Он вытащил их, держа, как три карты. Три валета.
Шурик Смирнов. Андрей Соколов. Денис Марьянович.
Федор Дмитриевич неприязненно оглядел отроческие лики, и аккуратно сунул их обратно в карман. Время еще есть.
Если поторопиться, можно успеть — черкнуть помадой полоску в условном месте «Vlad». Сигнал «снимут» сегодня же, и вся цэрэушная «станция» возрадуется…
Фыркнув, «Чемпион» шагнул за порог, и закрыл дверь на четыре оборота.
Глава 3
Пятница, 27 октября. День
Москва, Кремль
На «комсомольский парад», взбудораживший Красную площадь, я просто не успел, но не очень-то и расстроился.
Тысячи студентов, молодых рабочих, парней и девушек с вишневыми капельками значков ВЛКСМ на груди прошли мимо трибуны Мавзолея, простодушно и чистосердечно радуясь празднику. А я лишь вчера, за минуту до полуночи, помахал родителям из окна вагона, и «Красная стрела» увезла меня — под музыку Глиэра…
Моими соседями по купе оказались двое солидных партработников и смутно знакомый артист. Втроем они тихо бубнили чуть ли не до рассвета, плеская водочку из хрустального графинчика. Утром попутчики маялись всеми абстинентными прелестями, а вот я выспался.
Оделся, умылся, причесался — и здравствуй, Москва!
Столица принарядилась и даже помолодела — везде полоскали флаги, а над улицами танцевали с ветром кумачевые растяжки: «Комсомол — верный помощник и боевой резерв партии!»
Циничность, приобретенная за годы «прекрасного далёка», не опала с меня, как листва с дрожащей осинки, но как будто съежилась и закуклилась, не мешая вышагивать под бравурные марши, не застя красно-золотые отсветы.
В кремлевском Дворце съездов я и вовсе влился в большой, дружный коллектив молодых и дерзких. Меня окружили тысячи людей, гордых, красивых, съехавшихся со всей огромной страны. Понятия единства и братства были для них — для нас! — естественны, как дыхание, как сердечный стук. И мы шагали в ногу — бойцы одного великого отряда, того самого, что насмерть воевал белых генералов, бил фашистов, строил Братскую ГЭС и прорывался в космос…
Вслух я всего этого ни за что не сказал бы, стесняясь пафоса, но под необъятными сводами КДС высокое чудилось уместным. Оглядываешь бесконечные ряды, вслушиваешься в оживленный гул — и чувствуешь счастливые жимы внутри. А за сценой, за трибуной белеет бюст Ленина, отливая розовым на фоне алого стяга, и горят две даты: «1918» и «1978». С днем рождения, комсомол!
Я снисходительно хлопал юным пионерам, что маршировали в проходах — дедушек в президиуме умиляли звонкие детские голоса. Встряхивая пышными бантами, печатали шаг барабанщицы в желтом и горнисты в красном.
Это было красиво, это захватывало, как «Пионерская зорька» по утрам — ни малейшего сбоя, ни единой фальшивой ноты, зато какой напор, ликующий и благой!
Речей я не слушал, вместе со всеми хлопая «дорогому Леониду Ильичу», а думая о своем. У меня впереди еще целых три дня — надо обязательно встретиться с Канторовичем, с Гельфандом, с Сундуковым…
Доказательство Великой теоремы Ферма, в принципе, готово — вчерне. Но спешить нельзя, ни в коем случае. Лучше семь раз — да хоть семьдесят семь! — проверить каждую буквочку, каждую цифирку. Если я допущу хоть тень ошибки, Израэль Моисеевич убьет меня морально…
Если честно, то мне даже льстило знакомство с этим великим человеком. Гельфанд хитроумен, и я порой негодую на него, забывая о том, что он — настоящий гений. Колмогоров рассказывал, как встретил «Изю с Одессы»…
Юный Израэль окончил тогда девятый класс — и отправился покорять Москву. Разумеется, в МГУ с ним даже разговаривать не стали — куда ж в студенты мехмата без аттестата зрелости?
Но и домой возвращаться было стыдно. Доучиваться? Терять год драгоценного времени? А смысл?
Гельфанд покрутился, осмотрелся — и устроился гардеробщиком в Ленинскую библиотеку, поближе к сокровищам математической мысли. Там-то его и застал молодой еще Колмогоров — за чтением монографии по высшей математике.
«Мальчик, — съехидничал Андрей Николаевич, — зачем ты держишь эту книгу? Ведь ты же не понимаешь в ней ни строчки!»
«Я извиняюсь, товарищ профессор, — с достоинством парировал Изя, — но вы не правы!»
«Не прав? — завелся будущий академик. — Тогда вот тебе три задачки — попробуй решить хотя бы одну до моего возвращения! У тебя есть два часа!»
В читалке Колмогоров задержался дольше, чем планировал, а когда вернулся за пальто, протянул номерок другому гардеробщику, совсем забыв про Изю. Но тот сам напомнил о себе, робко окликнув:
«Товарищ профессор! Я их решил…»
Колмогоров недоверчиво хмурился, проглядывая исчерканные листки, но вскоре его брови изумленно поползли вверх — щуплый отрок действительно справился с задачами, а третью, самую сложную, решил невиданным ранее и весьма изящным способом.
«Тебе кто-то помог?» — зоркие глаза математика глянули с подозрительным прищуром, словно в амбразуру.
«Я извиняюсь, — был вежливый ответ, — но я решил всё сам!»
«Сам⁈ Тогда вот тебе еще три задачки. Если решишь хотя бы две из них, возьму к себе на мехмат в аспирантуру. У тебя на всё про всё четыре дня!»
На пятые сутки Колмогоров появился в гардеробной Ленинки — у того самого сектора, что обслуживался Изей Гельфандом, и выпалил, едва сдерживая нетерпение:
«Ну, и как дела?»
«Мне кажется, я их решил…» — мальчик протянул вырванные из тетради листы, исписанные мелким почерком.
Профессор долго проверял, скользя взглядом по строчкам, по формулам, а затем негромко сказал:
«Извините меня, пожалуйста, за то, что сомневался в авторстве тех первых задач. Ни в этой библиотеке, ни за ее пределами никто не мог подсказать вам решение нынешней третьей задачи: до сегодняшнего дня математики считали ее неразрешимой! Одевайтесь, я познакомлю вас с ректором МГУ…»
Вот так Изя Гельфанд стал аспирантом, не будучи студентом, и даже не доучившись в десятом классе. Сам Колмогоров, мировая величина, вспоминал: «Было такое чувство, что я общаюсь с высшим разумом…»
Мне ли негодовать на замашки Израэля Моисеевича?
Суббота, 28 октября. Утро
Москва, Ленинские горы
Гельфанд, пожилой и щуплый, со своей непременной усмешкой математического демона, весьма живо отреагировал на мое появление.
— Рад, ра-ад! — пропел он, обеими сухонькими лапками тряся мою руку. — Вы, Андрей, весь этот год заполнили приятной новизной, а уж до чего меня взбодрила гипотеза Гельфанда-Соколова, словами не передать, только уравнениями, хе-хе! Спешу отчитаться, коллега… Вашу работу, где вы формулируете, что последняя теорема Ферма является следствием гипотезы Таниямы, и доказываете это положение, я проверил и буквально сегодня отправил в «Доклады Академии Наук». С чем вас и поздравляю!
— Спасибо… — мой голос слегка осип.
Одно дело — идти к успеху, и совсем иное — ощутить, что долгий, мучительный процесс дал первый ощутимый результат.
— Пожалуйста! — в улыбочке Израэля Моисеевича снова блеснула хищная акулья составляющая. — Андрей, знакомиться с вашей работой было сплошным удовольствием — очень красивая упрощенность! И я, признаться, испытываю предвкушение… Вы готовы представить доказательство Великой теоремы Ферма?
— Да, — вытолкнул я, и облизал пересохшие губы. — Доделаю, проверю и перепроверю — и вышлю. Возможно, сразу после «ноябрьских».
— Отлично! — Гельфанд хлопнул в ладоши, и энергично их потер, словно согреваясь. — Признаюсь, Леонид Витальевич показывал мне ваши письма. И самое первое, с описанием метода внутренних точек… Ох, Андрей… — он задумчиво покачал головой. — Я буквально объедался вашей математикой! По сути, вы описали первый эффективный полиномиальный алгоритм, основанный на непрерывной трактовке задачи линейного программирования… А это высота! Большая высота! А во втором письме, на пятьдесят страниц, вы развернули целую программу поиска эффективности и перечислили группы возможных полиномиальных алгоритмов. Третье письмо было самым подробным — на семидесяти страницах! Развитие оптимизации в конусе центрального пути… — со вкусом вымолвил Гельфанд. — Кстати, мои поздравления! Вы получили высокую оценку даже от нематематиков — работы по алгоритмам засекретили! А что касается Великой теоремы… — На меня уставился хитрый глаз. — Ищете славы, Андрей? Вы ее таки найдете!
Воскресенье, 29 октября. День
Московская область, Внуково
Прямо от шоссе к госдаче вела асфальтированная дорога, упираясь в ворота. Обе створки были раскрыты — охрана с обслугой ждала приезда министра.
Черный «ЗиЛ» прошелестел, въезжая во двор, и замер, как будто породистый выученный конь — осеннее негреющее солнце гуляло по черному лаку, словно по атласной коже вороного.
Гость, невысокий седой человек из тех, кого числят в небрежной строке «…и др. официальные лица», выбрался первым, застегивая пиджак, и тонко улыбнулся:
— Ваш лимузин, Андрей Андреевич, отражает ваш характер — все окна закрыты, и даже занавески задернуты.
Громыко, покидая салон, кисло поморщился:
— Тут вокруг дачи народных артистов… Ильинского, Орловой и так далее. Оч-чень уж любопытная публика! И, как выражалась моя бабушка, «сплетнявая». М-м… Как мне обращаться к вам?
— Зовите меня Густав, — коротко улыбнулся гость.
Министр вытянул руку к госдаче:
— Прошу.
Шагнув за порог, он хотел было пройти в кабинет, но, помешкав, расположился в довольно скромной гостиной, обставленной мебелью с бирочками «Управделами ЦК КПСС».
— У меня всегда были два противника — время и невежество людей, которых поднимали к вершине власти обстоятельства, — суховато проговорил хозяин. — А вы, Густав, из тех, кто много видел и много знает, но надежно хранит информацию в себе. Как сейф.
Гость скупо улыбнулся.
— Я, Андрей Андреевич, не одну и не две расписки о неразглашении подмахнул. Вот и берегу секреты…