Родий многие кузнецы и ремесленники прозвали «чертовой ртутью». Серебристо-белый, в самом деле похожий не то на белое золото, не то на загустевшую ртуть, во всей империи он добывался в столь мизерных количествах, что измерялся даже не в унциях, сетье, буассо, марках или прочих величинах, хорошо известных венецианским купцам, а в гранах[6]. И настолько опережал по стоимости все мыслимые драгоценные металлы, что даже архиепископы считали за удачу украсить его крупицей свой перстень.
Если здесь, в выстуженном всеми ветрами мира, сердце Альб в самом деле есть месторождения родия…
Гримберт ощутил, как смерзаются так и не произнесенные слова – он позабыл сомкнуть губы и холод мгновенно превратил их в хрустящую на языке наледь. Если бы он смог раздобыть хотя бы пару унций… Да что там унций, хотя бы несколько грамм породы, в которой есть крупицы благородного родия, это стало бы тысячекратно большей удачей, чем то богатство, которое ждет его под Бледным Пальцем.
Одной невесомой крупинки хватит ему, чтоб заполучить место на корабле, отправляющемся в Константинополь. Прочь от имперских соглядатаев, шпионов Лаубера, невидимых охотников Святого Престола и прочего сброда, который денно и нощно выискивает его следы.
Конечно, одной крупинки будет недостаточно, месть – изысканное и дорогое блюдо. Ему потребуется куда больше, чтобы свести счеты. Ему понадобятся деньги на собственных шпионов, наушников и наемных убийц. На преданных охранников и расположение могущественных архонтов[7]. На смертоносные яды и запретные технологии. На…
– Что, уже монеты считаешь? – грубый голос Берхарда треснул прямо над ухом, заставив Гримберта споткнуться. – Глаз у тебя нету, мессир, но если б были, ей-богу, сейчас горели бы огнем. Ах ты ж черт, знал бы ты скольких вроде тебя Альбы свели в могилу!
– Твое дело – вести, – слабо огрызнулся Гримберт. – Вот и веди. Так чем кончилось дело на Сучьем Кряжу с теми рудокопами?
В этот раз голос Берхарда донесся издалека, видно, тех нескольких секунд, что Гримберт пытался освободить язык от ледяной корки, хватило ему для того, чтоб преодолеть полдюжины метров. Необычайная ловкость для человека его возраста.
– Встали они лагерем на Сучьем Кряжу. Не с этой стороны, а с той, где Пустой Ручей и низинка небольшая. Выставили лагерь целый. Шатры основательные, в любой мороз спать можно, бочки с горючкой, прожектора, все, как у ученых людей полагается. Машины гремят, сверла камень режут, грохоту, что в аду… Говорили им, мол, не суйтесь туда, место недоброе, там даже мы, альбийские гончие, не ходим, хоть кряж и ровнехонький, что твой стол, иди не хочу. А если проходим, то по самому краешку, но при этом надо семь раз прочесть доксологию, а в конце, значит, кинуть по правую руку три камешка и чтоб третий непременно был круглым…
«Доксологию[8], – подумал Гримберт. – Малую доксологию, «Глория Патри». Впрочем, плевать. Даже если Господь существовал бы, твоя жалкая душонка в Царстве Небесном не сошла бы даже за половую тряпку».
– Значит, не послушали?
– Не послушали, мессир, – в голосе Берхарда не было слышно сожаления. В нем, как правило, вообще ничего не было слышно, кроме редкого хрипа да презрительных интонаций, которые он щедро вкладывал где ни попадя. – Говорят, у них лозы специальные были, которые сквозь земную толщу чуют. И что-то такое им те лозы наплели, что рудокопы разве что зубами камень не грызли. Начали, стало быть, землю бурить. Бурили, бурили…
– Ну?
Иногда ему казалось, Берхард нарочно испытывает его терпение. Нарочно заставляет задыхаться от усталости, хлебая ледяной ветер Альб.
– Долго бурили. Неделю, наверно, а то и две. Я в ту пору путь на юг держал, дельце срочное подвернулось, уж не до них было. Обратно шел налегке, решил двинуть через Сучий Кряж, глянуть, что там Господь послал в сети гренобельским рудокопам…
Гримберт мысленно усмехнулся. Несмотря на то, что с Берхардом он был знаком лишь несколько дней, он без труда расшифровывал смысл сказанного, переводя его с языка альбийских гончих на родной франкский, как прежде встроенный дешифратор «Золотого Тура» переводил поток невидимых колебаний из радиоэфира в понятную, облеченную словами, речь.
Без сомнения, если этот жадный ублюдок, мнящий себя великим знатоком гор, и навестил лагерь рудокопов на Сучьем Кряжу, то не для того, чтобы полюбопытствовать или пожелать им удачи, а чтоб проверить, нельзя ли, часом, что-то оттуда умыкнуть…
– Что ж, глянул?
– Глянул, мессир, глянул… Да так, что домой бегом бежал, забыв дыхание беречь, потом две недели перхал, чуть легкими не блевал… Сперва показалось мне, будто никого на Сучьем Кряжу и нет. «Наверно, не нашли ни черта рудокопы, – подумал я, – свернули лагерь и махнули рукой на все богатства. Ну, как в Катехизисе говорится, каждому – свое… Пройдусь-ка на месте лагеря, мож, железяку какую блестящую найду или там подметки нестоптанные… Иду и вижу, значит, что ровно никуда лагерь ихний не съехал, тут он весь, только в таком виде, будто его пушечным огнем разметало. Шатры походные в клочья порваны и разметаны, телеги грузовые разобраны подчистую, а где и просто порублены, будто топорами. Даже сверла их нашел. Оплавленные, почерневшие, изъеденные, ну будто огонь жидкий ими бурили. А после нашел и самих рудокопов. Стояли в низинке, две дюжины тел…
– Хочешь сказать, лежали?
Берхард фыркнул:
– Что хочу, то и говорю. Ты дальше слушай. Выглядели они так паскудно, как люди обычно не выглядят даже после жестокой пехотной сечи. Изорванные, истерзанные, переломанные… Ах черт, вспоминать тошно. Веришь ли, мессир, всякое паскудство в жизни видеть доводилось. Как картечными зарядами по пехотному строю палят, отчего люди рвутся и трескаются, точно тряпье, что собаки терзают. Как из огнеметов крепостные башни заливают, а внутри такой ад делается, что даже кости в золу превращаются. Но такое… Такое я не видывал даже во времена службы. Кто бы ни свел счеты с этими рудокопами, намерения он имел не христианские, вот что.
Гримберт стиснул зубы. Так, что те хрустнули, точно ледышки.
Только идиоты, норовящие ставить свечи во славу несуществующим святым, полагают, будто мир полон загадок и тайн. Человек, обладающий трезвым умом, знает: почти всякая тайна, кажущаяся загадочной и даже жуткой, открывается оскорбительно легко. Надо лишь перенести на бумагу в виде векторов все силы, к которым эта тайна имеет отношение, превратить в стрелки, упирающиеся друг в друга, в понятные глазу и разуму блок-схемы…
Он мог бы поставить на кон триста флоринов, что расправу учинили другие любители легкой поживы, у которых терпения оказалось поменьше, чем у Берхарда. А любви к ближнему и подавно. Неудивительно, отправляясь в Альбы, принято брать с собой лишь самое необходимое, кто станет тянуть с собой такой балласт?..
– Разбойники, – предположил он, прикрывая онемевшие от холода губы ладонью. – Или лангобарды.
– Лангобарды в жизни так глубоко в Альбы не забирались. Боятся они гор, нехристи. Видно, по вере их проклятой арианской выходит, что лучше бы сюда не ходить. Может, они и трижды еретики, только вот насчет этого понимают правильно… Видать, не такие и дурные у них божки… Но не это самое страшное, мессир. После Железной Ярмарки я на всяких калек насмотрелся, знаешь ли. Иной раз такое по мостовой ползет, что на улицу выходить не хочется. Но там…
– Что?
– Кто-то потратил до черта времени, сооружая из них фигуры.
– Какие фигуры?
– Паскудные, мессир. Весьма паскудные. Меня от одного взгляда проняло до самых кишочек. Кто-то поднимал выпотрошенных переломанных мертвецов и расставлял по всей низинке в хитрых позах. А это непростая работа. Мертвое тело здесь, в Альбах, быстро деревенеет, через час даже пальца не согнуть. Но тот, кто учинил это над ними, имел много времени и много сил, вот что я скажу. И еще много паскудной фантазии. Вмерзлись так, что копьем не оторвать. Некоторые держат друг друга за руки, другие будто бы играют или пляшут, а то и…
Берхард негромко выругался на незнакомом Гримберту языке, должно быть, иберийском.
– Что?
– Сношаются, – буркнул проводник. – Во всяких-разных позах, которые среди честных христиан неведомы.
– Дьявол… – пробормотал Гримберт. – Это в самом деле отвратительно. Можно вымещать злобу на своем враге, но насмехаться над его мертвым телом – это уже ни в какие…
Берхард на миг сдержал его рукой, и без лишнего почтения. Судя по всему, проверял посохом какой-то узкий проход на их пути.
– Да, – сухо сказал он. – Ни в какие. Но меня поразило то, с какой любовью и каким старанием эти несчастные мертвецы были выстроены. Они были отмыты от крови, причесаны, брови подведены углем, а губы – алым сургучом. Те из них, кто лишился в страшном бою глаз, обзавелись новыми – из полированных камешков, что встречаются в низинках. Я хожу тут не один год, ты знаешь. Так вот, только на то, чтоб отполировать эти чертовы камешки, потребовалась бы прорва времени. Чертовски большая прорва времени.
Гримберт ощутил желание тоже сплюнуть в снег. Но сдержался – лишь только потому, что не хотел походить на этого скудоумного болвана, которого судьба определила ему в спутники. Можно легко потерять многие вещи, которые привычны тебе с детства. Титул, положение, даже глаза – но только не манеры.
– Вот что напугало меня на самом деле, – Берхард, кажется, и не заметил долгой паузы. – Не то, что случилось с рудокопами. Говорю же, на войне бывало и не такое. Нет, по-настоящему жутко мне стало, когда я попытался вообразить ту силу, которая похозяйничала на Сучьем Кряже. Способную уничтожать живых с нечеловеческой животной ненавистью и вместе с тем воздавать такие почести покойникам.
– И ты не сбежал?
В этот раз Берхард расщедрился на свой обычный презрительный смешок.
– Хотел было, да панталоны потяжелели. А если всерьез… Дал было деру, да услышал звук, что с дальней стороны лагеря шел. Сперва подумал, будто демон рычит. Жуткий такой звук, царапающий… Потом понял – камнедробилка.