– Что?
– Камнедробилка, – неохотно пояснил Берхард. – Здоровая такая цистерна, что на краю лагеря стояла. Она крутится внутри, руду и камень дробит, там у нее вот такие зубищи и…
Гримберт не имел никакого желания узнавать об устройстве рудодробительной машины. Как и об окончании этой паскудной истории. Но все же не сдержался:
– И что?
– Машина работала, – Берхард нарочно сбавил шаг, чтоб оставаться плечом к плечу с Гримбертом. – Вот только гружена она была не гранитом и не «чертовой ртутью». Там был человек. Ну как человек… То, что остается от человека, если запихнуть его в огромную вращающуюся бочку, полную огромных зубов. Сказать по правде, паршиво он выглядел, когда я его нашел. Я так думаю, в его теле ни одной целой косточки не осталось, а те, что были, все перелопались и вылезли наружу, даже не разобрать, где какая. Ну и шкуры на нем, понятно, почти не осталось – той, что еще была, не хватило бы и на дамскую туфлю. Ты бывал в «Мудрой белой свинье», пока в Бра околачивался? Ах да, куда тебе, нищему калеке… Там здоровски умеют большие мясные тефтели в винном соусе делать. Так вот, тот тип тоже был похож на огромную мясную тефтелю. Только соуса из него натекло изрядно…
– Ах ты ж, черт…
– А удивительнее всего было то, что этот человек еще дышал. Выл от боли, хрипел, стонал – но дышал, упрямая Божья тварь. Он был последним из рудокопов. Последним, кто познал на себе нрав Сучьего Кряжа. И прожил достаточно долго, чтобы поведать мне свою историю. История паршивая, но за пару последних лет она принесла мне во «Вдове Палача» по меньшей мере половину ботты[9] не самого дрянного вина.
– Ты допрашивал его? – не удержался Гримберт. – В последние минуты жизни?
Берхард разразился хриплым смехом, по мелодичности напоминающим звук трущихся друг о друга валунов.
– А что вы приказали бы мне сделать, ваше слепое сиятельство? Не тот у меня сан, чтоб долги отпускать или врачевать, если что и было в моих силах, то только расспросить его, кто учинил в лагере резню. Может, и отомстить при случае. Как доведется. У нас тут, в Альбах, законы просты…
– Что он рассказал? – нетерпеливо спросил Гримберт.
Ему было плевать на рудокопа из Гренобля, как и на всех его собратьев. Как на Сучий Кряж и все проклятые Альбы целиком, если на то пошло. Но если рядом укрывается опасность, он должен знать о ней, чтобы суметь вовремя избежать или, чем черт не шутит, обратить в свое собственное оружие. По крайней мере в прошлом ему пару раз доводилось использовать такой трюк, и некоторые случаи он вспоминал не без гордости.
Берхард некоторое время шел молча и, судя по прерывистому дыханию, занят был отнюдь не разглядыванием открывшихся ему горных видов.
– Все началось с запаха кислого лука.
– Кислого…
– Да. Кислый лук. Первым почуяли этот запах проходчики, что управляли своими сверлами. Знаешь, как бывает иногда на рынке в жаркий день. Кислый такой запашок, вроде тухлятины, но тонкий, землистый… Не сказать даже, чтоб неприятный. По-своему даже пикантный немного. Сперва запаниковали, даже машины остановили. Подумали, может, сверло на каверну какую наткнулось с подземным газом. Метаний там или еще что. Но газа не было и датчики все молчали, так что спустя день они снова взялись за дело. И запах почти тотчас пропал. Может, и не было его, запаха, просто с непривычки людям в Альбах многое мерещится…
«Только не мне, – подумал Гримберт. – Милостью судьбы я избавлен от галлюцинаций, мороков и миражей. Против меня эти ледяные суки Альбы бессильны».
– А спустя день или два… Они сами не заметили, с чего началось. Не заметили как. Вообще ничего не заметили. Ни тебе дьявольского огня, ни звуков никаких, бурили себе что-то, шутками перебрасывались, зубоскалили, а потом…
– К делу, черт возьми!
– А потом начали резать друг друга, – как-то буднично сообщил Берхард. – Просто взяли кто что под руку попалось – кто нож, кто кайло, кто зубило – и начали кромсать друг друга, да так истово, что по сравнению с этим резня в Иерусалиме показалась бы игрой в снежки. И, главное, без причины, без смысла. Не было ни обиды, которую полагалось смыть кровью, ни спора, ни свары… Просто так резню учинили, на ровном месте. Ровном, как Сучий Кряж. Какое-то кровавое наваждение. Амок[10].
Гримберт усмехнулся:
– Амок… Знакомо мне это наваждение. Чаще всего оно навещает не тех, кто пропускает молитвы, а тех, кто пропускает лишний стакан. Как-то раз один мой рыцарь расстрелял всю свою свиту – дюжину слуг и оруженосцев. Принял их за сарацин после того, как выпил вина с диацетилморфином…[11]
– Рудокопы не пили, – отрезал Берхард. – Не положено им во время работ. Во всем лагере не было ни капли пива. Кроме того, резня, что они тут устроили, совсем не походила на кабацкие. Там, знаешь ли, обычно крушат все, что попадется под руку, рыча от злости, не разбирая, что в руке… Эта резня была другой. Спокойной, хладнокровной, выверенной. Точно они сообща выполняли какую-то сложную работу, что требовала максимального сосредоточения и спокойствия, работу чертовски важную, в которой каждое неосторожное движение может нарушить общий замысел. Вскрывали друг другу черепа мотыгами, всаживали в глотки сверла, протыкали щупами животы… Вообразите себе, никто не кричал, не пытался спастись, не увещевал, словом, не делал ничего такого, что полагается делать при всякой бойне. И не было в них ни осатанелой жажды крови, ни ярости, ни всего того, что бывает у безумцев. Они знали, что делали, и хотели сделать это хорошо. Тот бедняга, которого я вытащил, перекрученного, из камнедробилки, был последним из них. Умертвив всех своих собратьев, он потратил несколько дней, чтобы украсить их тела должным образом и соорудить из них те жуткие изваяния, что я нашел. И только тогда наконец пришел в себя. У него не было душевного помутнения или там провалов в памяти. Все это время он помнил, кто он, ведал, что творит, не ведал мук совести. Но лишь закончив, вдруг осознал, чем именно занимался все это время. Он дрожал у меня на руках, захлебываясь кровью, мессир. Но он был в ужасе. Он вдруг понял, что совершил. А поняв, не видел для себя другой судьбы. Включил камнедробилку на полные обороты и залез внутрь.
– Но… почему?
– Думаю, не был уверен, что сможет оборвать свою жизнь самостоятельно. Камнедробилка – надежнее.
Гримберт мотнул головой.
– Я не про это. Почему он сделал это? Он и… они все.
Берхард задумчиво цыкнул зубом. Несмотря на свой возраст и вес, он так легко шагал, что, стоило ему увлечься, мгновенно обгонял Гримберта, как молодой сильный жеребец обгоняет едва плетущегося старого мерина.
– Иные в Бра говорят, запах там этот не случайно был. Какие-то особо паскудные подземные газы ум им застили. А еще болтают, мол, увидели они блеск звезды Полыни, отразившийся от туч, вот и… Только вот ерунда все это. Не было никакой звезды и подземных газов не было. А лук… Просто померещилось, наверно.
– А что было?
Берхард, судя по звуку, встряхнул головой. Как встряхивает лошадь, пытаясь изгнать угодившую в ухо мошку.
– Пустое, наверно, да только мне все равно запомнилось. Тот рудокоп, что умирал на моих руках… Он успел сказать еще кое-что, прежде чем дух испустил. Но только я обычно этого не рассказываю, даже когда мне наливают во «Вдове Палача» лишнюю кружку. Я спросил, не боится ли он за свою бессмертную душу за то, что учинил все это. А он… Его переломанные зубы стучали так, точно он пытался уцепить ими отлетающую душу, череп, едва не расползающийся на части, с лопнувшими глазницами, дребезжал, когда он вздрагивал. Но в тот миг, мессир, он вдруг улыбнулся. Так, что заскрежетали все кости в его теле. Улыбнулся и сказал… Кхм… «Это уже неважно. Потому что мы присягнули Князю Желчи, а грязно-медный колокол в толще земли пробил уже трижды…»
– Что? Что это значит?
Берхард ухмыльнулся.
– Представления не имею. Но всякий раз, когда я вспоминаю или произношу эти слова, у меня во рту делается такой смрад, будто выхлебал горшок собачьей мочи.
– Ты выдумал эту историю, – изнемогая от холода, выдавил из себя Гримберт. – Нарочно выдумал, чтобы напугать меня, ведь так?
Еще одна усмешка. «Черт возьми, – подумал Гримберт, – если этими усмешками Берхард экономит слова, то уже должен был заработать на этом целое состояние».
– Иногда страх – это единственное чувство, которое гонит кровь, мессир, не позволяя телу замерзнуть. Хорошее топливо, оно работает даже тогда, когда бесполезны прочие – отвага, упрямство, честь и прочие сорта. Как знать, может, я и придумал все это, пока наблюдал, как ты ползешь, точно полудохлый гусь.
Злость. Вот что даст фору самому высокооктановому топливу. Гримберт знал это доподлинно. Тело не стало легче. Бьющий в лицо ледяной ветер не сделался ни мягче, ни теплее, он, как и раньше, напоминал плети из колючей проволоки, полосующие кожу. Но крупицы злости, сгоравшие в крови, на каком-то невидимом циферблате отодвинули ту линию, которая означала отказ всех бортовых систем и прекращение функционирования. Тот предел, на котором его тело, потеряв чувствительность, рухнет в снег и больше уже не поднимется. Может, отодвинули всего на волос, но и этого хватило.
– Значит, остановимся на Сучьем Кряжу? – выдохнул он, ощущая, как проклятый холод забирается в глотку, стоит лишь разомкнуть зубы.
Берхард лишь пренебрежительно фыркнул:
– Ну уж нет. На Сучьем Кряжу, конечно, всякая чертовщина творится, но желающих ночевать там нету. Да и выбросы серы отчаянные, нахлебаться можно так, что ноги не уволочешь. Нет уж, мессир. Обойдем Кряж по правому плечу, скинем по балочке три-четыре арпана[12] вниз, а там и к Чертову Палаццо подойдем. Расположимся там на ночлег. Не замок рыцарский, конечно, как ты привык, но хотя бы мясо с кости проклятым ветром не сдувает…