Датчанин постоял, подумал – куда теперь податься? Можно было бы остаться здесь, обследовать район – наверняка тут, кроме аптеки, еще нашлось бы что-нибудь интересное. Но мысль эту он тут же прогнал – не смог бы он спокойно изучать здешние места, зная, что поблизости лежит едва остывшее тело недавнего знакомого.
И еще – ему по-прежнему не хотелось идти на Улицу 1905 года. «Авось сами как-нибудь разберутся со своим монстром, если он действительно существует. Наверное, это какая-нибудь зверушка из Зоопарка. Может, устроила себе логово в вестибюле и выводит там потомство. Захотели бы – давно бы сами выкурили ее оттуда. Но нет, всем хочется чужими руками жар загребать. Ладно, надо сначала добраться до метро. А там уж решу, куда направиться». Ему захотелось обратно, к людям – тишина начинала действовать ему на нервы. Он сделал шаг, другой.
И вдруг он услышал сзади почти человеческий стон. Вернулся. Посветил фонариком. Линда раскинулась на полу, выставив огромный живот. «Рожает? – Датчанин присел рядом. – Вот так оно и бывает, – философски подумал он. – Одна жизнь иссякла, но на смену ей приходит новая. Только что ждет малыша Линды, если она и дальше будет отказываться от еды, тоскуя по хозяину?»
Он почувствовал что-то теплое возле правой ноги. Цезарь прижался к нему, обхватил лапками.
– Тятя, – сказал он.
– Про тебя-то я чуть не забыл. И что мне с тобой делать? – спросил Датчанин. – Отдать мутантам с Филевской? Еще бы знать, где искать этих ребят. Да и что они сделают с тобой? Может, ты для них – чужой, и они будут плохо с тобой обращаться?
Цезарь вздохнул, словно понял что-то. Линда опять застонала. Датчанин не знал, как ей помочь, и надеялся, что животное справится само. Он решил дождаться, чем все кончится, словно чувствовал какие-то обязательства по отношению к покойному хозяину Линды. Он решил, что если бедняга, как он опасался, не выдержит усилий и тоже умрет, то он из гуманности убьет и ее малышей, чтоб не мучились. А с Цезарем потом решит. Вроде бы сталкер рассуждал логично, и все равно от этой логики ему выть хотелось.
Так и шло время, в темноте непонятно было, день сейчас или ночь. Линда стонала. Цезарь сочувственно гладил ее, приговаривая «Бо-бо», потом затих – видно, уснул. И наконец, после особенно мучительного стона, Датчанин услышал новый звук – тонкое поскуливание. Он посветил фонариком. Возле Линды копошился слепой детеныш. Ни крыльев, ни рогов у него вроде не наблюдалось – с первого взгляда это был обычный щенок. Но Истомин ни капли не удивился бы, если бы тот вдруг произнес что-нибудь вроде «Ням-ням». Линда лежала неподвижно, и лишь бок ее чуть заметно поднимался и опадал – она еще дышала. Детеныш тыкался ей в брюхо и наконец, найдя сосок, зачмокал. Линда, полежав еще немного, повернула голову и принялась обнюхивать детеныша, затем лизнула раз, другой. В тоскливых глазах ее впервые появилось подобие интереса к жизни.
– Вот так-то лучше, – сказал Датчанин.
Проснулся Цезарь и, жалобно хныкнув, тоже подполз к Линде. И пристроился сосать рядом со щенком. Та не возражала, облизала и его.
– Ну вот, видишь, все и налаживается, – сказал ей Сергей. – Я с вами побуду еще немножко, дождусь, когда ты сможешь снова охотиться. Будешь кормить заодно и Цезаря, а он приглядит за твоим малышом, пока будешь в отлучке. Глядишь, и его охотиться научишь со временем.
Через несколько дней Датчанин решил, что вполне может покинуть вновь образовавшееся семейство. Тело бывшего напарника он все-таки оттащил в нишу неподалеку, постарался прикрыть обломками досок, клочьями ваты – всем, что под руку попалось. Оставив Линде, которая быстро шла на поправку, хотя еще хандрила, запас дичи, сталкер тронулся в обратный путь, сожалея, что оборвалась еще одна ниточка, связывающая его с жизнью. «Прав был Каскадер. Те, что помнили прежний мир, постепенно уходили. А те, что идут им на смену, будут уже другими. Новое поколение, может, будет еще что-то знать из школьной программы – от родителей. А дальше уж все будет зависеть от их наставников. Постепенно те, кто знает верхний мир не по рассказам, вымрут совсем, и будут только легенды ходить о том времени, когда люди жили наверху. Хозяевами жизни станут такие, как та девочка, Ника, – не обремененные грузом лишних теперь знаний, зато не отягощенные и чувством вины за погубленный мир. Или, наоборот, – отягощенные? М-да, как сказал поэт, жаль только жить в эту пору прекрасную…
А я, пожалуй, выбравшись отсюда в метро, дойду до Баррикадной, перейду на Краснопресненскую, сяду на курсирующую по кольцу дрезину. Выйду на Комсомольской, а оттуда подамся на Чистые пруды, благо по сталкерской корочке везде пропускают беспрепятственно. Давно пора проверить слухи про чайный магазин, до которого редким смельчакам удается добраться. А заодно и посмотреть – как оно теперь на Красной линии. Эта Ника, она ведь там выросла. Когда вернусь, то расскажу ей, как побывал в ее родных местах. В самом деле, почему я вдруг удрал от нее, чего испугался? Обидел ее, она теперь переживает, наверное. Ничего, пусть пока хорошенько подумает. Может, мы станем друзьями, если она выкинет из головы эту свою никому не нужную влюбленность».
Ника сидела в камере. Она, когда-то лишь понаслышке знакомая со знаменитой Лубянской тюрьмой, теперь получила возможность увидеть ее изнутри. Девушку устроили даже с удобствами – в камере была кровать с полосатым матрацем и байковым одеялом. И она, измученная последними событиями, почти все время спала. Все равно теперь от нее ничего не зависело. И у нее была куча времени на то, чтобы вспоминать, раздумывать, строить предположения о том, что с ней сделают. Она только старалась не думать о Датчанине – это было слишком больно.
Она все силилась понять – как же это так получилось. Муся хрипела у нее на руках, Муся умирала. Глядеть на это сил не было. Ника знала, что на Красную линию ей нельзя, тем более та, рыженькая, предупреждала. Но только здесь Мусю могли спасти.
Следователь как-то обмолвился, что девчонка идет на поправку. «Значит, не зря все было, – обрадовалась Ника. – А уж потом, когда выздоровеет, Муся сама разберется – сбежать отсюда всегда успеет. А может, она и не захочет. Ей теперь обеспечена сытая жизнь, она – живое напоминание о справедливости красных».
О собственной участи Ника старалась даже не думать.
Она почти не переживала. Ей все время хотелось спать и есть, а волноваться ни о чем не хотелось. Хорошо хоть, кормили ее обильно, правда, не сказать, что деликатесами, но грибного супа давали вволю, иногда в нем даже плавал кусок свинины. Когда девушка вспоминала недавние события, то больше всего удивлялась, что травница хотела ее отравить. Но Нике даже по этому поводу переживать было лень, она только недоумевала – зачем это было нужно старухе?
Иногда девушку вызывали на допросы – в небольшую комнатку с кафельными стенами, дочиста отмытыми. С таких стен легко было оттереть кровь в случае надобности. В основном, спрашивали ее о делах отца, и Ника честно отвечала, что папа ей ничего не рассказывал. Спрашивали и о том, почему она ушла с Красной линии и где находилась все это время. Ника отвечала, что отправилась в Полис познакомиться с предполагаемым женихом, но поскольку они не сошлись характерами, устроилась там на стажировку.
– На Китай-городе тоже стажировку проходили? – поинтересовался следователь. Ника поняла, что скрывать бесполезно – видимо, кто-то им докладывал о ее перемещениях. Опустив глаза, она ответила, что отправилась путешествовать, чтобы изучить уклад жизни на различных станциях. Отец, мол, не раз высказывал пожелание, чтобы она расширила свой кругозор. Но ведь она же в итоге вернулась обратно – разве это не доказательство ее лояльности, ее преданности товарищу Москвину? Ника охотно рассказывала о браминах и о группировках китайгородских братков, потому что вряд ли это для кого-то было секретом. И выложила все о своих контактах, не стала упоминать только двоих – Датчанина и Лефорта. Следователь слушал вроде бы рассеянно, попутно что-то писал на бесчисленных листах бумаги – судя по всему, для тюрьмы ничего не жалели. Нике пока не угрожали, не пытались ее запугивать: то ли не понимали еще, что с ней делать, то ли, наоборот, решение было уже принято, и от ее показаний мало что зависело.
Однажды привели к ней Мусю – похудевшую, побледневшую, но живую и здоровую, с расчесанными волосами, одетую в почти новый костюм цвета хаки с приколотой к нему красной ленточкой.
– Мне тут очень хорошо. Товарищ Москвин обещал, что меня будут учить читать и рисовать, – тоном примерной девочки сказала бывшая бродяжка, а в упрямо блеснувших глазах читалось: «Все равно убегу!»
«Интересно, – думала Ника, – следователь уже знает, что она, дочь врага народа, собирается вскоре родить им внука врага народа?» Девушка решила скрывать свое положение как можно дольше. Тем более что тошнить ее уже перестало, а живот вроде еще не был заметен. Вот только Ника чувствовала себя отяжелевшей и неуклюжей. Однажды, когда ее вели обратно в камеру, она поскользнулась и грохнулась спиной на мраморный пол станции. Ее тут же поставили на ноги, но спустя час, когда она уже лежала на своем тюфяке в камере, она почувствовала, как болит живот.
– Помогите! – позвала она, подойдя к двери своей одиночки. Принялась стучать. Но никто не отозвался. Тогда она, всхлипывая, улеглась обратно, прислушиваясь к тому, что творится у нее в животе, уговаривая ребенка потерпеть немного. Мелькнула мысль, что если она лишится ребенка, так будет даже лучше для всех. Но Нике тут же захотелось завыть от тоски.
Глава одиннадцатаяДатчанин. Чистые пруды
Датчанин огляделся по сторонам. Перед ним лежала площадь, забитая ржавыми остовами машин, кругом валялись обломки палаток и ларьков. Сталкер осторожно пошел вдоль павильона метро, стараясь держаться в тени. Завернул за угол – и вот он, Чистопрудный бульвар. Трамвайная линия, неподалеку и сам трамвай, опрокинутый набок, словно дитя великана здесь игралось. Впереди – стена деревьев, проход еле просматривался. Возвышался на постаменте Грибоедов – такой неуместный в своей элегантной одежде, в очках среди этих джунглей. Взгляд – печальный и строгий, – мол, предупреждал же я вас. Датчанин обрадовался ему, как старому другу. Справа тянулось массивное здание, слева – ряд домиков в два, три этажа. Сразу видно было – старый район. В незапамятные времена застраивался. В таких местах п