– Что еще за палаццо?
– Хижина, мессир. Даже не хижина, а больше укрытие от непогоды, но стены и крыша там имеются, а это уже немало. К тому же имеется печурка и, если совсем повезет, малый запас угля. Может, не княжеские хоромы, но за ночь не околеем. И места там порядочно, не то что двое, полдюжины влезут. Да и пожрать нам не помешает, пожалуй, эти чертовы горы страсть как разжигают аппетит. Я распоряжусь, чтобы слуги подготовили ваши покои. Чем вам угодно ужинать сегодня, мессир?
– Брезаола[13] с сыром «Грана Падано». Цельный молочный поросенок, запеченный с маринованным чесноком. Пирог с миндальным кремом. И бутылку «Чинзано Россо» минимум восьмилетней выдержки.
Берхард хохотнул.
– Я дам тебе половину старого сухаря, если не сдохнешь по пути. Ну и паршивый же ты ходок, мессир, уж не в обиду тебе сказано. Ты уж не обижайся, только едва ли ты дойдешь до Бледного Пальца. Ты и следующий-то день едва ли переживешь. Я-то знаю, как горы силы высасывают, а ты и сейчас совсем плох…
Гримберт собрал крупицы злости воедино. Окислившиеся кислородом, несущимся в крови, они дали вспышку тепла достаточную, чтобы нога, которую он уже почти не ощущал, словно вмерзшая в проклятый камень и сделавшаяся его частью, с треском поднялась, сбрасывая с себя наледь.
– Лучше проследи, чтобы этот сухарь был подан на серебряной тарелке, иначе я и пальцем к нему не притронусь.
Но насладиться уютом Палаццо им так и не довелось. Берхард, спокойно шедший впереди, вдруг резко остановился, чего с ним обычно не бывало. Скрип его зубов был столь отчетливым, что был слышен даже за визгом обезумевшего ветра.
– Интересное дело, – заметил он глухо. – Дым из трубы полощется. И охранные камешки с тропы сброшены. Никак гости в Чертовом Палаццо.
Гримберту не было до этого дела. Последний час он тащился не столько из упрямства, сколько по привычке. Мозг, измотанный выше отпущенного ему предела, попросту отключился, оставив тело монотонно и бездумно повторять одни и те же, зазубренные до кровавых мозолей, движения.
– Занимать чужое в Альбах не полагается, – задумчиво произнес Берхард. – С другой стороны, это могут быть такие же уставшие путники, как и мы. С такими не грех преломить хлеб да поговорить. Тоже добро. Здесь, в горах, только от другого путника и можно узнать, что тебя ждет за перевалом.
Осторожность просыпалась медленно, с трудом оправляясь от жестокого холода. Но раз проснувшись, уже не желала сворачиваться в кольцо. Незваные гости посреди Альб? Гримберт всегда с настороженностью относился к любым совпадениям.
Люди Лаубера? Отчего бы и нет. Душу обожгло от затылка до пяток, будто над ней распахнулась огромная озоновая дыра, истекающая радиацией. Выследили его в Бра и устроили засаду на пути. Так и ловят самонадеянных пташек, забывших про осторожность.
Конечно, он не один, у него есть Берхард… Гримберт мысленно скривился. Долго ли будет сопротивляться старый однорукий Берхард, увидев в руках слуг Лаубера графскую инсигнию вкупе с направленным в лицо лайтером? Пожалуй, что и минуты не будет. А если ему заплатят пару монет, еще и, пожалуй, поможет найти короткую дорогу обратно.
– Лучше не заходить, – пробормотал Гримберт, не разжимая зубов, чтоб те не лязгали. – Ты сам говорил, верить людям в Альбах опасно.
Берхард молчал долго – с полминуты, что было много даже по его меркам.
– Ночь будет холодной, – хмуро произнес он. – Околеешь ты в своем тряпье. Альбы суровы, но в них есть порядок, глотку здесь рвать первому встречному не полагается. А добрые люди между собой завсегда столковаться могут, по-христиански это. Значит, так, говорить буду я, а ты старайся помалкивать, понял?
Берхард несколько раз отрывисто и сильно ударил кулаком в дверь. Судя по глухому звуку, дверь была прочной, основательной. Видимо, и все Палаццо было ему под стать. Не графский замок, но и не деревянная конура из тех, что ютились на окраинах Бра. «Неудивительно, – подумал Гримберт, – этот дом должен защищать от непогоды и от скверного нрава гор».
– Кто? – кратко спросил кто-то через дверь. – А ну назовись, а то пальну!
Берхард кашлянул.
– Добрые путники и рабы Божьи! Застигнуты непогодой, сделайте милость, пустите под крышу!
Палаццо некоторое время молчало, хотя изнутри доносилась приглушенная возня. Человек внутри был не один, Гримберт явственно различил два или три голоса. Люди Лаубера? «Нет, – подумал он, – едва ли. Люди Лаубера должны были быть профессионалами до корней волос. Если бы они в самом деле устроили здесь засаду, сейчас он сам корчился бы, уткнувшись лицом в снег. А эти не спешат, даже напротив, как будто бы нарочно медлят, не желая открывать дверь».
– Ладно, заходите, коль без лихого умысла. По одному и не дергайтесь чересчур… Кто такие?
Из распахнувшегося дверного проема повеяло теплом. Те, кто устроился в Палаццо, не пожалели для очага топлива, натоплено было так жарко, что Гримберт едва не пошатнулся на пороге. Тепло… Он шагнул внутрь, мгновенно забыв про все свои опасения, тело вдруг обмякло, как кусок свежевыстиранной холстины, утратило волю. Тепло… Это было как благословение с небес, которое мгновенно пропитало его, окутав целиком.
– Однорукий старик и при нем слепой, – доложил незнакомый голос, не пытающийся скрыть настороженных интонаций. – Ну и компания.
– А ты кого ожидал? Придворных фрейлин? – осведомился другой голос, грубоватый и низкий. – Да опусти ты нож, на егерей они уж точно не похожи.
Внутри стоял тяжелый запах затхлости, который обыкновенно бывает у всех помещений, где человек появляется лишь изредка и по мере необходимости, но Гримберт мгновенно забыл про него, потому что ощутил другой запах, наслаивающийся на первый, и такой мощи, что, пошатнувшись, чуть не растянулся на полу.
Запах мяса. Густой и горячий, он был столь сочным и упоительным, что хотелось рвать сам воздух зубами. Гримберт почувствовал, что сейчас лишится чувств.
Мясо… Сейчас он отдал бы свой лучший виноградник за пару фунтов мяса, и пусть даже оно будет жестким, как лошадиная подкова, непропеченным и пересоленным. Гримберту пришлось закатить самому себе звенящую мысленную пощечину, чтоб восстановить трезвость мысли. Не своего виноградника, напомнил он себе, а виноградника его сиятельства Гунтериха, маркграфа Туринского.
От сочетания теплоты и запаха съестного в теле словно разом лопнули все треснувшие за дни пути кости и растеклись обмороженные мышцы. Он едва не осел кулем на пол, но крепкая рука, в которой он узнал знакомую хватку Берхарда, пригвоздила его к стене.
– Благословение всем тем, кто не отказывает уставшим путникам. Звать меня Эберульф, а это мой племянник, Ансерик.
Голос Берхарда не мог похвастаться богатым спектром, но сейчас, как показалось Гримберту, он незаметно переменился, сделавшись более тихим, чем обычно, суетливым и едва ли не жалобным. Мало того, наполнился каким-то чудным говором, которого Гримберту не доводилось слышать даже в Салуццо.
– Что же это вы с племянником по Альбам в такую пору гуляете? Повезло, что нас встретили, а если б лихих людей?
– Нужда выгнала, – Берхард издал по-старчески сухой смешок. – Собрались вот в Сан-Ремо. Тут недалече, через Изуверский Перевал, да направо по тропке… Только погодой Всевышний не благословил.
– Зачем это вам в Сан-Ремо?
– В тамошней церкви, говорят, ключица Святого Гервея хранится. Племянник у меня, видите ли, слепенький, ну вот и решили, значит, паломничество вроде как совершить, поклониться, значит, мощам чудотворным…
«Выкинут наружу, – подумал Гримберт, чувствуя, как запах мяса заставляет печенку и желудок съеживаться на своем месте. – Берхард прав, Альбы – край бесконечно чужой и опасный, люди здесь ведут себя как хищники, привечать путников, пусть даже не опасных, никто не станет. Не говоря уже о том, чтоб делиться с ними теплом и едой.
– У меня брат тоже слепой, – вдруг произнес один из самозваных хозяев Палаццо. – Тоже Святому Гервею свечки ставили, да толку… Новые-то глаза не вырастут, верно?
– Это смотря от чего ослеп, – с важностью заметил Берхард. – Святые отцы говорят…
– От любопытства ослеп, – отрезал тот. – Увидал супругу нашего графа, когда та в трицикле ехать изволила. Ну и занавесочку, значит, не до конца закрыла. А брат мой, дурень, вместо того чтоб отвернуться или хоть глаза прикрыть, стал пялиться на нее. Ну и допялился, понятно. Хорошо еще, граф наш из старой породы был, с уважением к простым людям относился. Велел только каленым железом глаза брату выжечь, а мог бы и на крючья, это запросто… Ну, а племянник твой как ослеп? Уж поди, не оттого, что на иконы дни напролет смотрел?
«Нет, он просто однажды отпустил не очень удачную шутку, – подумал Гримберт. – При человеке, с которым не стоило шутить. И этот человек взял то, что ему причиталось, для этого ему понадобились пара ланцетов, щипцы и несколько часов времени. Не потому, что он был неопытен или неумел. Скорее всего, он просто не хотел спешить».
Мои глаза всегда будут при вас, граф…
– В уплату подати отдал, – скорбно вздохнул Берхард. – Дело понятное. Эх, благослови вас Господь, судари, за гостеприимство ваше и доброту!
Будь Гримберт не столь вымотан, перевоплощение спутника даже позабавило бы его. Сухой колючий нрав «альбийской гончей» сменился на подобострастное старческое пришептывание, столь естественное, что будь у него глаза, он бы не смог одолеть соблазн и протер бы их – куда пропал тот самый Берхард Однорукий, что был с ним всю дорогу?
Кажется, это принесло свои плоды. По крайней мере голоса расспрашивающих сделались как будто спокойнее и миролюбивее, отчего беседа уже не напоминала допрос.
– В уплату подати? Чем же это ты занимаешься, папаша, и из каких краев явился?
– Звать меня Эберульф, – с готовностью отозвался Берхард. – Из Баярдо мы. Может, слыхали, там у нас хозяйство гидропоническое. Я – за старшего, остальное семейство помогает.