «чистке» по-разному. Пономарев воспринял её спокойно, и освободил кабинет без скандалов и дрязг. Черненко совершенно растерялся, Кирилленко возмутился, а Суслов будто и не заметил «проводов на заслуженный отдых». День за днем он являлся в ЦК к половине девятого, и отсиживал положенные восемь часов.
«Юра, не обращай внимания на этого догматика, — бурчал насупленный Генеральный. — Просто у него сильнейшая инерция. Гнать не надо, сам уйдет…»
…Андропов вышел, когда высветилась цифра «5», снова протягивая свое удостоверение, но уже «пятиэтажному» охраннику. Тот дисциплинированно глянул, и шепнул:
— Михаил Андреевич ждет вас!
Кивая, Ю Вэ шагнул в приемную второго кабинета, соседствующего с шестым, бывшим брежневским.
В приемной никого, пусто, а за дверью обители главного идеолога — шелест страниц, да слабое покашливание. Юрий Владимирович криво усмехнулся: «Гнать не буду!», и переступил порог.
— Добрый день, Михаил Андреевич!
Суслов сидел за столом, безвольно опустив худые плечи, а руки сложив на ворохе старых, пожелтевших бумаг. Прямо за спиной «пенсионера союзного значения» висел большой портрет Ленина в простенькой раме, словно олицетворяя сущность хозяина кабинета.
«Бывшего хозяина», — поправил себя Андропов.
Подняв голову, Суслов приветливо улыбнулся, а в изрядно потускневших глазах за стеклами сильных очков заплясали живые огоньки.
— А-а, Юра! Проходи, проходи… Я еще вчера тебя ждал!
— Вчера — никак, — виновато развел руками Андропов. — Передавал дела Фалину, так что… Сами понимаете.
— Ну да, ну да… — закивал Михаил Андреевич, мотая встопорщенной седой прядью, и «окая» сильнее обычного. — Да ты садись, Юр! Нет-нет, сюда — теперь это твое кресло. Ты не думай, я не потому задержался, что меня старческий каприз обуял. Просто… — поднимаясь, как будто раскладываясь во весь свой немалый рост, он повел костистыми руками. — Ну, человек я такой! Всю жизнь на паровозе, хе-хе… На том самом, у которого в коммуне остановка! И вдруг — станция, перрон… Приехали. М-да…
Встав, Суслов вышел из-за стола, и медленно приблизился к окну.
— Sic transit gloria mundi… — задумчиво тянул он, ступая.
Андропов качнулся неуверенно, а затем, разозлившись на себя, на собственную робость, решительно уселся на законное рабочее место.
— А, знаешь, Юра, я даже рад, что именно тебя выдвинули в секретари ЦК по идеологии, — медленно выговорил Михаил Андреевич. — Помнишь, мы поспорили как-то, давно уже… Ты тогда еще голос на меня повысил, весь в запале был, как настоящий комсомолец! Дескать, надо не хранить наследие Маркса, а развивать его идеи, как Ленин. Творчески подходить к марксизму-ленинизму, иначе выхолостим учение, как церковники выхолостили христианство! Я в тот день жутко на тебя разозлился, но… Вот ведь как… Даже месяцы спустя всё возвращался и возвращался к нашему разговору, будто продолжая спорить с тобой, и росло во мне ощущение, что я-то как раз и проспорил…
— Михаил Андреевич, — миролюбиво заговорил Ю Вэ, ёрзая в кресле, — вы всю жизнь отдали служению, а я…
— Именно, что служению! — перебил его Суслов, и неуважительно похлопал рукой по лакированному боку громадной картотеки. — Вот он, труд всей моей жизни! — с горечью молвил он. — Тысячи цитат, по любому поводу! А-а, ладно… Юр, ты как к товарищу Громыко относишься?
— Да как… — вытолкнул Андропов, испытав легкое замешательство. — Как и раньше. Хотя… — Он подумал. — Вообще-то, товарищ Громыко здорово изменился за последний год… Хм. Да как бы не с того самого момента, когда Леонид Ильич допустил его к откровениям «Объекта-14».
— Квинт Лициний Спектатор! — произнес Михаил Андреевич с театральной напыщенностью. — Звучит! Да-а… Все мы изменились, Юр… Я после пленума сразу к товарищу Громыко напросился, больше часа мы с ним проговорили. Да-а… Ну, что сказать? Правильный мы выбор сделали, Юр. Никто из нас, кроме Андрея Андреевича, в генсеки не годился! И я на пенсию ухожу с легким сердцем. Передаю страну, так сказать, в хорошие руки, хе-хе… Время! — вздохнул он, хмурясь. — Время другое, Юр! И мы, старички, уже не годны к строевой… Ведь я же почти сдался, Юра! Почти готов был признать наш полный провал с Польшей! А сдаваться нельзя, Юр. Ни в коем случае нельзя! Иначе сметут нас к одной интересной матери… Но ведь смогли же мы Герека на Милевского поменять! Сумели же! Еще б Чаушеску снять, для полного счастья, хе-хе… Хотя проблем и без румын — вал! В Иране смута, в Анголе с Мозамбиком мы порядком намудрили, напутали, в Никарагуа и вовсе война… Впрочем, идеология, она для внутреннего пользования… — кривая усмешка изогнула тонкие стариковские губы. — Хорошо мыслить начинаешь, когда к твоей должности прибавляется приставка «экс»! С тебя, Юр, госкомитеты не сняли ведь? Вот и славно. Получается же! Я сначала не поверил даже, когда с отчетностью знакомился. У НПО твоих рост бешеный просто! А это… как его… оптимальное распределение ресурсов? Хозрасчет, демонополизация и разукрупнение… Хех! Этак мы капиталистов победим, как фашистов в сорок пятом! А когда слово «дефицит» станет архаизмом, вроде «безработицы» или «эксплуатации»… — Он покачал головой, и сказал торжественно, на выдохе: — Это будет лучшая наглядная агитация за все годы советской власти!
Суслов взялся за ручку двери, и Андропов встал.
— Да, Юр… — замешкался экс-секретарь по идеологии. — Пока не забыл… Поговорил бы ты с товарищем Громыко насчет Косыгина. Стоит ли и его — на пенсию? Согласен, что он стар. Ну, а если двинуть Алексея Николаевича в Председатели Верховного Совета? М-м?
«Ишь, до чего ж мы с ним схожи, — мелькнуло у Ю Вэ. — Даже инициативы одинаковы…»
— В принципе… — затянул он. — Неплохой вариант!
— Вот-вот…
Михаил Андреевич покивал, уходя:
— А картотеку, Юр, выбрось! Хватит ей глаза мозолить… — и аккуратно затворил дверь за собой.
Андропов насмешливо хмыкнул, глядя на лакированную филенку.
— Где ж ты раньше был, Михал Андреич, раз такой умный? — забурчал он. И прикусил язык — дверь отворялась.
Но на пороге возник не Суслов, а верный Василь в мундире с новенькими майорскими погонами. Порученец сиял.
— Здравия желаю, товарищ майор! — сказал Ю Вэ с ухмылкой. — Осваивайся!
— Есть! — браво ответил Василь.
Глава 17
Воскресенье, 4 февраля. День
Ленинград, Измайловский проспект
Часы, скашивая фосфорические стрелки, показывали половину девятого, а за окном словно длился и длился предрассветный сумрак — плотное скопище туч зависло над городом в небесной «пробке». Пепельно-сизые облачные чрева ощутимо давили на крыши, совершая сэппуку на острых шпилях Адмиралтейства и Петропавловки.
Солнечный свет тускло сквозил в промежностях улиц, не в силах вытягивать тени, и в полутемной комнате всё цепенело, чередуя оттенки серого — и стены, и потолок, и смутный узор ковра.
Я протер глаза, и потянулся, выпрастывая ноги из-под одеяла. Тело дремотно нашептывало о сладости утреннего сна — м-м… полча-асика еще… — но разбуженный ум уже деловито планировал воскресные заботы. С приятностью зевнув, я закинул руки за голову и резко выдохнул.
«Спокойствие, только спокойствие, как говорил Карлсон…»
Я нарочно покопался в душе, выискивая напряги и беды, но горизонты были чисты. Даже на западном фронте — без перемен…
Весь январь, с самого Нового года, зловещие тени цэрэушников не тревожили меня. Бежевая «Хонда» с дипломатическими номерами не парковалась на Владимирской, а прыткая Синтия Фолк не черкала помадой на условленном столбе — я проверял. Каждую неделю наведывался…
Постепенно во мне прорастало трусоватое ощущение, знакомое, вероятно, всякому, кого «вербанули» насильно: «Может, отстали? И не напомнят больше о себе?..»
Ага… Жди. Хотя… А вдруг американцы и оставят в покое агента «Странника»? Ведь Картер сдал Бжезинского! Эту «уступку Советам» неделю смаковали «голоса», а кому, кроме Збига, так уж интересен был «Ленинградский феномен»? Или я утрирую?
Мои брови насупились. Даже если допустить, что ЦРУ даст заднюю…
«И что? — усмешка искривила губы. — КГБ всё равно с меня не слезет!»
Ну, и ладно. Я с чекистами уже сроднился.
И Гельфанд не звонит… Когда еще обещал отдать мою работу на проверку «светилам»! И долго они будут копаться в Великой Теореме Ферма? Я задумчиво почесал ухо.
Если подумать, ничего особенного в ней как бы и нет — тот же алгоритм Кармаркара куда занимательней, да и полезней. Величие Большой Теореме придавала ее неприступность — триста лет математических осад и штурмов, и всё без толку.