У всех уже погиб или родственник, или знакомый, или сосед, дожди не кончались, в магазинах остались патефонные пластинки да кружева, и еще нитки, но иголки уже исчезли. Из еды до сих пор держались в продовольственных консервированные банки крабов: их почему-то завезли гору, они были жуть как дорогие и невкусные, но в последние дни сильно поредели и их ряды. Кино и театры пока работали, но, говорят, буфеты в них пустели так же: с каждым днем.
Жизнь падала камнем, валилась просто, Варенька не успевала огорчаться, не успевала понять, что все происходит в действительности и на самом деле.
Позавчера объявили, что послезавтра нормы снижаются в третий раз, у них с мамой будет по 200 грамм хлеба в день, и это тоже казалось каким-то непонятным и, что ли, не настоящим.
Уже нападали на женщин и детей после булочных, отбирали. Бедняки уже не рылись в пухто: ничего отдаленно съестного там оказаться не могло. Уже дворник в доме напротив съел кошку (Варенька не поверила, когда рассказали!), и люди смотрели все чаще глазами тяжелыми и пустыми.
И про круглые танки в очереди второй день талдычили.
— И солдаты наши их как увидят, так и не знают, как быть. Круглого танка снаряд не берет!
— И пушка по нему не берет!
— Доподлинно ясно, что круглых танков не может существовать, — кипятился бородатый немолодой мужчина, раньше всех в очереди одевшийся по зимнему: пальто, перешитое из шинели, пестрый дырявый шарф. — Я был в ополчении, я ответственно заявляю: вражеская агитация, ничто иное!
Но он тут же закашлялся и вообще кипятился слабым голосом, а главное, слушать его не хотели. Хотели узнать, почему же неуязвимы круглые танки.
— Потому что они круглые! Снаряды от них отскакивают! А у нас ни винтовок, ни пушек…
Ким мелькнул из-за угла тюбетейкой, в последний момент прибежал. Ким всегда передвигался бегом — ноги не умели иначе, хоть и уговаривал он себя, что пора становиться солиднее: не ребенок уже, да и война. Блеснул щербатой улыбкой.
— Ты что же, братишка! — воскликнула Варенька. — Я извелась. Чуть на работу не опоздала!
Ким ее тоже называл в шутку сестренкой, и малознакомые люди нередко принимали их за сестру и брата; и впрямь было что-то общее в чертах лиц. Они потому себя так и стали называть, что другие их так называли.
— С Биномом гулял, — отдышался Ким. — Бином, прикинь, крысу поймал! Вот такую!
Люди, что рядом, на секунду притихли: глянуть, какого размера крысу покажет пацан.
— Это же хорошо! — обрадовалась Варя. — А то все — старый пес, старый пес! Бином себя еще заявит!
И засеменила в учреждение. Шла-думала про новые нормы, про 200 грамм. Прикидывала, как же теперь будет, ведь и запасов почти нет, и по другим продуктам выдачи снизят, а денег купить нет. Раздеваясь, рассеянно поздоровавшись в комнате, снимая чехол с пишмашины, продолжала думать и пришла к выводу, к которому уже и вчера приходила: так не выйдет никак. Нельзя прожить по таким нормам.
Сидела недолго, водила пальцем фывапролдж, йцу-кенг.
Потом успокоилась. Раз невозможно, значит, Киров решит, как быть, блокаду снимут. Про круглые танки точно ложь, вранье — дядя Юра сказал. Солдаты сражаются, и Арька бьется за Родину и за нее, за Варю. Скоро должна быть Победа.
Начала работать. Вспомнила, какой молодчина Бином, поймал целую крысу, обрадовалась. И пишмашина ее скоро выстукивала веселую мелодию довоенной песни.
13
Максим…….. — ой, стройный тридцатисемилетний полковник, присланный из центрального аппарата Н.К.В.Д. на подмогу питерским товарищам, лицо имел безбородое и безусое, волосы несколько пегие, глаза серые, нос обыкновенный, некрупный, губы тонкие, уши средние, и все это без особых примет.
Ражий часовой Большого Дома долго изучал предписание, а главным образом удостоверение пришельца: вроде таковой на фотографии, а может и не таковой, лицо слишком обычное, и не запомнить.
Человек в штатском, встретивший Максима в приемной начальника питерского Н.К.В.Д. генерала Рацкевича, генералом Рацкевичем быть ни в малейшей мере не мог. Большой и круглый, но рыхлый, и лицо рыхлое, формы сбежавшего теста, розоватое, глазки маленькие и плутовские, бегают и посверкивают. Голова лысобритая и вся буграми и вмятинами.
— Здренко, — широко улыбнулся рыхлый.
— Простите? — не понял Максим.
— Здренко Филипп Филиппович, заместитель Михал Михалыча. Для своих Фил Филыч, хе-хе. А Михал Михалыча нету, извольте заметить. В Москву вызван срочно, хе-хе.
Здренко рассмеялся мелким дребезгом. Будто в факте срочного вызова в Москву было что-то смешное. Здренко, впрочем, тут же пояснил:
— Михал Михалыч туда, а вы оттуда, хе-хе! Парадокс!
Потом здренкино лицо на секунду стало серьезным:
— Люди нужны! Вы нам кстати! Но пока… хе-хе… пока Михал Михалыч в Москве, указаньиц нету, так что… того…
— Простите?
— Ну, вы ведь, наверное, того? С дорожки устали? Разместиться, непременно разместиться! Первое дело! Дом наш тут же, через переулок, общежитие официально именуется, но у вас, не замедлите заметить, номер будет, что не подточите. Особый этаж! Ну, без излишеств — война, сами знаете, так сказать. Боец вас проводит. Конспиративную квартирку для встреч с агентами, все такое, сами по адресу подберете или походите посмотрите, пока время есть. Науезжало людишек-то, хе-хе, есть квартирки для нужд, имеются. Там и проживать, если заблагорассудится, но у нас тут и белья поменять, и прибраться, чтобы не беспокоило. И бомбоубежище у нас — на уровне, как говорится. А то вот во дворе-то Гостином обрушилось, так считай сто с лишним душ тю-тю как в песок, хе-хе! Так построили, инженеры, ручки-то кривенькие! Риск! И потом — война, сами знаете, электричество, отопление, все такое, а у нас тут выделенные линии, все при всем. Михал Михалыч настоял категорически, все отлажено, функционирует, как маятник Фуко! Опять же продовольствие, паек, в столовую пропуск, все по первой категории, оформляем уже, боец проводит! Скучать не будете! Потом по городку прогуляться, окинуть, что да как. Вы пиво уважаете, извольте полюбопытствовать?
— Нет, я…
— Да и ладно! — Здренко ухитрился перебить Максима на середине слова «нет». — Так, из любопытства, заглянули б в пивную, решеньице пришло, последний день сегодня пивные, завтра замочки на дверях, а людишки-то и не знают! Интересно глянуть: тут психология! Я и сам бы попозже одним глазком, но лишен возможности, увы, увы! Пьют и не знают, что все — хе-хе! На хлеб пойдет солод-то, на хлеб, хе-хе! А если дебошир или измена, что такое заметите — Михал Михалыч просил не стесняться. Война! Если что — стреляйте, исходя из ситуации. Михал Михалыч одобряет, если, конечно, не в кого попало, а точно враг. Менжеваться не время! И воздух какой! Снежок ведь повалит, неровен час, темень с утра до утра, климат-то у нас — отмерь да отрежь. Такой климат… я бы сказал, парадоксальный! Сейчас деньки последние, осень, гуляйте, дышите, зимой взвоете, я вас положительно уверяю! Столовая для нас отдельная, на третьем тут этаже, вас боец проводит, я бы составил, но дела поджимают — хе-хе! Если что дополнительно, так вы спросите, запретов нет, работа на пределе жил, на нервишках, опять же риск, Михал Михалыч все понимает, так что спрашивайте и вперед!
Всю эту удивительную речь Здренко произнес будто не к Максиму обращаясь, вовсе на него и не глядя, а в потолок, отвлеченно-мечтательно, словно он сам и впрямь был лишен нехитрой возможности заглянуть-взглянуть на «психологию» людишек в пивной, и маленькая мягкая рука его совершала при этом многочисленные приплясывающие движения.
Максим отправился «размещаться».
14
Высыпали вскоре после полудня в ленинградское небо вражьи бомбардировщики, словно лопнул у нас ка-кой-то участок обороны, словно проспали наши: все небо чужое. Никогда Юрий Федорович столько их не видал: не меньше десятка. Похожие на готические когтистые буквы, на зловонных мух. И прямо над головой. Бомбы градом!
Госпиталь ринулся, ломая костыли, горшки переворачивая, в убежище. Старое, надежное, быстро заполнилось невпротык, заполнилось и новое, еще недопеределанное из бывшей котельной. Сюда и шальнула, прорвав потолки, как бумагу, жирная лоснящаяся бомба.
Пятеро, кажется, полегли под ней, треща костями.
Бомба не взорвалась. Защемилась в красных-желтых трубах, повисла невысоко от пола. Прямо у выхода. Дверь вышибла, но сама и перегородила. Казалось, чуть покачивалась даже. Весь мир, впрочем, покачивался в глазах. Сквозь рваные потолки небо очистилось: наши ястребки отработали за опоздание.
— Товарищи, внимательно меня слушаем. Никто н-не двигается. Б-бомба может… упасть. Я… сапер по армейской специальности. Кто поможет? Еще есть саперы?
Лишь по легкому заиканию Юрий Федорович удивленно определил, что это собственный его голос.
Саперов больше не было. Никто ни слова не проронил. Да и сам Юрий Федорович соврал. Никакой не было у него армейской специальности.
Бомбу, впрочем, проходили на курсах ОСОВИАХИМа. Даже с макетом. Правда, не такую. Там был макет типа сигары, а эта похожа на ананас. Пышный хвост и пузатенькая. По вороному металлу рябь желтых и зеленых мазков. Кто-то старался, раскрашивал.
«Еще бы пальму нарисовали», — подумал Юрий Федорович.
Удивился сам, почему про пальму подумал.
По аналогии с ананасом?
Потом вспомнил, как Арька с Варькой резвились, заклеивая окна в квартире, когда налеты пошли. На одном окне у Варьки изобразили узоры с обезьянами-пальмами.
Подвал напряженно ждал. Юрий Федорович стоял, как на сцене. И санитарка Настя рядом, верная его помощница. Хорошо, не один. Фонарик у нее в руке, тоже хорошо.
Юрий Федорович осторожно придвинул ухо к адскому предмету. Потом покрылся. Взрыватели бывают часовые и с механическим детонатором. Мерный стук: время небытия. Часовая! Или почудилось? Снова ухом.
— Кажется, нет, Юрий Федорович, — сказала вдруг Настя. — Можно я послушаю?