— Меньше трети, — глянул Максим на директора.
— Я повара того… побаиваюсь, — признался вдруг директор. — Может вы его…
153
Военную лошадь прибило осколком, солдаты распиливали ее на фрагменты под приглядом коренастого старшины. Ленинградцы молчаливо стояли кругом, внимательно наблюдали.
— Братцы… — говорил старшина. — Эти, то есть, сестрицы… Земляки! Не могу поделиться, у меня свое начальство, самому голову оторвут!
И выразительно показал, как оторвут.
— Ничего, ничего, — отвечали ленинградцы. — Мы потом снега наберем, растопим. Вы пилите!
Чижик тоже стояла, ждала чего-то. Ей и снега не во что было набрать, да и не смогла бы: распихали бы земляки.
Старшина как-то ее в группе ожидающих выделил почему-то. Поискал в отпиленном, вытащил вподноготную отпиленное от ноги копыто. Протянул:
— Копыто! Девке вот…
Чижик схватила копыто, позабыв от радости поблагодарить, понеслась домой порадовать тетю.
— Вари, ворона! — крикнула та.
Чижик кое-как счистила с копыта шерсть, долго старалась вытащить гвозди, чтобы подкову отъединить: тщетно.
— Вари с подковой! — не стерпела тетя. — Смерти моей хочешь?
Было еще полгорсти пшена, сварила даже целую из копыта похлебку. Вкус отдавал железом, но это не было противно, тем более в железе, по химии, целая кладовая полезных веществ.
154
— Хуже всего, когда ешь, доча.
— Как так, мамушка?
— Так пока не ешь — ждешь, надеешься. А ждешь — кажется, будто наешься, будто вкусно будет! А когда ешь — так и не вкусно. Ешь и видишь, что мало, что не наешься! Видишь, что кончится сейчас еда-то… Не с закрытыми же глазами есть… Пло-охо!
155
— А ведь разбомбили сегодня Институт радия, сифилис вам в жало! Разбомбили, так — нет? Там кондратий в воздухе — на два квартала!
— Михал Михалыч, но бутылка-то… до Гитлера не доплыла. Ее же рыбак-алкоголик здесь выловил! Если и по сигналу шпионскому бомбили, то не по этому! Письмо-то перехватили!
— Скажи еще, доблестно, сука, перехватили! Ну согласен, не дошло… Значит, был другой сигнал! Паскудину поймать и вывернуть в четыре дня! Джокер, сука! Ты проверь, кто знать мог про радий. Масквичок, сука, наш мог знать… Ну! Нет, вряд ли, конечно… Но крючком надо его пошевелить, надо… Как думаешь, Арбузявченко?
Арбузов икнул.
— Масквичок, чую, мутнененький, — мрачно повторил Рацкевич. — Авто редко берет, все, сука, пешком. А ты, слышь… это того…
— Павел Зиновьев, товарищ генерал!
— Не знаю, что ли, урод? За кого меня держишь? Ты пишущие машины проверь. Чтоб ни одна не отлупла!
156
Был даже проэкт просверлить отверстие в стене, чтобы ночами можно было переговариваться. Это начиналась такая эра в их отношениях, что дня уже не хватало. Утопический, конечно, проэкт, как полметровую стену просверлишь? — никак.
Теперь снилось, что Арька прокрался из плена в опечатанную комнату и сверлит оттуда к Вареньке, чтобы никто чужой про его проникновение не узнал. Варенька уже поняла, что это он сверлит, а тут бздынь бомба, и ту часть дома, где Арька, скосило. Так часто бывает: идешь, видишь разбомбленное, стена срезана и кусок комнаты, кровать та же над бездной разверстой висит.
Сейчас Варенька осталась над бездной, а Арька в нее — ухнул.
Проснувшись, поймала, что обшаривает языком десны, и вспомнила, что не первый день, только не обращала. Ой-ой! Пухлые, осклизлые. Плохо! И ни одного витамина. А что же у мамы? Сегодня же обменять что-нибудь на витамин!
Вчера кончились запасы, все-все-все. То есть они, по существу, давно кончились, но мало-мало еще оставалось, последние пакеты риса-муки, сколько-то кубиков сахара и даже одна ветхозаветная банка сгущенки дожила до прошлой недели. А теперь и вовсе все. Только по выдачам. И вещей немножко: сервиз там, еще что. Патрикеевна сговорилась супницу на столярный клей плюс лавровый лист. Патрикеевна удобная, помогает в обмене, правда вынимает свой процент, но изначально меняет выгодно, так что так на так и выходит, зато самим не бегать менять. Но нужна какая-то совсем неожиданная помощь, а откуда она может взяться — Варенька и приложить не могла.
А мамушка была совершенно, совершенно спокойна. Морщилась на корку, жаренную на олифе, на соевую колбасу. Верила, что еще может быть вкусно.
157
Повар, вообще, существом был весьма противным. Крупный, лысый, с маленькими наглыми глазками, похожий на крысячего хомяка.
Как он зашел, директор прям съежился.
— И чо такого? — не смутился повар, когда Максим предъявил ему результаты выпаривания.
— Что значит «чо такого»? Существует договоренность, что в спецфонд от общего фонда продуктов отъединяется 10 процентов. 10! А не 70.
Спецфондом именовались… ну вот именно что отъединенные продукты, из этого фонда с кухни ежедневно поступал пакет Максиму (1/2 кг хлеба, 1/2 кг мяса ну и все остальное в пропорции), директору и прочим представителям администрации, в меньших дозах. Ну и кухонные со «спецфонда» кормились.
— Это ж того… проценты. Условные!
Повар искренне удивился. Делать начальству нечего, пьяное шарашится, вот и пристают.
Максим тоже искренне удивился.
— То есть как условные?
— Ну, примерные.
Повар показал руками вроде как что-то разрубил, вроде там мясной туши.
— Хорошо себе примерные! Вы хотите сказать, что 70 — примерно то же, что 10?
— Ну эта… — протянул повар. — Ошибка с тем супом. Обычно не так.
Он говорил уверенно, без тени испуга. Занятный субчик. Максим же начал злиться:
— А обычно — как?
— Обычно… Ну, по договоренности.
— То есть, 10?
— Ну не 10, конечно. 10 же… условно.
— А сколько? — Максим скрипнул зубами.
— Ну, когда 20, когда как… Чуть больше, если не досмотришь. Воруют… Но я слежу.
Ему даже вроде как и скучно было. Максим повысил голос:
— Но ведь должно быть 10! А то что воруют — так вы… вы и отвечаете, чтобы не воровали!
— Так я и отвечаю… Вам, может, больше надо… так вы же не говорили… Можно вам вдвое… заворачивать.
Рассудительно так говорил. Максим никак не мог в тон попасть:
— Мне надо… мне надо, чтобы отъединение составляло, как и шла речь, ровно 10 процентов.
— В каком смысле?
Максим взял бумагу, нарисовал колбасу. Получилось не очень складно, но в целом узнаваемо.
— Вот колбаса. Вот так… одна десятая часть это и будет 10 процентов, понимаете?
Повар пытливо посмотрел на Максима. Взгляд такой медленный, тугой, но по-своему осмысленный. Бык так смотрит.
— Вы, товарищ начальник, если хотите вместо меня своего человека поставить — так прямо скажите. Я на рожон не полезу. Другое место подберу, а временно — попрошусь в помощники к вашему. А издеваться надо мной ни к чему, я работаю честно, вам заворачиваю по договоренности. А если мало — так вы же не говорили, можно и больше…
Максим развеселился.
— То есть вам решительно не нравится цыфра 10 процентов?
— Так меньше четверти и смысла-то нет, — развел руками бычок.
— Чего смысла нет?
— Ну это… работать. Нигде меньше четверти не работают.
— Нигде?
— Меньше невыгодно.
— Ладно, — разговаривать с поваром было до крайности неприятно. — Спасибо за откровенность. Смотри: в Ленинградском Доме Ученых с завтрашнего дня будет ровно 10 процентов. Проверять буду ежедневно. В случае повторения нарушений я тебя лично застрелю… вот из этого пистолета. Имею такое чрезвычайное право. Доступно?
Повар норову поумерил, но до конца не сдался:
— А хоть 15, товарищ начальник?
— Да нет же, 10. И уйди, сил нет харю твою…
158
— Вот заявление у меня, товарищ начальник госпиталя.
— О чем?
— Там указано.
— Отправить на фронт по специальности… Настя, да ты очумела! А я с кем останусь! Да у меня старухи одни да пигалицы-неумехи… Ты что! Никуда не отпущу. Ты одна здесь настоящий специалист осталась!
— Я — на фронт.
— Настя! Я не отпускаю! Настя, вот что, хочешь я тебя — старшей медсестрой? Я давно собирался, да ты была при…
— Я. Хочу. На фронт.
— Да что тебе там — медом намазано? А здесь — не фронт?! Меньше ответственности?! Раненые — не люди?! Пайка фронтового захотела?!
— Вы не можете так говорить.
Настя была неприхотлива, существовала на служащем пайке, да на рядовой госпитальной подкормке в дневную тарелку супа, да на саговой каше. Пивные дрожжи у нее были запас и танковый жир: мазала на хлеб, и нормально. Начгоспиталя устыдился:
— Прости старого дурака, с языка совралось… Все же на нервах. Останься, Настя! Я тебе чем могу…
— Я не могу теперь здесь. Вы не понимаете.
— Да понимаю, Настя, понимаю я! Все же заметно! Всем же заметно было, кроме этого олуха… Ну как же мы без тебя? Умоляю, останься!
159
Генриетта Давыдовна выткнула радио, и до середины дня никто не догадался. Так заморозилось время. Лишь в середине дня Патрикеевна сообразила, что радио выткнуто, а полдня так и жили.
В начале войны было по-другому. Генриетта Давыдовна сама просыпалась за четверть часа до шестичасового писка черной тарелки. Ждала-ожидала, прислушивалась. За минуту-другую Александр Павлович не вытерпливал, снарядившись кое-как выскакивал в коридор, Генриетта Давыдовна влеклась следом. У репродуктора уже крюко-хвостил Бином с озабоченным Юрием Федоровичем, Патрикеевна болтала ногами на сундуке. Варенька и Арвиль частично: эти головы из комнат высовывали. Слушали перечисление направлений, генералов и населенных пунктов, потом обсуждали, Юрий Федорович и Александр Павлович пыхтели над картой.
Постепенно интерес принизился, потом вовсе иссяк, но тарелка работала. Она же и тревоги передает! А вот теперь Генриетта Давыдовна, ввиду бессонницы, озлилась, что тарелка будит в шесть, и вообще е