«Обитель зла» мне даже понравилась — сдержанная обстановка, «бюджетная» роскошь, старинная мебель повсюду, где-то наигрывает рояль…
В главном зале собралось человек двадцать или тридцать, а в соседнем зальчике накрыли фуршетный стол — сэндвичи, канапе, кола и чего покрепче. Тут же лежали сигареты — курить не запрещено.
— Хай! — ослепительно улыбнулась высокая, грудастая девушка, обтянутая длинным сверкающим платьем, и протянула руку. — Меня зовут Мередит!
Я деликатно пожал ее пальцы, и по-светски поклонился:
— Андрей… Эндрю.
— О, я знаю! — Мередит заулыбалась еще пуще, и подвела меня к столику, где стопкой лежали журналы «Америка», а рядом — «Смена». С глянцевой обложки улыбался я…
— Уже напечатали? — растерянное бормотание мне активно не понравилось, и я добавил иронии в прямую речь: — Когда только успели…
— Да-а! — воскликнула Мередит. — И фото очень удачное. Такая лапочка!
Тут во мне будто тревожная красная лампа замигала: «Алярм! Провокация!», но я собрался и хмыкнул, покачивая в руке обвисавший журнал:
— Пупсик какой-то.
Американочка восторженно захихикала… Впрочем, если передо мной оперативница ЦРУ, то она лишь изображала глупенькую очаровашку. Хотя… Уж слишком натурально у нее получается… И по-русски говорит свободно, только почему-то с грубоватым финским акцентом.
— Леди и джентльмены! — грянул голос, усиленный электроникой.
— О, это мистер Дрейк, генеральный консул! — громко прошептала Мередит, приятно толкаясь мне в плечо левой грудью.
Мистер Дрейк митинговал недолго — нацепил дежурную голливудскую улыбку, и нудил про разрядку, про мирные инициативы, про культурные ценности и научный прогресс.
— … Пользуясь случаем, — журчал генконсул, — хочу представить вам молодого, но выдающегося советского математика — Эндрю Соколофф!
Мередит тут же замахала руками, выдавая мои координаты, запрыгала, и ее груди заколыхались, словно желая выскочить из декольте. Все в зале обернулись в мою сторону.
— Эндрю Соколоффу удалось доказать Великую теорему Ферма! Людям несведущим сложно уяснить масштаб и значение работы Эндрю, но математики, присутствующие здесь, оценят ее по достоинству!
Я скромно улыбнулся, и лишь теперь вычленил из толпы Синтицию Фолк, а следом и Вудроффа — рыжий резидент в смокинге салютовал мне бокалом.
«Смешать, но не взбалтывать!» — мелькнуло в памяти.
После речи Дрейка все словно ожили, задвигались, тасуясь и вия круги, а мне стало как-то поспокойнее.
«Медовая ловушка» исключена — я разборчив, а Мередит чуток крупновата. Такой, похоже, станет Зорька лет через десять. Улыбка, обаяние, но… Не мой тип. Да и кому подбрасывать пикантные фото? Я пока не окольцован…
— Андрей, здравствуйте! — ко мне быстро подошел Канторович, цветя улыбкой.
— Леонид Витальевич! — обрадовался я. — Ну, хоть кто-то свой!
Академик рассмеялся, и поманил к себе долговязого скандинава.
— Знакомься, Андрей! Это тоже свой — Ларс Вальтер Хёрмандер, математик из Стокгольмского универа, академик и лауреат Филдсовской премии. Лассе здорово отличился в теории дифуров и… очень хотел увидеть «победителя невозможного»!
— Да чего там невозможного… — проворчал я, пожимая сухую жилистую руку шведа, и перешел на инглиш: — Рад знакомству, герр Хёрмандер!
Мы поболтали минуты две, утоляя жажду общения, и разошлись, как в море корабли. Подходили еще гости, но их лица не отпечатались в памяти, расплылись массовкой. Я, как кинозвезда, черкал автографы на обложках «Смен», пока не добрался, наконец, до фуршета. Не ужинал же ж!
«Хм… Лучше так — я же не ужинал же ж!»
После парочки канапе с креветками и муссом из авокадо, я усвоил бутерброд с сёмгой — и подобрел. Тут же подкатился деятель из ИМЭМО, толстенький и кругленький, решив угостить меня «Кока-колой».
— Спасибо, — мотнул я головой. — В ней давно нет ни коки, ни колы, зато сахару больше, чем воды.
— Согласен! — мигом согласился румяный живчик, и доверительно заговорил: — Небось, на Запад сманивали? А чего ж… Математики всем нужны… — он тут же поправился: — Хорошие математики! Студенческую визу тебе оформят махом, а там и грин-карта недалече… Лет через пять присягнешь «звездно-полосатому» — и ты гражданин Штатов! Сюда будешь в отпуск наезжать, хе-хе…
Я лишь косился на румяного, гадая, работает ли он на КГБ, или от себя говорит. ИМЭМО — известный рассадник олигархов и их присных. Авен, Березовский, Гайдар, Чубайс — все они оттуда.
— Так что думай, думай, Андрюша! — покровительственно изрек живчик. Заглотил три мини-бутерброда подряд, и укатился.
«Думаю, думаю, г…но нации!»
Сощурившись, я осмотрелся. Гости оживленно общались с хозяевами, насыщались тоже энергично — рюмки так и цокали. А вот и сладковатым дымком «Мальборо» потянуло…
Мелькнул Валентин Зорин — он что-то энергично внушал генконсулу. Передачи Зорина мне нравились — Валентин Сергеевич показывал «Америку семидесятых» не как сотрудник Института США и Канады, и даже не как журналист, а в подкупающей манере умного гида-старожила. Вы смотрели на бытие за океаном — и в головах сохранялся некий баланс впечатлений.
Правда, гипотеза Зорина о том, что Джона Кеннеди «заказал» техасский олигарх Хант, мне казалась слабенькой. Конечно, не полная дурь, вроде выводов комиссии Уоррена, но всё равно…
Ведь самые мрачный и удручающий факт того давнего ЧП вовсе не в убийстве президента. После гибели Джей-Эф-Кей началась охота на свидетелей, вот что было страшно! В течение года ликвидировали более сотни человек — полицейских, врачей, случайных прохожих — всех, кто хоть что-то видел и мог сболтнуть лишнее! В том же «расстрельном списке» и брат Джона — Роберт.
Уверен, тут поработало «глубинное государство». А приговор Кеннеди вынесли из-за его планов вернуть Федеральную резервную систему в лоно государства. Такого хозяева Америки не прощают…
— Хэлло!
Я обернулся. Передо мной стоял тощий очкарик, молодой, но весь какой-то выцветший, в джинсах и простеньком свитерке, в ворот которого выбивалась белая рубашка. Улыбаясь, он попытался выговорить по-русски:
— Йя есть тьёзка… — засмеявшись, мой визави махнул рукой и вернулся к родной речи: — Меня тоже зовут Эндрю, Эндрю Уайлс!
Не знаю, возможно ли, чтобы в один и тот же момент лицо холодело от страха и горело румянцем стыда, но я испытал именно такую странную смесь, мучимый и раскаянием, и раздражением.
Уайлс!
Пока что он младший научный сотрудник в Кембридже и доцент в Гарварде. А лет через семь Уайлс вплотную занялся бы теоремой Ферма, и доконал бы ее в девяностых.
Но тут является Эндрю Соколофф, и говорит: «А мне нужней!»
Я выдохнул и с усилием шевельнул мимическими мышцами, словно задубевшими на морозе, цепляя самую обаятельную из моих улыбок.
— Рад знакомству, мистер Уайлс!
— О, просто Эндрю! — расплылся очкарик. — Когда я получил приглашение в Ленинград, то колебался, как метроном! Опасная Россия… Казаки в ушанках… Матрешки, икра…
— … Медведи с балалайками, сосущие «Russian vodka», — покивал я, продолжая ассоциативный ряд.
— Да! — мелко захихикал Уайлс. — Да! Но потом мистер Коутс сказал, что американцы организуют встречу с математиком, доказавшим Великую теорему! И мои сомнения… как это… sdulo!
— А давайте выпьем, Эндрю! — я ухватил бутылку «Гленфиддих» за горлышко, и плеснул на донышко бокалов. — За встречу!
— Oh, yeah! — кадык на худой шее англичанина судорожно дернулся, провожая глоток.
Зажевав бутербродиком, я немедля подлил, делясь давней русской премудростью:
— Между первой и второй перерывчик небольшой… Ну, поехали!
Культурно-массовое мероприятие в резиденции генконсула США наполнялось смыслом и значением.
— Oh, yes, be chill!
Тусовку якобы в мою честь я покинул, когда уже стемнело. Разжидевший днем снег подмерз и хрупал под ногами, но холод не чувствовался — меня грело виски. Даже не сам крепкий настой, лет двенадцать томившийся в шотландских подвалах, а приятельские отношения с Уайлсом, которые «скотч» укрепил по стародавнему нашенскому обычаю.
Мы как будто помирились — и Эндрю простил «тёзке» списанное в будущем доказательство… Уж не знаю, чего там добивался Вудрофф, но лично мне полегчало!
Я поднял голову и улыбнулся синим мерцающим звездам — тучи расползлись, рассеялись, оголяя бесконечную черноту космоса.
[1] В РИ Е. М. Примаков в 1979 году являлся директором Института востоковедения.
Глава 23
Вторник, 20 марта. День
Ленинград, угол Невского и Владимирского
За пережитыми волнениями, приятными и не очень, за будничной суетой мимо меня промахнуло пятнадцатое марта.
Памятная дата. Да, памятная…
Ровно два года я здесь, в этом времени, в этом мире, благословенном и пр о́ клятом, где инферно и парадиз бесстыдно соседствуют, подчас смешивая нечестивую черноту со святой белизной — в пошлую житейскую серость.
Меня здесь гоняли — и еще как гоняли! — но ведь не словили до сих пор, не заперли в унылом ЗАТО… Выкрутился. И счастлив!
Да, несмотря ни на что, я счастлив здесь и сейчас. Спасибо Сущности, спасибо судьбе… Хотя бы за то, что юн и здоров, что, вот, дошагал по Владимирскому от самого метро и нисколько не устал, что приближаюсь к Невскому, исполосованному шинами красно-белых «Икарусов» и светло-оливковых «Волг» с шашечками, бело-голубых «ЗиЛов» и желто-синих милицейских «луноходов».
А вокруг ни единой приметы тошного грядущего, где изврат возведен в норму, а ловкий фейк подменил неудобную правду! И у меня есть мечта, есть надежда, что будущее осветлится до «прекрасного далёка»…
…Лишь остановившись на углу, я вдруг осознал, что за моей спиной тот самый безымянный кафетерий, куда я обещал сводить Тому. Тамару Афанасьеву.
Когда-то это заведение прозвали «Подмосковьем» — сверху давили этажи ресторана «Москва» — но после перекрестили в «Сайгон», и поделом. Вечерами сюда заваливалась голоштанная богема, скучая по кабацким нравам. Хиппи в плетенных хайратниках «аскали на прайс», а непризнанные пииты регулярно били друг другу лики. Атмосферное местечко.