Пожилой мужчина за ней хрипло вздохнул. Тихо и нежно он прошептал: “Requiem Aeternam dona eis, Domine. Et lux perpena luceat ei”.
Натали узнала эту похоронную молитву. «Боже, даруй ей вечный покой. Да воссияет над ней вечный свет». Воистину.
Она наклонилась к стеклу, сглатывая комок в горле. Анонимность добавляла делу жестокости. Девушка в залитом кровью платье, жертва; вот все, чем она сейчас являлась для людей.
Девушке было не больше семнадцати-восемнадцати лет. Ее веснушчатая кожа пожелтела и раздулась еще сильнее, чем на других телах, несомненно, потому, что ее вытащили из Сены. При жизни она наверняка была хорошенькой.
«Как тебя зовут, несчастная душа?»
Маленькая девочка, затихшая при входе, теперь хныкала позади нее.
– Тут слишком темно, – сказала она. – Мне здесь не нравится.
Натали никогда не боялась темноты, даже в детстве.
Ей, скорее, было интересно, что скрывается в потемках.
Она слышала стоны девочки, затем шепот и шелест материи. Натали глянула назад. Ребенок спрятался в юбках матери.
Натали держала букет в левой руке и теперь поднесла его поближе к себе. Цветы на пути к разложению с того самого момента, как их срезали, но они все еще благоухали скорее жизнью, чем смертью. Она склонила голову к стеклу, чуть не касаясь его.
– Домой, мама. Домой. – Тихий, приглушенный голосок девочки перешел в плач.
– МАМА! – Детский вопль отразился эхом десятикратно. Натали подскочила, как пугливый жеребенок, задев стекло.
В ту же секунду она оказалась в другом месте, будто поезд подхватил ее из морга и сбросил на следующей станции. Она стояла на коленях в комнате. Кабинет, похоже, или гостиная.
Рядом с ней была та убитая из морга.
Мертвые глаза девушки были открыты, и кровь стремилась в обратном направлении, втягиваясь в раны. Все происходило наоборот: раны затягивались, истерзанная плоть становилась гладкой, пока нож взлетал над ее лицом и шеей, исправляя нанесенные повреждения. Ее веки закрылись, как ставни. Жизнь влилась в лицо жертвы; она перекатывалась с боку на бок, разевая рот, но не издавая ни звука. Бедняжка была так близко к Натали, что до нее можно было дотронуться.
Но она не стала дотрагиваться, не могла, потому что снова оказалась в морге. Ахнув, она отдернула дрожащую руку от стекла.
Ее взгляд все был на жертве. Натали приходилось наблюдать уличные мужские драки. Однажды она видела, как мужчина грубо схватил женщину за руку, и это не давало ей покоя потом всю ночь. Она никогда, никогда не видела, чтобы мужчина ударил женщину. Не говоря уже… о таком.
«Что это вообще такое было?»
Она подняла дрожащую руку и снова дотронулась до стекла. Ничего.
Работник морга за стеклом взялся за темно-зеленую занавесь, готовый задернуть ее, как они всегда делали, когда перекладывали тела. Он обменялся взглядом со смотрителем.
Натали чувствовала себя так, будто только проснулась от дремы, уже в сознании, но еще далеко. Как будто увиденный ею кошмар был одновременно и реальным, и нереальным. И, конечно, только один вариант мог быть правдой.
Она опустила взгляд на свою руку. «Почему я держу цветы?»
Пока она рассматривала букет, к ней приблизился смотритель.
– Мадемуазель, – прошептал он, – не пройдете ли вы в ту дверь слева?
Он показал на деревянную дверь сбоку от витрины. Был ли у нее выбор, кроме как подчиниться? Неохотно кивнув, Натали переместилась к двери и стала ждать. Задумалась, не превратит ли ее в камень уродливая Медуза с волосами-змеями, вырезанная в центре двери.
– Вы поняли, что она сказала? – шелестел шепот, озабоченный, тревожный, с едва сдерживаемым страхом.
– Нет, я был недостаточно близко, – произнес кто-то приглушенно. – Никогда не видел ничего настолько… жуткого. Как будто со спиритического сеанса.
Натали, уже понемногу приходя в себя, обернулась и увидела, что почти все в комнате смотрят на нее. Толпа была очень плотная, а комната – слишком темна, чтобы рассмотреть лица в задних рядах. Но у нее не было сомнений, что смотрели и они.
«Что я сделала? Что они видели?» Вопрос увял у нее на языке, когда она заметила, что все отводят глаза. Мать с ребенком, стоявшие за ней в очереди, исчезли. Она оглядела комнату. Заметила растоптанный желтый цветок у двери, такой же, как у нее в загадочном букете.
Натали смотрела на раздавленный цветок на полу и вспоминала последнюю пару минут. Она помнила, как входила в морг, как вскрикнула маленькая девочка; помнила, что испугалась от неожиданности и прикоснулась к стеклу. И, конечно, помнила галлюцинацию, осознанный кошмар, или как его еще назвать.
Все это она помнила хорошо, достаточно хорошо.
Снова повернувшись лицом к двери, она погладила лепестки цветов трясущимся пальцем. «Так почему я тогда не могу вспомнить, откуда у меня эти цветы?»
Глава 2
Натали уставилась на дверь, на точку чуть повыше клубка змей Медузы.
А затем одна из них зашипела на нее.
Она подпрыгнула. «Это невозможно».
Невозможно ли? Гляди, что случилось с витриной. Или не случилось. Она не знала, чему верить. Натали протянула руку, чтобы провести по змее, но быстро отдернула. Что если прикосновение к двери опять забросит ее в это… это место?
Она сглотнула и отошла на шаг, и в этот миг кто-то распахнул дверь.
– Я вас испугал? Боюсь, эта дверь заедает в жару. – Молодой работник морга жестом пригласил ее войти. Вблизи она увидела, что ему слегка за двадцать лет, ростом он на пару сантиметров ниже ее и у него самый идеальный на свете нос, а также немного кривой верхний клык, очаровательный своим несовершенством.
– Вижу, вы купили цветы у мадам Валуа?
Она переступила через порог, вздрогнув, когда проходила мимо Медузы.
– Я… не знаю…
Он закрыл дверь.
– У той старой женщины, которая продает цветы у морга.
– Видимо, так, – сказала Натали. Она засунула руку в карман и поняла, что монет стало меньше. Наверное, так и было. – То есть да.
– Извините, – сказал он и улыбнулся. – Откуда вам знать ее имя? Я забыл, что не все тут проводят дни и ночи.
– Не считая мертвецов, – сказала Натали, наконец не забыв улыбнуться.
Он вскинул красивую бровь:
– Остроумно. И, кстати, об именах – вы мадемуазель?..
– Боден. Натали Боден.
– Очень приятно, – сказал он, протягивая руку. От него пахло чем-то ароматным – что-то такое древесное с лемонграссом? – Я Кристофер Ганьон, представитель префектуры полиции в морге, и хотел бы задать вам пару вопросов. Следуйте за мной, s’il vous plaît[1]. – Он становился серьезнее с каждым словом.
Она пожала его руку, молча извиняясь за свою вспотевшую ладонь.
– Месье Ганьон, я… я здесь просто для того, чтобы посмотреть, как и все остальные. Что вы хотите знать?
Вместо ответа он повел ее по извивающемуся коридору.
Она вдохнула, с облегчением отметив, что в воздухе не пахнет тухлым мясом. Запах был резкий, но терпимый: смесь едва заметного разложения и химикатов.
Они прошли мимо открытой двери. Она заметила парня, обмывавшего костлявое мужское тело, и ахнула; тот посмотрел на нее и быстро захлопнул дверь. Завернув за угол, она увидела открытый выход. Двое мужчин несли носилки. «Нашли его в гостиничном номере», – сказал один из них, когда они пронесли мимо пухлое тело, накрытое простыней, и вошли в комнату с табличкой «Аутопсия».
Натали показалось, что ее желудок выдернули наружу, а потом запихнули обратно.
– Мадемуазель…
Она перевела взгляд с месье Ганьона на комнату аутопсии и обратно на месье Ганьона.
– Ничего. Я в порядке.
Он кивнул и зашел в тусклую комнату без окон, но со столом и двумя стульями, неудобными на вид, и набитым доверху книжным шкафом со всякой всячиной, от путеводителей по Парижу до потрепанных романов. На верхней полке виднелись большие серые обложки с пометкой «Фотографии», упорядоченные по годам, начиная с 1877-го.
– Так… жертва убийства. Вы ее тоже сфотографируете? Или только если ее никто не опознает? – Натали показала на книги.
– Мы всех фотографируем, – сказал он сухо, подходя к столу. Как будто это не было захватывающим делом – каталогизировать трупы. Как будто у каждого трупа, проходящего через морг, не было своей истории.
Напротив книжного шкафа было единственное украшение на стене – грубая репродукция картины, изображающей аутопсию. Группа мужчин стояла вокруг тела, пока один готовился сделать надрез, а другой скручивал сигарету.
Месье Ганьон пригласил ее присесть и, если пожелает, положить цветы на краешек стола. Она так и поступила. Он устроился за столом напротив нее, собирая какие-то бумаги и перекладывая их, возможно, усерднее, чем требовалось. В нем проглядывало стеснение, которое он тщательно прятал; он старался, как она догадалась, выглядеть старше. Его большие голубые глаза обладали такой остротой, будто замечали все сразу, как птицы.
– Аутопсия на картине? – кивнула она на нее.
– Отвратительно, не правда ли? – сказал месье Ганьон, поглаживая подбородок. – Подарок одного уличного художника, который продает картины тут, поблизости. Это репродукция другой картины, думаю. Как бы то ни было, мы здесь с вами не для того, чтобы обсуждать искусство, мадемуазель Боден.
А, он один из этих мужчин, что любят напускать на себя «официальный вид», как Натали это называла. Такой же, как тот напыщенный, раздражительный работник магазина на втором этаже Le Bon Marché, прогнавший ее из пустого читального зала «только для мужчин».
– Так что мы будем обсуждать? – Натали откинулась на спинку стула.
– Мы будем обсуждать жертву убийства. – Он придвинул к себе чернильницу. – Моя обязанность – задокументировать свидетельства опознания.
Она сглотнула, хотя во рту у нее было сухо.
– Я не могу ее опознать.
– Но вы выглядели так, будто узнали ее, – сказал он, сцепляя руки в замок на столе.