Потянулся к стакану, тот упал, на пол скатился, но не разбился. Вода растеклась.
— Генриеттушка, куда же ты, потом вытрешь!
— Нет, я воды тебе…
— Я не хочу пить, я так! Ты послушай, я ведь теперь понял, что поэт не так учил! Поэт учил: или покой, или воля! Что-то одно тебе выпало, и ты не можешь ничего поменять. Потому и счастья нет. Я это почему понял: я думал, умирать собравшись, что вот будет мне несколько дней покоя. Наконец! Совершеннейшего покоя. Будто бы всю жизнь была воля! Будто бы я трудился, будто бы честно…
Генриетта Давыдовна все же дотянулась до графина, Александр Павлович опустошил стакан одним глотком, как воздух выпил.
— Сашенька, но ты ведь и впрямь трудился, себя не жалел, все для всех, для меня, для учеников. И кто же честно, если не ты?
Александр Павлович вздохнул.
— Колея, Генриеттушка, колея. Одно и то же, видишь, еще и с повторами. Труд — что же, если дело любимое, оно и не в тягость. Как в физике — тело в состоянии покоя движется с постоянной скоростью…
— Нет такого в физике, — улыбнулась Г енриетта Давыдовна. — У тебя всегда с физикой…
— В физике, может, и нет, а в метафизике есть! Я ведь, Генриеттушка, выше головы никогда и не прыгнул. Когда нужно было волю проявить… Помнишь, Генриеттушка, на танцах в доме культуры хулиган к тебе пристал? Я ведь не смог бы тебя защитить! Я и не знаю, что было бы, не случись там бригадмиловцев. Я, Генриеттушка, страшную вещь тебе скажу: я, может, и защищать-то не решился бы! Понимал ведь, насколько он сильнее, хулиган.
— Сашенька, — Генриетта Давыдовна только руками развела.
— А помнишь физика как раз, Локушина, по антисоветской линии увольняли! Гонения, карикатура в стенгазете. Там был в девятом-б стенкорр такой подловатый… Забыл фамилию. И ведь я струсил, не вступился. А комсомольцы тогда вступились, Арвиль Рыжков, и ведь доказали, что все навет, доказали же, победили! А я…
— А ты, Сашенька, — твердо сказала Генриетта Давыдовна, — их такими быть научил. Ты! У каждого, Сашенька, свое поле боя.
— Да… Вот я свое и оставляю, — усмехнулся Александр Павлович, но на сей раз хорошо: прозрачно так, мягко. — Ты знаешь, милая, может я затем истерику и устроил, когда объявлял, что вы бы поняли что так нельзя, как я, сдаваться, и силы в себе нашли — превозмочь. И выжить. Про йад — это я шутил, провоцировал. Мне, Генриеттушка, в откровении было, что тебя прямо в самый страшный момент, в самый голод, счастье огромное ждет, и что ты жить будешь долго-долго, лет сто… И книгу нашу допишешь.
«Ум из него выходит», — зажмурилась Генриетта Давыдовна.
Какие тут сто лет, какое счастье.
Белочка на стенных часах методично щелкала облезлый орешек.
43
…………………………………..
…………………………………..
…………………………………..
44
— Ответственного секретаря «Ленправды» допрашивает. Этот дятел снимок тиснул на первой полосе — ополченец в полный рост с коктейлем Молотова. Вроде как на танк. Ворошилов лично прибалдел, Кирычу позвонил. Боец, говорит, оно дура глупая. Ты ей нарисуешь — оно и шагнет в полный рост из окопа. Пулю ловить или осколок. Явное вредительство. Весь Кремль над нами хохочет.
Арбузов вытащил ключ, открыл одну из однояйцевых дверей, пропустил Максима вперед, зашел, заперся. В узком помещении находился кожаный диван, ничего больше. Напротив — прорезь длиной в диван и шириной в полдоски. Вид сверху на кабинет следователя. На стуле согбенный ответсек, со спины.
Ульяна, молодая, довольно крупная женщина с густой гривой ярко-рыжих волос, расхаживала по кабинету.
На столе примялась злополучная газета.
— Так вы, Ефим Борисович, всю вину хотите решительно взять на себя?
— Так она и есть на мне целиком, товарищ следователь, — послышался тихий подкашливающий голос ответсека. — Фотограф много снимков дал, только на одном в полный рост, надо же мне было его и выбрать. Я смекнул — движение, героизм, иллюстрация лозунга «Преодолеть танкобоязнь»… Ракурс! Эх…
— Ракурс он смекнул, надо же, — Ульяна приподняла густую бровь. Села на свое место, взяла газету, всматривалась несколько секунд. — Хорош ракурс, не поспоришь. А может, ваш главный редактор смекнул в Москву угадать, чтобы номер с предательским ракурсом не подписывать?
— Он же не мог знать, что его с делегацией вызовут! — возразил Ефим Борисович. — Неожиданно это случилось.
— А когда случилось, он быстро дал вам команду: ставь пока меня нет заготовленный подлый снимок! Ставь снимок-убийцу! Так?
Ульяна обошла стол, села на столешницу с краю.
— Ну что вы, товарищ следователь, он же не враг!
Ульяна наклонилась к газетчику, заглянула в глаза.
— Как не враг? Ефим Борисыч! Он дает команду опубликовать снимок-убийцу и — не враг? Друг? Руссиш-германиш фройндшафт?
— Но он не давал такой команды! — едва не вскричал в отчаяньи ответсек.
— А фотограф не делал фашистского снимка?
— Он дал много снимков, этот выбрал я… Лично я. Вы мне не верите?
Грамотно устроен наблюдательный пункт, подумал Максим. Лица допрашиваемого не видать, следи за эмоциями по затылку. Эффектное режиссерское решение. Чье, интересно? И знает ли Ульяна, что за ней подглядывают?
— Верю я вам или нет, — вкрадчиво сообщила Ульяна, — значения не имеет. Имеет значение, что газете поверили уже десятки бойцов по всей линии обороны! Люди привыкли верить советской печати! И шагнули грудью на огонь, и погибли, не успев… ничего не успев. Мальчишки безусые. Многие даже не… ни разу.
Максим решил, что ослышался. Ответсек, судя по судороге, тоже. Ульяна продолжала как ни в чем не бывало.
— И десятки танков прорвались через окопы, и сотни других ополченцев — погибли. И Гитлер приблизился к городу Ленина! Вот что имеет значение.
Ответсек выдавил что-то чуть слышно, сверху не разобрать.
Ульяна его продублировала:
— Конечно, Ефим Борисович, вы понесете самое суровое и справедливое наказание. Несомненно. За это не беспокойтесь. Но вы хотите быть осуждены в одиночку. Вне преступной группы. Хорошо, даже если допустить, что редактор не давал вам преступного приказа… Допустим! Но что же за атмосферу создал он в редакции, если фотограф дает снимки-убийцы, а ответственный секретарь печатает их на первой полосе?
— Товарищ следователь! Товарищ следователь… Мы, газетчики, тоже люди и можем ошибаться. Да, моя ошибка преступна, но в газетном деле неизбежны опечатки, ляпы…
Примеры? — быстро спросила Ульяна, возвращаясь на место и вооружаясь карандашом.
Молодец, подумал Максим.
— Примеры… чего?
— Какие ляпы, ошибки и опечатки допускала ваша газета в последнее время?
— Э-э… Так сразу не сообразить…
— Соображайте. Я не тороплюсь.
Ульяна отложила карандаш, вновь обошла стол.
— Встаньте, пожалуйста.
Задержанный спешно повиновался. Ульяна повернулась к нему спиной.
— Молнию, пожалуйста, расстегните.
— Э-э…
— Молнию на платье. Сначала молнию, а потом пуговицу сверху.
— Э-э…
— Ну же! — прикрикнула Ульяна.
Газетчик трясущимися руками исполнил требуемое.
— Спасибо. Сядьте.
Ульяна стянула через голову платье, осталась в бюстгалтере и сиреневых рейтузах. Села, начала писать.
— Итак? Какие же вы вспоминаете ошибки?
— Э-э… Вот в прошлом сезоне… Э-э…
Максим осторожно глянул на Арбузова. Тот напряженно всматривался в щель. Как болельщик, когда пенальти.
Газетчик тоже подумал о футболе.
— Э-э… Вот в прошлом сезоне «Зенитовец» выиграл у москвичей два на ноль, а мы ошибочно поставили, что один на ноль.
— Вот ведь как! — удивилась Ульяна.
— Да, была такая ошибка… Но мы в следующий же день и полную таблицу дали, и интервью с тренером «Зенитовца», и…
— Но это ведь ерунда, правда? Мы зафиксируем, но это ведь маленькая ошибка, Ефим Борисович? Вы ведь не поставили, что «Зенитовец» москвичам проиграл вместо выиграл, верно?
— Верно, да… но… — лепетал газетчик. Ему было отчего лепетать: Ульяна, разговаривая, стягивала с себя остальную одежду.
Сделав так, она водрузила лист протокола на картонную папку, взгромоздилась на стол, восселась прямо перед допрашиваемым. Ноги крестом, голая как сама правда. Газетчик понуро склонял голову, чтоб не смотреть.
— Я пока про футбол записываю, а вы вспоминайте, вспоминайте…
У газетчика и затылок был красный через седые волосы.
— Ну же! Более значимые ошибки, Ефим Борисович. Вы, может, закурить хотите? Вот папиросы, не стесняйтесь.
Ответсек ухватился за папиросу, как за соломинку. Папку с листом Ульяна держала на весу, почти закрывая лицо. Зато лоно колыхалось прямо перед носом Ефима Борисовича. И сверху отлично видно: огромное, словно арка генерального штаба, если только возможно представить себе арку генерального штаба покрытой столь обильной и кучерявой шерстью.
— Э-э… Вот у нас не припомню, а в «Смене» была ошибка.
— Какая же? — Ульяна отложила папку, откинулась на локти. Груди, увенчанные длинными темными сосками, не растеклись по телу, несмотря на солидный размер. Торчали зенитками.
— Э-э…
— Ну же!
Сбоку замельтешило, послышалось пыхтение. Максим скосил глаза. Арбузов не таился, то есть таиться тут и негде… Дышал все быстрее, взгляда от щели не отводил. «Де-ела!» — подумал Максим.
— На Первомай дали праздничные стихи ленинградских авторов, подборку на полосу, и одного такого… Напечатали автора одного, а нельзя…
— Врага народа, что ли?
— Да, точно, одного врага…
И что? Пепел на пол, не стесняйтесь. Какие оргвыводы? — Ульяна оглаживала себя полной белой рукой по животу и груди.
— Э-э… — газетчика заметно трясло. — Да никаких. Никто как-то внимания не обратил.
— Что-о? — нахмурилась Ульяна и приняла прежнюю, более сосредоточенную позицию. — Никаких? Но вы-то это заметили!
— Я… Да… Все газетчики заметили.
Он вдруг врылся головой в колени, обхватив голову руками. Папироса упала на пол, ответсек быстро ее схватил.