когда-нибудь мозги на место встанут. А Сенька, гад, и рад пользоваться. Но мы ее не обижаем, наоборот, по-доброму к ней.
Датчанин только хмыкнул. И пошел искать Сеньку. Тот обнаружился в баре.
– Лизку тебе? Десять патронов час.
Датчанин покорно отсчитал. И его отвели в палатку, где в полумраке сидела худенькая девушка, прижимая к себе грязно-розового, потрепанного игрушечного зайца. Волосы ее были перевязаны лентой. Едва кинув взгляд на нее, Сергей с облегчением убедился – не та. Он действительно не знал, что сделал бы, если бы здесь обнаружил Нику – в таком состоянии, без памяти. А впрочем, давно ли он сам валялся как овощ. И тоже ничего не помнил о себе. Он всмотрелся в глаза девушки – ее пустой взгляд был устремлен куда-то поверх его головы.
– Привет, – сказал он. Она обратила к нему бледное лицо.
– Меня зовут Лиза, – сообщила она ему.
– А меня – Сергей. Как же ты сюда попала?
Девушка молча смотрела на сталкера. Он мог бы сразу уйти. Но не хотел вызывать подозрений у Кривого. Потому устроился поудобнее и продолжал спрашивать:
– Ты что-то увидела в туннеле, да? Что с тобой случилось?
Девушка вздрогнула, провела рукой по лбу.
– Темно, – сказала она. Датчанин почему-то вспомнил Цезаря.
– Что там было? – спросил он. – Ты была там одна?
Почему-то этот вопрос ей не понравился. И она вдруг тихо заскулила. Истомин испугался: «Вдруг сейчас кто-нибудь решит, что я мучаю убогую? Хотя откуда такая чувствительность у здешних братков? Впрочем, убогих всегда почему-то любят».
– Ну-ну, не надо, – пробормотал он. – Все будет хорошо.
Впрочем, ясно было, что у нее уже ничего хорошего не будет. Девчонка вроде успокоилась. Принялась укачивать своего зайца.
– Меня зовут Лиза, – вновь сообщила она.
Датчанин решил, что дальше здесь задерживаться не стоит. Надо было вернуться на Китай-город и там опять поспрашивать хорошенько. А если нет – тогда он решил пойти к Оксе и вытрясти из этой ведьмы правду.
– Чего-то ты быстро, – съязвил Кривой. – Не понравилась, что ли, Лизка? Пульки обратно не верну.
На Китай-городе Истомину на этот раз повезло – Серега, который в прошлый его приход валялся в отключке, как раз выполз опохмелиться.
– А, нарисовался, – буркнул он. – Какой же ты живучий. Уже которую бабу в лучший мир спровадил – а самому хоть бы хны.
– В какой лучший мир? Какую бабу? Чего ты мелешь?
– А разве нет? Подружку-то твою я на Красную линию проводил. Не хотела она идти, ох, не хотела. Да ведь ей куда ни кинь – всюду клин. Малая-то ее заболела. Так и так их бы с Китая выгнали.
– Где она сейчас?
– А я почем знаю? Все вопросы теперь к товарищу Москвину. А уж чего к красным попало, то пропало. Нечего было шляться невесть где.
– Я без памяти лежал, – крикнул Датчанин.
– Да мне-то что, – буркнул Серега. – Однако ж ты здесь, а она… Так я и думал, что ты опять выберешься. Кишку-то помнишь? А тетку ту? Я б с тобой, Датчанин, наверх бы не пошел, сам-то ты везучий, но люди возле тебя мрут как мухи. Будто откупаешься ты так.
– От кого? Что ты несешь?
– Почем я знаю? От Хозяина Туннелей, может? Тебе видней. – Серега вдруг глупо захихикал. Потом примирительно тронул сталкера за рукав.
– Ладно. Шучу. Не парься. Судьба – она, гадина, и за печкой найдет.
Датчанин, не слушая больше умозаключений пьяного Сереги, пошел искать палатку, чтобы вздремнуть. Новую информацию стоило осмыслить. «Если Ника действительно на Красной линии, то можно попробовать поискать ее там. Но спешка в таком деле не нужна. Сперва хорошо бы еще раз все уточнить. Вдруг ее там приняли хорошо, и она решила там остаться. Может, я ей уже не нужен, хоть она и клялась, что любит. Кто их разберет, этих женщин? Она ведь – дочь какого-то начальника, хоть и опального. А у красных всякое бывает – сегодня ее отца сослали, а завтра, глядишь, он снова в почете. И зачем ей тогда невезучий сталкер, к тому же больной? Может, завтра пойти на Кузнецкий – наверное, кто-нибудь там ее запомнил?»
Ночью возле его палатки раздался шорох. Потом кто-то тихо позвал:
– Датчанин, ты тут?
Голос был детский, смутно знакомый. Сергей выглянул, посветил фонариком – и увидел девчонку, которая жила с Никой, когда он уходил. Ту, которую Ника назвала сестрой.
– Т-с-с, – прошептала она. Потом вдруг испуганно отшатнулась. – Ты кто?
– Уже забыла? А вот я тебя помню. Муся, да? Чего тебе? – спросил он.
Девчонка исподлобья глянула на него.
– Я тебя не узнала – лысого, – буркнула она. – Можешь Нике помочь?
– Ты знаешь, где она?
– Знаю. У красных.
– Так может, ей там лучше?
Он думал, что девчонка начнет спорить, но она только кинула на него косой взгляд. В этом взгляде было все: и недетское горе, и презрение, и разочарование. Но удивления в нем не было. «Я так и знала – ты такой же, как все», – говорил этот взгляд.
– Да ты чего, малая? – удивился он. И тут же сам себя отругал: зарекался же обращать внимание на женские настроения, и вот опять… Но девчонка и впрямь вела себя странно.
– Я твоей подруге мешать не собираюсь, – попытался он объяснить. – Зачем я буду в ее дела вмешиваться? Ушла к своим – значит, так ей захотелось.
– Ты не понимаешь. Она из-за меня ушла. Она не хотела. Она тебя ждала. А теперь ее в лагерь посадят и замучают. Я болела сильно. Она к ним пошла, чтоб меня спасти. И спасла. А потом я от них сбежала. А она у них осталась, в тюрьме. Я знала, что ты вернешься.
– Ну-ка, не тарахти, – нахмурился он. – Давай все сначала и поподробнее.
Выслушав ее, он задумался: «Если Ника в тюрьме, ее так просто не отдадут, конечно. Но должен же быть какой-то выход?» И он стал вспоминать все, что Ника рассказывала ему о законах Красной линии.
Эпилог
Ника дремала в лазарете, уткнувшись головой в сгиб локтя. Заскрипела, распахнулась дверь.
– Дубовская, на допрос.
И она пошла, сопровождаемая караульным.
В знакомом кабинете знакомый следователь устало смотрел на нее.
– Вероника Станиславовна, у вас есть последняя возможность одуматься и рассказать нам все честно. Что замышлял ваш отец против товарища Москвина? Кто еще был с ним в сговоре?
– Мой отец всегда был предан делу партии, – тихим голосом отвечала Ника.
– Лучше сознаться, – отеческим голосом увещевал следователь. – Хотя тебе это уже не поможет. Но, по крайней мере, условия содержания будут мягче. Подумай хотя бы о ребенке. От кого, кстати, ребеночек?
– Какое вам дело? – спросила она. – Вы его все равно не знаете. Так, один человек с Китай-города.
– Ай-яй-яй, Вероника Станиславовна. Видно, яблочко от яблони недалеко падает. Каков отец – такова и дочь. Стоило вам оказаться вдали от родины, как пустились во все тяжкие, да? Вот и раскрылась ваша истинная сущность. Но руководство Красной линии гуманно, оно даст вам возможность трудом искупить свою вину.
Яблоко Ника видела только в книге на картинке и не совсем поняла, почему оно должно падать далеко от яблони. Но из всей этой речи уловила одно: ее действительно скоро отправят куда-то. Видимо, в тот самый Берилаг, о котором шептались по ночам друзья отца. «Может, я даже встречу там кого-то из знакомых. Вот только ребенок… Если он родится здоровым, его заберут. Если с отклонениями – тоже заберут. А может, в таких условиях он вообще родится раньше срока, мертвым? Ведь вряд ли там мне обеспечат персонального врача. Подумаю об этом завтра», – упрямо сказала себе Ника, хотя совершенно непонятно было, что могло измениться завтра. Чуда не случилось, судьба ее была предопределена, она была одной из многих, попавших в жернова механизма государственной машины. Правда, всегда оставался выход – самой уйти туда, где не достанет уже никто. «Интересно, – подумала Ника, – стану ли я тогда еще одной неупокоенной душой в туннеле, как Мамочка? А может, как Алика-заступница, буду являться всем с ребенком на руках? Интересно, если помолиться ей, она поможет?»
За дверью послышался какой-то шум. Следователь встрепенулся. Судя по всему, караульный кого-то не пускал. По крайней мере, пытался не пустить. Но дверь вдруг распахнулась от сильного пинка. Ника подняла глаза – и встретила взгляд серых глаз вошедшего, обращенный к ней. Во взгляде читалось бешенство.
Она не сразу узнала Датчанина: вместо чуть вьющихся волос торчала теперь отрастающая щетина. Но когда он сделал привычный жест, словно отводя несуществующую прядь со лба, счастье затопило девушку волной. «Так он жив! Он не ушел никуда». Она и мечтать не смела, что еще раз его увидит. И глядела жадно, торопясь запомнить любимое лицо до малейшей черточки, пока не увели ее обратно в камеру.
– Это что? Не велено. Выйти отсюда, – неуверенно пискнул караульный.
Датчанин и бровью не повел. Следователь сделал знак охраннику, и тот испарился.
– Чем обязаны? – преувеличенно вежливо спросил следователь
– Да вот, узнал, что невесту мою забрали. Ошибочка вышла, наверное.
Он был обманчиво спокоен, но чувствовалось – он как пружина: скажи сейчас хоть что-то поперек – и кто его знает, что этот безбашенный натворит, голыми руками разнесет все вокруг к чертовой матери. Но следователь был умен, на рожон лезть не собирался. Появление сталкера в корне меняло дело – любую ситуацию следовало оборачивать себе на пользу.
Про себя следователь тихо присвистнул. «Ай да Дубовская, умная девка. И впрямь жалко будет, если в тюрьме такая сгниет. Пусть, коли так, еще погуляет на воле – там она больше Красной линии пригодится. Такого сталкера зацепить – да за него я готов отдать с десяток дочерей изменников родины, благо в этом товаре на Красной линии недостатка не было никогда».
Датчанин смотрел на Нику. Под его взглядом она вдруг зябко поежилась и обхватила свой живот, словно защищая. И тут он понял. И она увидела, что он понял. И строптиво вскинула голову.
А его охватило ликование. Он, как полный идиот, радовался, что у него будет ребенок. Даже если с тремя руками и крылом. «Ничего, если так, мы уйдем к мутантам на Филевскую линию, – думал он, – проживем как-нибудь». Впервые за долгое время Сергей Истомин по прозвищу Датчанин был счастлив. Следователь изумленно глядел на него.