тужься! тужься! – наружу! Ну-ну, перестань… Гляди-ка лучше: сначала темя, потом лоб… щеки… нос… подбородок… переднее плечико над лоном (о-о, над лоном: месиво, месиво же!)… Заднее, заднее плечико пошло: смотри, как раскорячилась-то – а ты: черные дыры, черные дыры… Та-ак, затылочная ямка… Тужься! Сана видит, как промежность мамаши соскальзывает с лица плода, и на свет серый выходит сначала ее, Санина, головка, а потом плечики и туловище. Не тужься! Не тужься, все-о!… Сана кричит, чихает и начинает быстро розоветь; ей отсасывают слизь из носа резиновой грушей. Акушерка потрошит плаценту. Мамаше спускают мочу катетером. Скучная история!
Есть и другая.
Само семя Земли было тогда пластичным – из него-то они с П. и вышли, там и образовались зачатки их, одной на двоих, – души, дергающей за невидимые лески эфирных отображений, спущенных вниз из астральной оболочки. «Чудо, счастье: нет ни интеллекта, ни рассудка – и ты, то есть эфирная твоя форма, напоминающая эллипс, передвигаешься – нет, паришь – при помощи диковинных членообразных крыльев… Вода и воздух, вода и воздух – вот и все тело, Плохиш, вот и все тело, не чувствующее еще ни тепла, ни холода: их попросту нет… А что есть, ты спрашиваешь, что есть? Шепоты камней и деревьев есть, разговоры животных и птиц: мы понимали их до тех пор, пока телесные наши соки не стали кровью, слышали их, пока прозрачное не отделилось от непрозрачного – вибрировали с ними, пока не стали видеть иначе…». Сана помнит: когда воздух был плотнее, а вода – легче, когда камни были жидкими, когда тело могло лепить, будто из глины, самое себя, когда одному существу не требовалось для воспроизведения другое, они были неделимы – помнит и то, как отвердевшая, переставшая подчиняться законам души плоть расслоилась, и спаянные оболочки разъединились. Хватаясь за солнечное сплетение, Сана вдруг понимает, что задыхается вовсе не от ужаса, вызванного внезапным осознанием обреченности поисков сиамского своего близнеца: нет-нет, убивает именно программка Allegro barbaro[116] – пора выходить из сценария.
«Пусть не в этом футляре, не здесь и сейчас, не на этой планетке – пусть на седьмом кругообороте Вулкана[117] достигнем мы цели развития и обретем пресловутое «блаженство в Боге»: переполюсовка, квантовый переход, что там еще, Плохиш?.. Сколько рас, сколько эпох нас растопчет, покуда не переродится во что-то иное наш шарик?[118] Сколько воды сгорит, огня утечет – сколько?.. Страшно представить, ну а пока – прощай, добежавший сперматозоид: такой же, в сущности, как и я… Живи «насыщенной полноценной жизнью», люби, если сможешь, не только себя… О, я знаю, знаю: ни на Юпитере, ни на Венере ты не будешь еще осознан, и потому начнешь мстить, мстить мне, отвергая душу мою до тех самых пор, пока я не отброшу твою. Но! Познав иллюзорность битв с отражениями, смирившись с отчаяньем, обессиленный от боли и страха, ты уловишь звук, заставлявший когда-то вибрировать мою, так и не познанную тобой до конца, плоть: тысяча лет или один день – да есть ли разница? Потому и опускаю жалюзи, потому и отгораживаюсь от мира – и тут же, с легкостью отпустив тебя, срываю с окон шторы из деревянных пластин…».
«Ты в порядке?» – спросит Полина, не сразу заметив, что плечи Саны трясутся.
Лишь после путешествия впитала Сана всю полноту его, Плохиша, присутствия. Если раньше она болела, томилась своим чувством, то теперь в нее влилось нечто иное – огромадное, совершенное. Сана верила – скоро начнут происходить чудеса, надо лишь немного, совсем немного еще потерпеть. Она знала, что нужна – нужна ему, быть может, как никогда: сказать как никто Сана пока не смела. Словно яхта со стапелей, сошла она в воду, не подозревая, что это тот самый «волшебный» пруд, и, сломав, наконец, уродливую восьмерку сансаркиного круга – вот, собственно, и весь знак дурной бесконечности, – еле заметно, одними уголками губ, улыбнулась: «Прощай, Плохиш… Привет, Плохиш!», что, в сущности, одно и то же и уже не имеет никакого значения.
П – б у к в а, просто буква, встреваю я; нет, П – турник, смеется Сана и легко делает на нем «солнышко».
[иллюзион]
Они идут от проспекта Мира в направлении Сухаревки, – а там уж недалеко до Китая, в котором – надоба. Одна из них, та, что постарше, в черном длинном пальто и пахнет духами. Другая – та, что помоложе – в короткой кожаной куртке и духами не пахнет. Обе оживленно жестикулируют, то и дело случайно касаясь друг друга. Иногда им удается наступить на какого-нибудь прохожего, и тогда та, что постарше, начинает извиняться:
– О, простите бога ради!
– Чего это ты такая вежливая? – вскидывает бровь та, что помоложе.
– Вежливая? А что, раньше такой не была?
– Как сказать… – маленькая поднимает голову к небу. – Но вот этого вот «простите бога ради» я от тебя не слышала. Оно и звучит как-то фальшиво.
– Фальшиво? – смущается та, что постарше. – Но чем же?
– Не знаю, я часто не могу объяснить того, что чувствую. – Та, что помоложе, легко перепрыгивает лужицу. – А ты?
– А мне кажется, будто я теперь все-все могу объяснить, – отводит грустный взгляд большая.
– Все-все? Но это же так скучно! Как же ты живешь? – удивляется попрыгунья.
– По-разному, – увиливает та, что пахнет духами.
– Расскажи, надо же мне иметь хоть какое-то представление о… – та, что не пахнет духами, останавливается на полуслове и пристально смотрит в глаза другой.
– Рассказать? А ты не испугаешься? Тебе-то самой не станет скучно? – Полы ее длинного пальто подхватывает ветер, обнажая стройные ноги.
– А чего бояться? – смеется девчонка и, встав на самокат, едет до перекрестка.
– Откуда у тебя самокат? – спрашивает Сана.
– А откуда у тебя такая сумка? – спрашивает Саночка и тянет ее на себя.
– Из бутика. – Сану начинает раздражать девчонка, цепляющаяся за ее сумку. – Кончай!
– Кончать в столь людном месте, доводя до сумасшествия несчастных зомби, вышагивающих по улицам, телесными судорогами? А как же пристойность? – хохочет Саночка.
– Что ты о себе такое думаешь? Типа, «без комплексов»? – Сана хмурит лоб и кажется старше лет на семь.
– Не морщи лоб, а то тебе все сорок дать можно! – Саночка перестает смеяться и шепчет: – Прости.
– За что, чудовище? – улыбается как ни в чем не бывало Сана.
– За оргазм, за что же! Ты-то его давно не испытывала! – Саночка чуть подталкивает ее.
– Откуда такая осведомленность? – приостанавливается Сана.
– По тебе видно, – ковыряет в носу Саночка. – Замороченная ты.
– Дурында, – Сана убыстряет шаг, но девчонка бежит за ней, поскуливая: – Ну ладно те, не буду так больше, давай сначала? – а в глазах – зайцы солнечные с ума сходят.
– Давай, – соглашается Сана: так они снова переносятся к художественному салону на проспект Мира.
– О, простите бога ради! – наступает Сана ей на ногу.
– Чего это ты такая вежливая? – вскидывает бровь Саночка.
– Вежливая? А что, раньше такой не была?
– Как сказать… – Саночка поднимает голову к небу. – Но вот этого вот «простите бога ради» я от тебя не слышала. Оно и звучит как-то фальшиво.
– Фальшиво? – смущается Сана. – Но чем же?
– Не знаю, я часто не могу объяснить того, что чувствую. – Саночка легко прыгает через лужу. – А ты?
– Я? Я, наверное, тоже. – Сана лужу обходит. – Знаешь, я, наверное, лет тысячу мечтаю выспаться.
– Тысячу? Но тебе же тридцать семь! – наклоняет голову Саночка.
– Это только кажется! На самом деле мне тысяча…
– Надо же, я и не подозревала, что в таком возрасте можно так здорово сохраниться! А может, ты просто мумия?
– Как ты догадалась? Конечно, ну конечно же, я – мумия, – будто найдя ответ на давно мучивший вопрос, Сана широко распахивает глаза. – Мумия! У меня же нет ни мозгов, ни внутренностей, одна оболочка!
– Везет тебе, – с завистью смотрит на нее Саночка. – А как делают мумии?
– О, это целое искусство! Сначала у меня вынули железным крючком мозг через ноздри и влили туда специальную жидкость.
– Зачем?
– Как зачем? Для размягчения остатков. Потом вынули внутренности, а полости тела вымочили в пальмовом вине.
– Везет! Пальмовое вино!
– Потом меня набили тканями, пропитанными канифолью – при охлаждении те, если ты помнишь, твердеют.
– Не помню…
– А после этого меня на два с лишним месяца засунули в раствор натуральной соды, и только через семьдесят дней вымыли и завернули в хлопковые бинты: все они были в клейкой густой канифоли, я помню…
– И?..
– Что – «и»?… В саван завернули, вот что «и».
– М-да… кажется, ты неплохо изучила историю Древнего Египта, подруга.
– Да, было интересно, – улыбается Сана. – Я раньше любила читать.
– А сейчас?
– Сейчас только в метро. Или на ночь. Если ничего не происходит. Но постоянно что-то происходит, поэтому иногда даже в метро невозможно: голова пухнет от собственных мыслей, а если еще и чужие…
– Что-то ты мне не нравишься.
– Да я сама себе не нравлюсь.
– Давай ты мне все расскажешь? Но для этого нужно вернуться назад.
– Ок! – Они возвращаются на проспект Мира.
– О, простите бога ради!
– Чего это ты такая вежливая? – вскидывает бровь та, что помоложе.
– Вежливая? А что, раньше такой не была?
– Как сказать… – Маленькая поднимает голову к небу. – Но вот этого вот «простите бога ради» я от тебя не слышала. Оно и звучит как-то фальшиво.
– Фальшиво? – смущается та, что постарше. – Но чем же?
– Не знаю, я часто не могу объяснить того, что чувствую. – Та, что помоложе, легко прыгает через лужицу. – А ты?
– Знаешь, я тоже, тоже не могу… Особенно же невыносима невозможность объяснить