Они отправились к тете Бриджит, чтобы помочь ей собрать вещи и прибрать комнату, которую она арендовала у мадам Плуфф.
– Куда тетушка уезжает? – спросила Натали, когда они подходили к белокаменному домику, увитому плющом.
– Туда, где ей помогут, – ответил папа.
– Почему ей нужна помощь?
– Потому что она болеет.
Натали этого не понимала. Тетя Бриджит была худенькой, но ходила быстро и никогда не кашляла, не жаловалась на боль в животе. Она не выглядела больной.
– Что с ней не так?
Папа с мамой переглянулись, и затем папа сказал:
– Она стала забывчивой.
– Как бабуля?
– Вроде того.
Натали сомневалась, верить папе или нет. В конце концов, у тети Бриджит совсем не было морщинок, а волосы ее были каштановыми, а не седыми.
– А почему тогда бабуле не нужна помощь?
– Потому что твоей бабушке помогает твой папа, – сказала мама, беря ее за руки в варежках и наклоняясь, чтобы посмотреть ей в глаза. – А тетушка одинока. Она хочет туда, где больше людей, а медсестры ей помогут поправиться.
С этими словами мама поцеловала ее ладошки (точнее, варежки), а этот жест, Натали знала, обычно означал: больше никаких вопросов.
Натали не помнила, чтобы у тети Бриджит когда-либо была квартира. Она просто снимала комнату у доброй старушки, которая «помогала женщинам вроде Бриджит», как папа сказал. У мадам Плуфф было много комнат, и много людей жило в них – как же могла тетушка чувствовать себя одинокой? – и она для них готовила еду. Иногда она играла для них на пианино после ужина, как рассказывала тетя Бриджит. Когда приходила Натали, мадам Плуфф всегда давала ей соленое или сладкое печенье. Она была очень милой женщиной, по мнению Натали, и было так жаль, что тетушка переезжала. Натали надеялась, что на новом месте тоже будет милая женщина, которая будет угощать вкусностями.
Папа поднял ее, чтобы она постучала дверным молотком («Только три раза и не слишком сильно», – говорил папа). Мадам Плуфф открыла дверь с непривычно серьезным выражением лица и впустила их. Она шепнула что-то папе, пока мама с Натали поднимались по лестнице в комнату к тете Бриджит. Папа их догнал.
Тетя Бриджит сидела за маленьким столиком и раскладывала пасьянс. Она встала и обняла их всех по очереди, улыбаясь, будто приветствовала на своем празднике. По комнате, темной, пахнувшей цветами, которые мама называла гардениями, были разбросаны бумаги. На полу, на кровати, даже на гардениях. Папа попросил Натали сесть за стол с тетушкой, чтобы они с мамой могли убраться в комнате и уложить вещи в сумки.
– Хочешь, научу играть? – спросила тетя Бриджит.
Натали кивнула. Следующие несколько минут она смотрела, как тетя раскладывает пасьянс, объясняя ей по ходу правила. И поглядывала на то, как папа собирает бумаги, пока тетя Бриджит говорила. Натали больше не могла терпеть. Любопытство терзало ее, как прыщавый одноклассник Жак, который тыкал ее карандашом, чтобы она подсказала ответы на задачки контрольной.
– Что это за бумаги?
– Это моя история, – сказала тетя Бриджит с озарившимся гордостью лицом. – Давай я тебе покажу.
Она нагнулась, чтобы подобрать один из листков, и ее блузка приподнялась.
Натали ахнула.
– Твой живот! – прошипела она.
Мама и папа разговаривали и не услышали ее.
– Просто немного бо-бо. Все хорошо. – Тетя Бриджит похлопала себя по животу, чуть вздрагивая, и передала Натали лист бумаги, поднятый с пола. – Знаю, ты хорошо читаешь. Прочти мою историю.
Она взяла лист, не отводя взгляда от живота тети. Может, это как раз то, что ее родители имели в виду под тетиной болезнью, потому что ранки наверняка болят. Натали посмотрела на маму, укладывавшую одежду в чемодан, и папу, собиравшего бумаги в стопку. «Вы видели?»
Она положила бумагу на стол и подложила ладони под себя, сидя на стуле. На верху листа было слово, написанное крупными буквами: ОЗАРЕНИЕ. Натали не знала, что оно значит, но запомнила его (она очень хорошо умела запоминать значения и правописание новых слов), чтобы проверить его значение потом. Она попыталась прочитать слова под ним и нахмурилась. Почерк тети Бриджит было непросто разобрать, это были каракули. Не то что у мамы.
– Бриджит! – И папа оказался рядом с ней, закрывая большой ладонью написанное. – Она еще ребенок. Ей такое нельзя смотреть.
Он схватил лист со стола, и не успела она моргнуть, как мама уже держала ее за руку.
– Пойдем, – сказала мама. – Пойдем к мадам Плуфф. Думаю, у нее для тебя есть печенье.
Натали слезла со слишком высокого стула. Она помахала тете Бриджит, а та улыбнулась.
– Мама, – прошептала Натали, – тетин живот.
Мама пересекла комнату, рука ее сжимала руку Натали с каждым шагом все крепче.
Натали прошептала еще тише:
– Он весь в красных крестиках, будто кто-то вдавил их в ее кожу до крови.
И вдруг Натали ощутила это. Руки в перчатках сжимаются вокруг ее горла. Она повернулась, увидев лицо тети Бриджит над собой, и хватка ее становилась все крепче, пока… Она пыталась вдохнуть…
Ее глаза открылись, и перед ними было голубое небо, листья и ветви. Натали несколько раз моргнула и выдохнула. Это все было воспоминанием, кроме самого конца. Тетя Бриджит никогда не душила ее. Никогда. Наверное, она в этот момент как раз уснула.
Рука Натали была на ее шее, сейчас спокойно лежала, но пальцы были напряженными, уставшими.
Какими угодно, только не расслабленными.
Глава 17
Натали взяла сумку и направилась к Триумфальной арке, где села в забитый людьми омнибус, шедший вдоль усаженной деревьями авеню Елисейских полей. Она вышла на площади Согласия, у садов Лувра, устав сидеть среди других пассажиров. Остаток пути до дома она решила пройти пешком, хоть идти и долго, но ей хотелось выпустить пар.
Сначала она даже не просто шла, а вышагивала, как неугомонная пантера в бродячем зверинце в ботаническом саду. Каждый раз, бывая в зоопарке, она приходила посмотреть на пантеру. В любую погоду, в любое время года или дня пантера мерила шагами клетку практически непрерывно, останавливаясь только в часы кормежки.
Но она не была пантерой и не была в заточении, так что ритм был неподходящий. Она перешла на обычный прогулочный шаг. Хотела утомиться, устать настолько, чтобы просто с ног валиться по возвращении домой. Это было бы облегчением после всего… этого. Не было другого слова для описания. Это. Все, что ей нужно, – это дойти до изнеможения.
Но она не могла, никак не уставала. По крайней мере, пока.
После этого полувоспоминания-полусна из головы не шли бумаги в комнате тети Бриджит. Она не вспоминала о них ни разу за десять лет; полностью забыла об их существовании. Но теперь, когда она вышла из парка, все ее мысли были заняты ими.
Впрочем, это было лучше, чем думать о Темном художнике, которым то ли являлся, то ли не являлся мистер Перчаткин; о том, что он делал сейчас и следил ли он за ней тогда, неделю назад, вчера, сейчас.
Это было и лучше, чем думать о Симоне, которая, как решила Натали, просто очень изменилась после переезда. Прежняя Симона ни за что так не прицепилась бы к идее «дара», который нужно сохранять любой ценой, даже если это означало потерю памяти. Несомненно, это Le Chat Noir и его влияние, в том числе Луи, сыграли роль в Симониных увлечениях сверхъестественным.
Она пошла путем, пролегающим вдоль Сены. Периферийным зрением она заметила что-то на поверхности воды. «Еще одно тело?» Она резко повернула голову.
Купальщица. Просто девушка, которая решила освежиться, плыла на спине. Девушка подняла голову и заговорила с другом, сидевшим на берегу, который тоже прыгнул в воду, подняв брызги.
Натали хмыкнула. «Прощайте, видения. Я не буду скучать по паранойе».
Душевное спокойствие было к ней недружелюбно последнее время, но она надеялась с ним примириться уже очень скоро и навсегда.
Вздохнув, она потянулась к сумке за своим флакончиком с землей из катакомб. Пальцы шарили внутри сумки, пока не наткнулись на стекло. Она схватила цилиндрик.
Он показался ей непривычным на ощупь: короче, толще, увесистее.
Она выдернула его из сумки, маленький сосуд с темно-красной жидкостью.
«Кровь».
Натали споткнулась и чуть не налетела на прохожего. Она шагнула к стене, прислоняясь к ней спиной, чтобы не упасть.
«Дыши».
Может, это и не кровь вовсе. Это просто поспешный вывод из-за того, что ей померещился труп в реке.
Она подняла сосуд к глазам, наклоняя его, чтобы оценить консистенцию. То, как жидкость медленно стекала по стенкам, некая ее густота – она была права. Она хотела ошибиться, потому что тогда это оказалось бы безобидным, или чьей-то шуткой, или ошибкой. И это значило бы, что она не стоит здесь, у Сены, с флаконом чьей-то крови в руках, в этой странной жизни, которая будто была не ее.
Затем она заметила что-то еще внутри сосуда: маленькое, непрозрачное.
Она отвинтила крышку и понюхала содержимое, морщась от узнаваемого металлического запаха. Внутри был кусочек бумаги, погруженный в кровь полностью, кроме маленького уголка.
Ветер прибил к ее ногам листву. Она взяла несколько листиков, уложив их на ладонь, и вытянула бумажку за чистый уголок. Кровь закапала на землю. Отвратительно. Она держала ее на вытянутой руке, подальше от себя, и положила поверх листьев.
На бумажке что-то было написано. Даже несмотря на кровь, чернила были хорошо видны. Всего одно слово.
«Вдохновение».
Она смяла листья в руке, сжимая кулак.
«Чья это кровь? Почему? Когда?» В омнибусе… Нет, она слишком опасалась карманников и в толпе всегда держала сумку близко.
В парке? Это могло произойти, пока она спала. Она попыталась представить мистера Перчаткина, подходящего к ней спящей, насвистывающего, со своей крысой в кармане. Картинка не складывалась, она даже толком не знала, почему.
Или…
Нет.
Мысль была почти невыносимой, и ей захотелось превратиться в воду и просочиться сквозь сухую землю. Как кровь, которая в ее видениях втекала обратно в раны.