А вот интересно, если у самого Пьера де Ферма спросить лязгающим строгим голосом: «Какие ваши доказательства?»
«Невозможно разложить куб на два куба, биквадрат на два биквадрата и вообще никакую степень, большую квадрата, на две степени с тем же показателем, — забубнит он, потрясая „Арифметикой“ Диофанта. — Я нашел этому поистине чудесное доказательство, но поля книги слишком узки для него…»
Лукавит шевалье, да, лукавит…
Исчерпывающее доказательство «Последней Теоремы Ферма», которое уже третий месяц мусолит Гельфанд, основано на современном аппарате высшей математики, о котором в эпоху кардинала Ришелье никто даже не догадывался — это продукт эволюции знания. Скорей всего, Ферма вывел некорректное обоснование, но так и не сумел усмотреть в нем ошибку, блуждая в тумане интуиции. Недаром он — несколько позже — опубликовал доказательство частного случая для n = 4, но вот о случае общем даже не упомянул, хотя полей хватало…
Я сел, пальцами ног нащупывая тапки, и прислушался. Тихонько хлопнула дверь ванной, забрякали тарелки, потек негромкий говор — высокий мамин голос как будто оплетал звонкой нитью папин басок. Родительский дуэт то учащал речь, то замедлял ее, расставляя краткие паузы, и как будто наполнял квартиру живым покоем…
Телефон зазвонил с резким призывом, обрывая нити только что сотканной гармонии.
— Я возьму! — приглушенно заворчал отец, тяжеловато шаркая в прихожую. — Алло? Да… Да… Сейчас. — Смущенный и заинтригованный, он просунулся в мою комнату: — Сына, тебя!
Я вскочил и торопливо прошлепал, как был, в одних трусах, сипло роняя:
— Кто?
— Гельфанд! — оповестил папа звучным шепотом.
— Алё? — выдохнул я в трубку.
— Доброе утро, Андрей! — донесли провода бодренький, скрипучий голосок Израэля Моисеевича. — Ну, что ж, можно вас поздравить, коллега! Я переправил вашу работу сначала Канторовичу, а затем еще трём академикам — Понтрягину, Колмогорову и Александрову… Павлу Сергеевичу Александрову, — уточнил он. — Буквально вчера отзвонились трое крайних, но был уже двенадцатый час, и я не стал вас беспокоить… Еле дождался утра! Хе-хе…
Из кухни на цыпочках выбежала мама.
— И… что сказали академики? — вытолкнул я, чувствуя, как слева накатывает запах ароматного дыма и мыла «Земляничного», а справа вьется шлейф «Пани Валевской».
— Академики дают «добро»! — рубанул Гельфанд, и зажурчал: — Андрей, сам же знакомился с вашей работой, а вы ведь знаете, насколько я придирчив! Однако все четыре важнейших черты для математики — красота, простота, точность и безумные идеи — в вашем труде присутствуют. Так что…
— И когда ждать публикации? — вырвалось у меня.
— А вот спешить не надо, Андрей, — построжел голос из Москвы. — Дело очень и очень ответственное! Сначала я лично еще раз всё проверю и перепроверю, и только потом отдам в печать. М-м… В конце февраля или в самом начале марта. Кстати… Леонид Витальевич наверняка не удержится, и выболтает наш секрет! Он-то первым ознакомился с вашей работой! Поэтому готовьтесь, Андрей. Чую, будет ажиотаж, будет суматоха и всяческая суета!
— Всегда готов! — нервно хихикнул я. — Спасибо, Израэль Моисеевич!
— Вам спасибо! — отпасовали на том конце провода. — До свидания!
— До свидания… — с колотившимся сердцем я положил трубку, внутренне поджимаясь.
«Ну, сейчас начнётся…»
— Сынуля, а что за работа хоть? — спросила мама вкрадчивым шепотом.
— Да я там… теорему… — промямлил я. — Доказал…
Папа, шевеля усами, улыбнулся, наполовину шутливо:
— Теорему Ферма?
Я покаянно кивнул, и заговорил, торопливо оправдываясь:
— Не рассказывал ничего, потому что… Ну, надо же было проверить, убедиться, что прав. А вдруг ошибка? Я и молчал. Вот в таком плане, в таком разрезе…
Мама всхлипнула, и молча обняла меня. Отец крепко почесал в затылке, и хмыкнул, качая головой:
— Ну, мать… Видала, кого вырастили? Помнишь то родительское собрание? — Косолапя, он развернулся ко мне: — В классе шестом, по-моему… Ваша Зиночка сказала тогда, что ты вырастешь либо великим человеком, либо великим негодяем! Ну, негодяя из тебя не вышло, так что…
— Ой, ты же весь замерз! — всполошилась мама. — Иди, Дюш, одевайся. Будем завтракать!
— И выпить ба… — крякнул папа, поспешно аргументируя заветное желание: — Отметить же надо!
— Третьим буду? — натужно пошутил я.
— Чуть-чуть! — воскликнула мама, и прыснула в ладонь. Развеселясь, зарумянившись, с влажным блеском в глазах, она похорошела, моментом сбрасывая годы. Как будто возвращаясь к той девчонке, которой была — и осталась в душе.
«Вот и радуй ее, — говорил я себе, шустро натягивая треники и застиранную „олимпийку“. — Не огорчай, а радуй! Понял, великий человек?»
Там же, позже
Я включил телик с небольшим запозданием — «Международная панорама» уже шла. Затих напряженный ритм «Вибраций», унялись голоса за кадром, вбрасывавшие резковатые анонсы, а не в меру упитанный Бовин, малость взъерошенный и без галстука, вальяжно развалился перед камерой.
Признаться, я не ожидал, что именно он, спичрайтер Брежнева, будет вести передачу, но, видимо, в верхах решили коней на переправе не менять.
— … Президент Картер не стал нагнетать обстановку, и внимание западной прессы срочно переключили на обрушение шахского режима в Иране, — одышливо втолковывал народу ведущий, позволяя себе ироничную усмешку. — А тамошние события действительно приобретали всё больший размах. Напомню, что четвертого января шахиншах Реза Пехлеви назначил премьер-министром Ирана не придворного шаркуна, а самого Бахтияра, лидера главной оппозиционной партии «Национальный фронт». Менее двух недель спустя Его Императорское Величество бежало, не забыв прихватить с собой огромный «Боинг», груженный награбленным, а премьер-министр, опасаясь захвата власти муллами, военными или коммунистами, спешно возглавил Временное правительство. Лишенный поддержки даже товарищей по партии, немедленно изгнавших его за сотрудничество с шахом, чужой для армии, враг духовенства, страшно далекий от народа, Шапур Бахтияр всё равно, как будто назло всем, вершил дела по либерально-демократическому стандарту. Прежде всего, разогнал тайную шахскую полицию САВАК и выпустил из тюрем более двухсот политзаключенных. Затем отдал приказ не препятствовать уличным демонстрациям, отменил цензуру и объявил… как бы признавая свою слабость и нерешительность… о предстоящих через три месяца свободных выборах в Учредительное собрание, которое и должно определить дальнейшую судьбу страны. Не будем проводить явных параллелей, но ясно же, что никто не даст Бахтияру целый квартал времени! Ведь еще первого февраля, прямым рейсом из Парижа, в Иран возвратился беглый аятолла Хомейни, признанный вождь исламистов, человек сильный и харизматичный, способный навести «новый порядок»…
Я сжал губы. Из туманного будущего накатывал иранский кризис… Он тревожил меня, ибо в уравнения современности вписывались всё новые и новые неизвестные, меняя знакомую, однажды прожитую реальность.
Хорошо, хоть в Польше не устроили заварушки, а ведь ситуация качалась на лезвии бритвы. И Северная группа войск могла ответить, очень и очень жёстко ответить. По градам и весям…
А вот бодание в Афганистане на спад не идет, «пешаварская семерка» и Хекматиар, окопавшийся в Иране, жаждут реванша.
Если верить Би-Би-Си, СССР, поддерживая «сардара» Дауд-хана, серьезно усилил части мусульманского батальона и группу военных советников. После отряда спецназа «Зенит» КГБ направил в Афган «Каскад», а по линии МВД — «Кобальт». И минует нас чаша сия?..
…Шаркая шлепанцами, вошел отец, занося с собою табачный дух с привкусом то ли ореха, то ли какао.
Я принюхался.
— Кубинские? «Партагас»?
— Не угадал! — ухмыльнулся папа. — «Герцеговина Флор». Говорят, Сталин крошил папиросы в трубку… Надо ж было попробовать. — пыхтя, он уселся в свое любимое кресло, скрипнувшее под весом, и смущенно забормотал: — Эк меня… Кряхчу, как старый дед…
— Твои года — твое богатство, — отреагировал я по мотивам Кикабидзе, и увел разговор со скользкой темы: — А маму ты куда дел?
— Сбежала твоя мама! — фыркнул глава семейства. — У нее кросс по гастроному! Хочет скормить нам что-то особенное и необыкновенное.
Мои губы дрогнули в ласковой улыбке — мама по-настоящему гордилась знакомством с товароведом из «Ленмясорыбторга», опрятной пожилой дамой с зычным голосом сержанта-сверхсрочника.
— О-хо-хо… Дела. — отец покосился на меня, и усмехнулся: — Заметил я твой финт, заметил… Ну, голова моя еще не седа! Но тебе я всё равно завидую — не тратишь время зря! Вон, ставишь цель — и… Так и пойдешь, по математике? А поступать куда, думал уже?
— В универ, — кивнул я, радуясь, что хоть в этом не нужно «финтить» или умалчивать. — На матмех меня зачислят «автоматом». Даром, что ли, в Лондон катался?
Папа хмыкнул, задумчиво поглаживая бородку.
— Славно… А статус? Согласись, студент-первокурсник, доказавший теорему Ферма, сам годится в преподы.
— Буду вольным слушателем, — мои губы раздвинулись в улыбку. — Понимаешь… Я закопался в математику очень глубоко, но… слишком узко. Целые пласты не тронуты. Да и диплом не помешает…
— Эт-точно! — хохотнул папа. Лукаво сощурясь, он покосился на меня. — Не знаю уж, как там с огнем и водой, но от испытания медными трубами не отвертишься. Слава! Да еще мировая! И тут есть один нюанс… — Отцовская улыбка приобрела мефистофельский оттенок. — Это на Западе рекламируют лохматых рокеров и смазливых киноактеров, а у нас и поэты знамениты, и ученые…
— Это ты к чему? — задрал я бровь, не улавливая скрытой сути.
Отец хлопнул в ладоши и потер их с отчетливым шорохом.
— Хех! Жди нашествия девчонок, сына! Оккупируют поклонницы наше парадное, да так, что не пробиться, вот тогда узнаешь цену славы!
— Свят, свят, свят!
Тут хлопнула дверь, в прихожей закопошились, и оживленный мамин голос разнесся по всей жилплощади: