А я… я наслаждался моментом и продолжал потягивать первоклассное шампанское, Стиг не забывал время от времени мне его подливать, хоть и занимался сочинительством, – очень он обходительный дядька оказался! Что ни говори, а эксперимент получился любопытный и стремительный: уже подъезжая к месту нашей высадки, Стиг огласил текст, и, по-моему, он слово в слово соответствовал оригиналу, ну, тому самому, который появится только в следующем году. Как такое случилось – уму непостижимо! – но чудеса, как видите, еще бывают.
Агнета и Анни-Фрид даже успели пропеть песню а капелла с листа, конечно, текст-то они впервые увидели, когда лимузин парковался у концертного зала. Первоначальным результатом все участники остались довольны. Отличная вещь получилась! Но, конечно же, об исполнении сырого материала этим же вечером не могло быть и речи.
На интервью времени не оставалось, но я не огорчился, хоть и обожал экспромты, по большому счету к серьезному разговору не был готов, да и где это «винтажное» интервью публиковать? Только, пожалуй, в каком-нибудь футуристическом альманахе для любителей фантастической литературы. Договорились встретиться после концерта и обстоятельно побеседовать обо всем, включая их выступление; набравшись свежих впечатлений, будет, о чем предметно поговорить. Да, забыл упомянуть про очень важное – я ведь успел им дарственную начирикать на мои озвученные «идейки», естественно, не рассчитывая на дивиденды – а как иначе? – разве я мог претендовать на то, что им и так по праву принадлежит. Вы-то понимаете? Стиг, разумеется, остался доволен моим «благородством».
На том и расстались: bis später! Я с билетом в зубах отправился в «Дзинтари», что в переводе с латышского означает «янтари», отыскивать свое место, а участники ABBA припустили в гримерную палатку надевать концертные костюмы – они ж не рок-группа в традиционном смысле слова, когда музыканты в чем по жизни ходят, в том и появляются на сцене.
«Дзинтари» произвел на меня приятное впечатление: зал не очень большой, но и не маленький, мест, наверное, на шестьсот-восемьсот, точно не скажу, в открытых залах со столь романтичной атмосферой я, признаться, вообще еще ни разу до тех пор не бывал. Деревья располагались по периметру зала, очерчивая его пространство, и листва, подсвеченная приборами, переливалась разными цветами, причудливо и празднично.
Концерт начался точно по расписанию и ожидаемо с главной на тот момент песней – я, конечно же, имею в виду «Ватерлоо» – ой, что это я говорю? вот что значит условный рефлекс! – не «Ватерлоо», а «Лейпциг», спетой по-немецки, на самом-то деле – «Ватерлоо», мелодия и ритм один в один. Выбор, безусловно, правильный – чего там рассусоливать, надо сразу брать быка за рога, в смысле – публику. Смотрелась четверка на сцене очень эффектно: одетые в яркие блестящие костюмы, обильно декорированные эполетами, золотыми цепочками и прочими аксессуарами военного мундира. Однако внимание публики вне всяких сомнений было сконцентрировано на двух изящных вокалистках, выигрышно отличавшихся друг от друга разным типажом и цветом волос. В целом группа состояла из шести человек: Бенни восседал за концертным роялем – справа на сцене, Бьорн с гитарой в форме звезды, сверкающей как бриллиант, стоял слева, в центре – две поющие прелестные дивы, высокий басист с усами как у Франца Фердинанда и совсем молоденький барабанщик, одетый в черное. Группе аккомпанировал эстрадно-симфонический оркестр, что, безусловно, придавало мощи их замечательной музыке, а командовал действом этакий «Наполеон» с дирижерской палочкой, облаченный в треуголку, военный мундир, белые рейтузы и сапоги с отворотами. Программа состояла из лучших песен с первых двух студийных альбомов, спетых, как вы понимаете, на немецком, но, безусловно для меня знакомых – все их я слышал уже в раннем детстве и не по одному разу. Зал, неистовствовавший от восторга, трещал по швам от переполнявшей его публики.
Концерт оказался непродолжительным – меньше часа, но и его мне пришлось дослушивать в открытом ресторанчике, расположенном как раз напротив зала «Дзинтари». Как я там оказался? Обыкновенно: есть захотелось так, что не было мочи терпеть. Едва сел на место, сразу же раздался трубный зов из пустого желудка, распугавший соседей – едва ли не громче звуков, доносившихся со сцены, а уже после второй песни желудок вовсе встал на дыбы, там внутри такая утробная пальба началась, что я бросился из зала наутек – стыд-то какой! – еле-еле дождался паузы между песнями. Неудивительно, ведь с прошлого вечера не держал во рту и маковой росинки.
Из ресторанчика все было прекрасно слышно, почти как в зале, только, правда, ни черта не видно. Заказал себе тривиальный шницель по-венски с печеным картофелем и на десерт мороженое. Шоу, как я и предполагал, завершилось повторением триумфального «Лейпцига». Слышал, как публика, неистово хлопая, вызывала группу «на бис», и ABBA уже в третий раз за этот вечер исполнила песню, обеспечившую им победу на конкурсе.
После еды я ощутил смертельную усталость, на меня вдруг налетела такая сонная пелена, что едва не заснул прямо за столом. Видимо, от избытка впечатлений и переутомления, вдобавок от непривычного возлияния накануне мое настроение тогда менялось мгновенно, я не мог его контролировать, оставалось только подчиняться. Пропал и былой кураж, не могло быть речи, чтобы продолжать общение с ABBA. Исчезли и силы, и желание… Впрочем, все, что я хотел им сказать, уже было сказано, благое дело совершено, добавить более нечего, ну, а мне… мне, видать, пора сматывать удочки и поскорее укладываться на боковую. Как тут не вспомнить, что «бытие определяет сознание»? Решив пропасть с их горизонта так же, как появился – таинственно и неожиданно, я с чистой совестью исчез по-английски, не попрощавшись.
И вновь я шел по улице Йомас… На первый взгляд она не очень-то изменилась, облик вроде прежний, но в чем-то все же другой… Ага, все вывески на немецком… Да, точно, улица Йомас другая, другая… Из чужого времени, где нет места ни мне, ни Шульцу, ни моим родителям, ни тридцати миллионам соотечественников, сгинувшим в пекле прошедшей войны… На меня нахлынули тяжкие мысли, но я сумел сдержать слезы – распускаться нельзя.
Дорогу я помнил, направлялся прямо к железнодорожной станции Майори с намерением сесть в первую же электричку и побыстрей оказаться в Риге. Вот и дом № 83, где в свое время оказались и папа, и Цой, и я, только теперь здесь – не ювелирный магазин, а фотоателье. В витрине выставлены портреты: молодожены, новорожденный, юбиляры, первоклассница и даже пушистый четвероногий друг (из семейства кошачих, если не поняли)… И тут же портрет эсэсовского чина в парадной форме. Что ж, еще одно мрачное напоминание о реалиях нынешнего времени…
В голове внезапно стукнуло: «Елки-палки! Я же был здесь на днях…13 августа… 13 августа 1990 года!» Это я хорошо помнил – тот самый день, когда я в последний раз видел отца… «Где-то он сейчас?… а я, где?.. какого черта лысого я вообще здесь делаю!? В этом и состоит парадокс времени?» Не в силах справиться с эмоциями, я… все-таки заплакал. От одиночества и беспомощности перед происходящим…
В вагоне электрички, с напрягом погрузившей желающих вернуться в город, негде было яблоку упасть, но я все-таки умудрился отыскать местечко у окна, плюхнулся на лавку возле поддатых бюргеров, отменно оттянувшихся за день и залившихся пивом под самую завязку. И даже это меня устроило, поскольку стоять уже мочи не было. Я попытался задремать, время от времени стукаясь башкой о стекло и деревянную раму окна, автоматически открывал глаза: после отдыха за городом народ возвращался домой, кое-кто – после концерта, делясь впечатлениями. В основном – немцы и латыши. Русских я не приметил, может они молчали в тряпочку, совсем как я… Терзаемый нехорошими предчувствиями я на короткое время забылся.
Очнулся на подъезде к Риге, когда электричка катила по железнодорожному мосту через Даугаву. Как раз раздался первый залп праздничного салюта, высветив остроконечные шпили с петушиными флюгерами Вецриги – картинка впечатляющая, до сих пор стоит перед глазами, но она меня не обрадовала, на сердце было грустно, тяготила мысль, что я – инородное тело, присутствую на чужом празднике. Зачем, зачем я здесь?
В тот поздний вечер я едва не предал Шульца, опрометчиво решив бросить его. Стыдно до сих пор… Это была та самая минута слабости, что порой посещает любого человека и которую я, к счастью, все же сумел преодолеть… Мне стало настолько тошно и невыносимо страшно, что я торопливо направился к спасительному «Шкафу». На входе в гостиницу «Рига» внезапно остановился рядом с урной, откуда вчера выудил утреннюю газету. У парадных дверей, как и положено, стоял детина-швейцар, тот самый, что дежурил в первый день нашего появления. Он украдкой смолил сигарету, сделав пару глубоких затяжек щелчком пальца снайперски отправил бычок в середину урны – как только в меня не попал? – и отправился в вестибюль, оставив меня под вывешенными над головой нацистскими флагами. Как ни странно, отвлекшись на швейцара, я немного пришел в себя. Медленно огляделся вокруг – на здании оперы, как и вчера, на ветру полоскался портрет молодого фюрера – ничего общего с теперешней мумией, даже усы – не те! Я долго глядел в ненавистное лицо, так долго, что мне почудилось, что он издевательски подмигнул – или мне показалось? – мол, никуда – никуда ты, приятель, из моего Третьего рейха не денешься – или вправду показалось? Что ж, глумись, скотина, посмотрим, чья возьмет, сплюнул в сердцах и быстро зашагал к трамвайной остановке.
Через полчаса я уже открывал знакомую калитку на улице Эйженияс, давно погруженной в сновидения, не дрыхнул только наш сарай, где горел свет. Шульц встретил меня мрачнее черной тучи, в руках он вертел ракетку от бадминтона, перебрасывая ее из руки в руку.
– Явился – не запылился, – сурово процедил он, – ты где это, чувак, столько времени болтался?
– Там, где я был, меня уже давно нет, – огрызнулся я, после его мрачного приема у меня пропало всякое желание посвящать его в волшебство этого вечера, и в тон ему язвительно спросил, – ты с кем это собрался в бадминтон играть?