Он не может вернуться в Турин. По крайней мере не сейчас. Его инстинкты, закаленные в сотнях интриг, вопиют об этом, точно зуммеры «Золотого Тура», предупреждающие об опасности. Но и существовать в своем нынешнем положении он долго не сможет. Глупо уверять себя в том, будто жизнь на улице способна закалить его, он сам знает, что это не так. Судьба не очень милосердна к паукам, выбравшимся из банки. Если что-то и может продлить его дни, то только то, что ждет его под Бледным Пальцем. То, что Гримберт избегал именовать даже мысленно, чтобы не накликать неудачу.
– Будем соблюдать уговор, Берхард, – наконец сказал он вслух. – Если бы я хотел попасть в Турин, я бы нанял тебя, чтоб ты отвел меня в Турин.
– Но тебе надо к Бледному Пальцу, мессир.
– Да.
– Так уж надо?
«Да, – мысленно ответил Гримберт. – Ты даже не представляешь, насколько, ты, чертова дворняга, мнящая себя гончей».
– Да, – ответил жестко Гримберт. – Так уж надо.
– Ты ведь не дурак, мессир. Та штука, что я нашел под Пальцем… Она могла простоять там дюжину лет. Или две дюжины. А ты несешься к ней сломя голову, будто это Святой Грааль.
Гримберт покрепче перехватил клюку и укутал подбородок в лохмотья, чтоб холод не обжигал легкие при вдохе. Он знал, что идти предстоит еще долго. Может, дольше, чем его тело сможет выдержать. Как знал и то, что не остановится до тех пор, пока сможет сделать очередной шаг.
– Для меня это и есть Грааль, Берхард. А что доведется пить из него, вино или мочу, мы посмотрим, когда дойдем.
Берхард усмехнулся, как будто услышал нечто в высшей степени забавное. И Гримберту вдруг показалось, что ледяная бездна-пропасть отодвинулась от его лица. Всего лишь морок, но…
– Пошли, – кратко приказал он. – Если будем как следует ворочать ногами, к вечеру доберемся до Палаццо, там и заночуем.
Часть третья
Этот переход показался Гримберту еще более изматывающим и бесконечным, чем предыдущий. Идти легче не стало, напротив, теперь его клюка редко когда нащупывала достаточно ровный участок, чтоб служить хорошей опорой. Судя по всему, они взбирались на огромную каменную кручу, совершенно лишенную троп, столь высокую, что у Гримберта даже в кромешной тьме кружилась голова, когда он пытался представить себе ее истинную высоту.
Никогда прежде ему не приходилось так высоко забираться в Альбы. И только здесь эти горы показали ему свой истинный нрав. Здесь уже не было зеленых долин, на которых ему в прежней жизни доводилось загонять дичь, не было звенящих горных ручьев. Это были истинные Альбы – ледяной чертог опасности, смертоносный и беспощадный, край, в котором человеку не суждено жить, но в который самые безрассудные все же осмеливаются заглядывать.
К середине перехода Берхард то ли сам вымотался, то ли сжалился над спутником, по крайней мере далеко вперед не уходил, стараясь держаться поблизости. Во второе Гримберт поверил бы охотнее – жилы у его проводника были как у тяжеловоза, стальные.
– Тут уже ничего не растет, – в редкие минуты передышек Берхард иногда что-то рассказывал, но редко, судорожно глотающий воздух Гримберт не был толковым собеседником. – Все выжжено небесным огнем. Дыма от него нет, копоти тоже, только все живое выжигает ну точно серным пламенем. Даже травинки не осталось. Мне один священник из августинцев говорил, мол, это из-за того, что в небе – дыра, только, по-моему, привирал он, у святош это случается. Если бы дыра была, можно было бы с земли Царствие Небесное разглядеть, так ведь? А я даже блеска не вижу. Серое здесь небо, поганое, как короста на ране. И смотреть на него тоже долго нельзя, глаза вытекут.
– Озоновые дыры, – Гримберт пользовался каждой остановкой для того, чтоб перемотать излохмаченные обмотки на ногах, и редко вступал в разговор.
– Озанамовы, – поправил его Берхард с важностью. – В честь Святого Озанама Миланского, видать.
– Да… Наверно.
– И вот еще… Если травинки какой-то коснешься, не вздумай ее срывать или в рот тянуть. Здесь, под небесным огнем, если что и растет, то только медвежья лапа.
– Медвежья лапа?
– Хераклиум ее еще кличут. Дрянь паскуднейшая. На вид вроде обычная травинка, метелочкой такой белой кверху, вроде как у горничных графских. Только если схватишь ее, можешь сам себе руку отрезать. Сок у нее такой, что еще хуже огня – потом кожа вместе с мясом заживо слазить будет. Был у меня приятель один, Ансарик, вместе по Альбам ходили. И довелось ему как-то раз поскользнуться и лицом прямо на хераклиум угодить. Ох и выл он от боли, ох и катался… Пока рот на лице оставался, умолял меня заряд к аркебузе на него истратить. Голову прострелить, значит.
– А ты что?
– Нашел дурака. Порох и пули на деревьях не растут.
Сказано было со спокойствием, от которого у Гримберта заныли зубы, как нечто само собой разумеющееся.
– Что же, бросил?
– Камнем затылок размозжил. В Альбах лишняя доброта всегда боком выходит, как рыбья кость. Тут главный герцог – его сиятельство камень, а камень мягкости не прощает, мессир. И законы тут простые, и суд скорый.
Подниматься было все тяжелее. Грудь то и дело стягивало болью, в голове звенело так, будто череп до самого края оказался наполнен медными гайками и обрезками. Вдобавок мучительно саднили сбитые и обмороженные ступни. Гримберт заметил, что пошатывается даже на редких ровных участках, а коротких остановок больше не хватает для того, чтоб прогнать из ушей саднящий звон. Он был чужим в этом каменном краю и чувствовал это даже сквозь плотную темноту, обступавшую его со всех сторон.
Хватит ли сил на следующий шаг? Эта мысль билась, судорожно хлопая на ветру, как стяг с его гербом на верхушке копья. Если нет, он, скорее всего, не сможет даже застонать. Молча опустится, приникнув лицом к холодному, как сама смерть, камню. Уйдет ли молча Берхард? Или не пожалеет времени, чтоб размозжить ему затылок?..
– Еще немного осталось, – ободрил его Берхард. – Вот уже и Сучий Кряж показался.
– Мы сможем там передохнуть?
Он услышал смешок проводника, а может, это ветер в очередной раз швырнул ком холодной снежной крупы ему под ноги.
– Если устал, свистни в серебряный свисток, чтоб слуги разбили твой походный шатер, развели огонь и что там еще полагается в таких случаях…
«У меня были слуги, – вспомнил Гримберт. – У меня был походный шатер – даже целая дюжина походных шатров для всей свиты и сопровождающих рыцарей. С системой обогрева, очистки воздуха и фильтрацией. У меня были прокладывающие путь вездеходы и мобильная радиостанция, снабжавшая меня прогнозами погоды и обеспечивающая целеуказание. Но у меня никогда, черт побери, не было серебряного свистка».
– Не устал, – слова он теперь отмерял скупо, как венецианский ростовщик потертые монеты, каждое из них стоило ему сбереженных внутри крох тепла. – Просто подумал… Если это кряж, ровное место… Возможно, мы могли бы передохнуть там и…
– Передохнуть на Сучьем Кряжу? – Берхард изумился так, что, кажется, даже забыл про презрительную усмешку. – Да там сам Сатана разбивать лагерь побрезгует, даже если сотрет копыта в кровь! Нет, мессир, там мы останавливаться не будем. Ты, может, на мир уже сполна посмотрел, а старому Берхарду Однорукому еще малость охота…
– Что там такое? – нетерпеливо спросил Гримберт. – Радиация? Ядовитые газы? Лавины?
– Лавин в этих краях двести лет не было, не в них дело. Радиация есть, но маленько, только в низинках. Нет, у Сучьего Кряжа дурная слава не по этой причине. Говорят, дурные вещи вокруг него происходят. А умные люди слушают то, что говорят в Альбах, ежли снегом уши не забило. Через то и выживают.
Берхард замолчал и молчал чертовски долго. Если он и ждал вопроса, то скрывал нетерпение с той же выдержкой, с которой проклятые Альбы скрывали свои пакостные фокусы, подготавливая их на протяжении веков и тысячелетий. Но Гримберт не в силах был задать вопрос – казалось, стоит разомкнуть губы, как последние крохи тепла выскользнут вместе со словами. Приходилось экономить, мысленно ведя счет шагам.
Отсчитав две сотни, он все-таки нашел силы заговорить:
– Что за дурные вещи?
Берхард, по счастью, шел рядом, повторять не потребовалось.
– Всякие, мессир. Лет этак шесть назад, что ли, сюда очередные дурни заявились. Целая экстредиция.
– Что?
– Экстредиция, говорю. Ты, видать, кроме своего рыцарского дела совсем ни черта не понимаешь, ну так и не перебивай тогда. Кучу машин нагнали. Трициклы тяжелые, возы на гусеницах, какие-то сверла на колесах, и такие огромные, что, кажется, до самого ада досверлить можно… Мы с ребятами думали, мож, Лотаровы люди, с опаской поглядывали, ан нет. То были рудокопы из Гренобля.
«Экспедиция, – подумал Гримберт. – Ты имеешь в виду экспедицию, чертов ты безмозглый осел. Господи, даже если бы Господь наделил меня смирением Святого Витта, спокойно варящегося в котле с кипящим маслом, я бы не потерпел в своем дворце такого кретина даже на должности последнего полотера. И самое паскудное, что этот кретин полагает нормальным читать мне лекции и корить незнанием. Мало того, имеет на то полное право».
– И что они искали? Уран? Платина?
Берхард по своей привычке сплюнул в снег. Не потому, что ему нужно было избавиться от скопившейся во рту слюны, та имела обыкновение мгновенно превращаться в лед прямо на губах. Скорее, чтоб подчеркнуть свое презрение к дуракам, ползущим в Альбы и ни черта не смыслящим в том, что те способны предложить.
– Платины в этих краях отродясь не было, а уран так высоко не ищут. Вроде какая-то другая дрянь. «Чертова ртуть» иль вроде того. Не знаю, не интересовался. Кто слишком долго уши открытыми в Альбах держит, тому мозги выморозит. Любопытных тут нет.
«Чертова ртуть»… Слово было будто бы знакомо, но смутно – Гримберт никогда не проявлял интереса к алхимии. Лишь несколько неверных шатающихся шагов спустя его озарило – родий![5]