— Ким! — это Максим вспомнил имя.
Ким остановился не столько с испугу, сколько от неожиданности.
167
Горбатый, укутанный пухлым глубоким снегом холм, высокие сосны, синий силуэт колокольни на голубом фоне. Солнце бьет в склон, и склон искрит красным, розовым, золотым, словно проскакало Серебряное копытце. Из-под рамы чуть-чуть поддувает. Запахнуться в белый платок, поглубже вздохнуть.
— Леночка, — раздается сзади торопливый голос. — Я все договорился, надо просто написать заявление с проклятьями… в смысле, отказ с подозрениями… Задним числом, но мы оформим. А почему сразу в Ленинград не отправили — это порученец один халатность проявил. Он уже на себя подписал и его уже привели в исполнение.
Дернуть плечом. Какая тоска.
— Волшебно. Сделай мне чаю.
168
«Конкретных-то людей может и жалко, — размышлял Максим, побалтывая стаканом. — На последнего дистрофана глянешь — жалко. А когда в общем и целом думаешь, по идейному, пусть бы уничтожались скорее. Нет, если б можно было всех эвакуировать… Так ведь всех нельзя. Надо Варю в решительные списки записать, на последние самолеты, с собой… Сейчас к ней пойти? Нет, опять пьяный. Завтра, с утра!».
Глоссолал и Ким, мгновенно спевшиеся, были настроены решительнее.
— Малец поддерживает насчет Кирова! — сообщил Викентий Порфирьевич, разливая.
— Чего? — очнулся Максим.
— Марат Киров приказ выпустил, чтобы меня и отца расстреляли за Арвиля! И папу уже расстреляли!
— Это вообще-то Сталин выпустил.
— А Киров подтвердил! И до Сталина нам не добраться, а Киров тут!
— И чего? — внимательнее глянул Максим.
Пацан сжимал кулаки, и глаза — горели. Он впервые пил водку так. Пробовал, конечно, но по-взрослому пил впервые. И жареное мясо на закуску! Как видение! Прямо тошнит. Сразу спросил, нельзя бы Варе отнести.
— Отнесу, — кивнул Максим. — Что же про Кирова?
— Я готов, Максим Александрович… Кирову ножом в самое сердце. Вот так!
И, схватив нож, стал тыкать в пространство. Максим отобрал нож.
— Так что решайся уже, товарищ офицер, — подмигнул Викентий Порфирьевич.
169
— Залегла, то есть, Географиня Давыдовна, — выговаривала Патрикеевна. — Смотри, недели не протянешь.
— Се индиферремент, — махнула Генриетта Давыдовна.
— Чо сказала?
— Не имеет значения. Скучно мне без Сашеньки, Патрикеевна. Срослись мы с ним неразнимчато.
— Чо сделали?
— Срослись неразнимчато.
— Ну-ну, — хихикнула Патрикеевна. — Так ты, может, в бомбоубежище переселишься и там помрешь?
— Пуркуа? — испугалась Генриетта Давыдовна.
— Муркуа! Кот чует смерть, в лес уходит, чтобы хозяевам не докучать. А ты ради нас, соседей… Приятно, думаешь, с трупом в квартире? Кто тебя на кладбище-то попрет?
170
Побрился как следует, проснувшись не пил (а то и не заметил как набрал прежний алкогольный режим: первую рюмку с рассветом). Заскочил в контору, с Арбузовым сквозь зубы, а Паша Зиновьев обрадовался, затащил поболтать и тут-то только Максим и узнал про поимку шпионской бутылки. Все екнуло, как со скалы в море, и загудело в груди. Вот надо же. Интересно как оно развернется. Увидать бы в ту минуту Рацкевича.
Максим живо представил, как Рацкевич щелкает суставом с такой силой, что палец выдергивает.
— Я думал ты знаешь.
— Я все время там, в ЭЛДЭУ… Зашиваюсь. Как Рацкевич?
— Кирыч сказал, что лично на Михал Михалыча обидится, если не найдем. А он сурово обижается! Письмо Гитлеру — не шутка! Тем более разбомбили институт как по-писаному, и карточки…
— Но ведь бутылка не дошла!
— В том и загвоздка. Мистическое совпадение. Кирыча это и бесит. Ему мерещится какой-то мистический заговор. А Михаил Михайлович материалист. Мне вот пишмашину велел ловить.
— Ну правильно.
Тут у Максима щелкнуло: а ведь бутылка — из буфета с Литейного. Этикетку он отмочил, несолидно как-то Гитлеру в «Столичной» донесение, но нет ли на бутылке, на стекле, каких-то данных о партии, номеров-серий? Вроде нет.
— Ну и ловлю, — кивнул Паша. — Трудно, чорт, их знаешь какая прорва! В глазах трещит от шрифтов. Образцы шлют медленно, обход медленный, Рацкевич мне уже паяльником грозит. Ну ничего, поймаю.
Что-то смутило-щелкнуло про эту машинку, но тут же растаяло: Максим спешил к Варе на службу! Всю ночь шел пухлый снег, и провода от троллейбусов пушистились, окутанные, эдак по новогоднему уже. Время лепить снеговиков, а заведующий «Ленгастрономом» мог бы поделиться с ними бутафорской морковью.
Стоп.
Максим тяжело затормозил, стукнул кулаком по щи-ту-откосу, закрывшему витрину магазина. По иронии именно «Ленгастронома». Ким сказал, что Варенька — машинисткой в учреждении. Адрес учреждения — в том самом переулке… Другое учреждение? Да где там другому, ничтожнейший из переулков…
Рванул, распихивая людишек, шинель распахнулась, постовой на углу с Рылеева уже свисток в рот сувал: напарник пресек свисток. Напарник уже был знаком с эксцентричным чином из Большого дома, который, когда не бегом проходил мимо, угощал иногда водкой.
На углу с Невским Максим опять затормозил. Хлебнул. Успокоиться и подумать. «Обмозговать». Оглянулся, залез присесть в замерзший троллейбус, грустно опустивший рога-бугеля. Морда троллейбуса в снегу, как усы с бородой заиндевели. Пара окоченевших трупаков на передних сидениях. Тоже зашли присесть да не встали. Еще хлебнул. Допустим, ее учреждение и ее пишмашина. Сомневаться и не приходится. Там одна пишмашина и точно одна машинистка. Если найдут — хана Варе. А они найдут. Паша старательный и сообразительный, справится. Уничтожить пишмашину на месте… прямое подозрение. Успел ли Зиновьев получить образцы?
Петербург, в общем, не дремлет. Не дает расслабиться своим пациентам.
Ну как же учудить — в большом городе напороться именно на ту пишмашину, с которой потом встретиться с машинисткой!
Как это далеко от реальности, чудо!
С другой стороны, того и мечтается: оказываться максимально далеко от реальности.
Ладно. Пока задача нерешаемая. Данных мало. Вперед, за данными.
Варя перетаптывалась у учреждения, среди сослуживцев, на дверь как раз накладывали максимовы коллеги печать. Увели с собой красноносого малого с «Глав-спирттреста» под мышкой, где она смотрелась как большой градусник. Из вещей уносили пачку документов, не пишмашину. Максим наблюдал с безопасного расстояния. Когда разошлись, нагнал Вареньку:
— Здравствуйте, Варя!
— Ой! Это вы! — всколыхнулась.
— Так рад вас видеть! Как же вы?
— Да вот, учреждение наше закрыли… я работала…
— Отчего закрыли?
— Говорят, за ненадобностью.
А сама думала, что это уж и вовсе смерть: переход со служащей карточки на иждивенческую.
— Скажите, а окна с пальмами — ваши?
— Ой… Наши! Это мы с Арькой… Он придумал! А вы почему знаете?
— Я же вас искал!
«Арька какой-то», — подумал хмуро.
171
…………………………………..
…………………………………..
…………………………………..
172
Еще напасть: появились остроумные пролетарии, которые на завод оформятся, карточку первой, рабочей, категории получат, и тут же увольняются.
— И это ленинградские рабочие, — посуровел Киров.
По краям зеленого стола покачивались мутные тени соратников.
— ………..
— Значит, лишить их права увольняться! Стяжатели, а не авангард общества!
— Рабочих, товарищ Киров, такого права лишить?
— Да любых! Запретить увольнения на период… На какой скажем на такой и период. Только с разрешения партийных органов или органов безопасности. В завтрашнюю газету успеем?
— В типографии, товарищ Киров. Остановить?
— Да хрен с ней. Послезавтра в газете, а завтра в куплете. Имеется, по радио. Пишите Указ.
Стакана янтарного с чаем не было перед глазами. Высечь порученца!
— Слушаемся, товарищ Киров.
— Слушайтесь… Что-то еще? Чего вы такие… насупленные?
— Да вот, товарищ Киров… Привидение.
— Шта-а?
— Привидение шурует в районе площади Восстания… Не первый день.
— В каком это, простите, значении шурует и что вы называете привидением?
— Такое… обычное. В белом саване и на голове череп. Подходит, молча ухает и это… щелбан гражданину или гражданке. Болезненный.
— Так поймать к чертям!!!
— Улетучивается, товарищ Киров. Тает в снежной пелене.
— Да что вы несете!
— Так точно, товарищ Киров!
173
— Профессор К. умер, — огорошил Максима директор Дома ученых.
— Умер? Я же велел подкармливать!
— Да подкармливал, что вы, Максим Александрович! В ущерб себе! Поздно было, видать… Не спасли.
— Пойдемте глянем.
— Такая жалость, Максим Александрович, такая жалость! — сепетил сзади директор. — Он ведь такой человек был — благородный, совестливый. Кота своего на Вы называл. Когда началось… ну это… съесть не смог. Прибил и утопил в Мойке.
Труп К. лежал в подвале же, рядом со стационаром, в каморке для мертвецов. Максим приотворил простыню. Так и есть: два синяка симметричных на горле. Спросил директора:
— Вы повару говорили, что это К. суп выпарил?
— Да… Он спросил, кто, я и сказал. А что? Повар исправился, мы измеряем исправно, 10 процентов, как учили… у нас все четко!
Стрелять повара Максим повременил. Подумать, может использовать его.
Обещанного списка знатоков Вагнера в вещах профессора К. не оказалось.
174
Публика в филармонии собралась разношерстная. Непонятные, но шибко литерные дамы в мехах, а с другой стороны — много военных, в том числе и низших чинов, в том числе и пахнущих порохом-кровью, типа того что метнулись с фронта на концерт, после концерта сразу — на фронт, под снаряд. Максим знал, что так, впрочем, и есть.
Холодно, сидели в одежде, и Варя в своем каракулевом пальто, невзирая на бледное личико — краше всех. На нее поглядывали и кавалеры от литерных, но наперевшись взглядом на Максима, отпрядывали, максим поглядывал на нее сбоку, раздумывая, какое ей подобрать имя, если изделывать фальшивые документы, про которые он сегодня подробности не пробил. И Пашу на Литейном не дождался, проторчал там весь день зря. Встретил в коридоре Ульяну, она ничего, приветливая, хорошая все ж тетеха, кокетничала, Максим подумал, что чего бы и нет еще при случае разок. Варенька, распахнув изумрудные очи под опахалом ресниц, смотрела на сцену не отрывая, шевелила губами. Костюмы у оркестрантов были невпопад, вплоть до зеленых и рыжих, играли они в перчатках с обрезанными пальцами, а у одного с трубой было видно, что она просто примерзает к губам.