снегу не оставалось никаких следов борьбы, как полагается в таких случаях. Точно Альбы просто звали их – и те молча уходили в метель, чтоб больше никогда не вернуться. Ох, паршивый был поход, мессир. Ох, дьявольский, чтоб меня эти горы по кусочку прожевали…
– Ты вроде выглядишь живым.
– А многие из тех, кто отправился в путь со мной и Лантахарием, этим похвастать не могут. Кого раскатало в блин лавиной, кого порезало льдом, точно шрапнелью, в Ущелье Трех Вдов, кто и вовсе замерз насмерть…
– Ты, кажется, говорил, что Лантахарий подготовился к дороге.
Берхард протяжно вздохнул.
– Он так считал. Но вот Альбы считали иначе. Хваленые самоходные телеги, которые давали фору даже запряженным мулами повозкам, выходили из строя одна за другой. В их коробки передач набивался лед и каменная пыль, а двигатели взрывались от натуги, ошпаривая возниц раскаленным паром. Иногда они просто завязали в снегу и мы, бывало, тратили по нескольку часов, чтоб вытащить их. По меньшей мере троих слуг при этом раздавило. Запасенное топливо отказывалось гореть на таком морозе, поэтому большую часть времени мы отчаянно мерзли. Консервы оказались заражены ботулотоксином, люди, которые их отведали, сходили с ума и начинали есть снег. Да, так и было. Лежали и молча запихивали себе в рот снег, пока утробы не вздувались. Таких уже не спасали. Другим едва ли было легче. Кто пропал без вести, разведывая дорогу, кто сорвался со скалы, наводя страховочные фалы, кто попросту вскрыл себе вены из малодушия. Подумать только, нашлись люди, согласные нырнуть в раскаленные адские котлы за грех самоубийства, лишь бы убраться из Альб…
– Кажется, судьба была немилостива к Лантахарию.
– Сперва я тоже думал, что Господь многовато неприятностей посылает моему нанимателю. Его караван таял, точно обмылок в бане. Он ежеденно терял людей, повозки и груз. Мы не успели миновать и Сарацинскую Нору, а он уже истаял на треть. Надо было мне отговорить его от продолжения пути, но я сам себя уверил в том, что череда напастей закончилась и мы доберемся до Монклара, пусть и не без жертв. Не добрались. Мы прошли Сарацинскую Нору и Белую Лиственницу, спустились до хорошо знакомой мне тропы, на которой я уже не ждал никаких сюрпризов и…
В Берхарде было что-то от бушующего снаружи Старика. Он тоже любил проверять выдержку своих спутников. Оборвав рассказ на полуслове, он не торопясь полез в какой-то из своих бесчисленных мешков и стал методично грызть сухарь.
– Что дальше? – потребовал Гримберт. – Ты не закончил.
– Дальше… Дальше, мессир, все было совсем паскудно. Мы заблудились. Откуда ни возьмись, с утра налетел Белый Стервятник и разметал тропу так, что я даже следов ее найти не мог. Будто срыл начисто. Будто и не было ее, тропы. На крыльях Стервятника, как обычно, пришла вьюга, но такая злая, какой я ее еще не видел в этих горах. Остервенелая, точно бешеный пес, она рвала наши шатры и стегала людей так, что у них посередь лица открывались кровавые раны. Погубила последних наших лошадей, между прочим. Но я все еще думал, что мы выберемся из этой истории. Пока не наступил следующий день.
– И что?
Берхард задумчиво цыкнул зубом.
– В ту ночь Альбы прокляли нас. До того, видно, лишь хотели предупредить, спугнуть, заставить убраться обратно подобру-поздорову, но после… Не пялься на меня, мессир, аж рот разинул. Да, бывает и такое. Горы тоже могут проклясть, и так, что не поздоровится. Едва мы на следующий день вышли в путь, пошатываясь от усталости и бессонной ночи, как я понял, что не могу найти путь.
– Ты, проводник, не мог найти знакомый путь в горах?
– Да. Мы прошли три лиги на юг после Белой Лиственницы, это означало, что мы должны выйти к Кордону. Он длинный, тянется с востока на запад и кривой, как спина у горбуна, которому сарацины все позвонки размозжили. Но мы прошли три лиги, потом прошли пять, и еще пять для верности – Кордона не было. Были горы, которые я, хоть убей меня на месте, в жизни никогда не видел.
– Ты мог ошибиться. Конь о четырех ногах – и тот спотыкается, как говорят в наших краях.
– Если что-то хорошо урождается в ваших краях, окромя винограда, так это дураки! – буркнул Берхард, не скрывая раздражения. – Эти горы я знаю лучше, чем те пять пальцев, которые у меня остались. Кордона не было. Мы повернули к востоку и стали подниматься. Бес с ним, с Кордоном, подумал я, потеряем лишних два дня, но доберемся до Малого Уголька, а дальше двинем напрямую, по Колючему Тракту. Все надежнее, чем бродить вслепую. А даже если Тракт перекроет оползнем, завсегда можно обойти через Старый Погреб и Тутовницу. Так я думал тогда. Однорукий дурак. Сидел бы уже на месте. Как говорят старики, если Альбы на тебя прогневались, лучше не дергаться, они свое и так возьмут…
– Вы… не нашли пути?
– Мы не нашли ни черта, – кратко отозвался Берхард. – Ни Тракта, ни Тутовницы, ни Старого Погреба. Это была настоящая чертовщина. Точно треклятые горы вдруг вывернуло наизнанку, отчего они изменились до последнего камня. Я больше не видел пути, я не видел ни оставленных вешек, ни приметных ориентиров, ни даже утесов, которые обычно видать за много лиг. Карлица, Седой Граф, Одноног, Жерлица – все пропало, все растворилось в проклятом снегу. Поперву я старался не отчаиваться. Показывал, куда двигать, и наш жалкий караван трусил следом. Без самоходных телег, без лошадей, без половины людей, мы должны были быть похожи на бродячий цирк, но что еще оставалось делать… Даже наша жалкая пушечка, гордость Лантахария, оказалась погребена где-то под завалом. Но он верил мне, и остальные тоже верили. Только потому мы еще шли, а не легли на ледяные валуны, чтобы позволить Альбам в последний раз спеть нам колыбельную.
Старик снаружи яростно грохнул по камню дребезжащим кулаком. Должно быть, какой-то особенно увесистый валун сорвался со своего места и полетел вниз, круша все на своем пути, превращая прочие булыжники в каменную пыль. «Черт побери, – подумал Гримберт, – такой валун легко мог бы снести доспех тяжелого класса, точно бомба из крупнокалиберного реактивного миномета. По сравнению с этим даже пушки лангобардов не казались таким уж грозным оружием».
– Я думал, Альбы покончат с нами за двадцать дней, – прожевав сухарь, Берхард удовлетворенно вздохнул, как полагается непритязательному едоку. – Но к исходу двадцать первого мы были еще живы. Я, Лантахарий, его мальчишка и человек восемь обслуги – возниц и охранников. Обмороженные, с обожженными лицами, полуослепшие, трясущиеся от усталости и голода, мы взглянули друг на друга и поняли, что эта ночь станет для нас последней. У нас больше не было шатров – ветра изорвали их в тряпки и унесли прочь, точно голодные коршуны. У нас не было топлива, все запасы давно были сожжены в печах. Ни радиостанции, ни припасов, ни навигационных приборов. Паршивое дело, а?
«Не паршивее, чем было в Арбории, – подумал Гримберт. – Перспектива замерзнуть насмерть кажется пугающей лишь для того, кому не предстоит заживо сгореть».
– Что было дальше? – только и спросил он.
Берхард негромко рыгнул.
– Мы закопались в снег, как смогли, чтобы укрыться от мороза и ветра, но знали, что это едва ли спасет нас, лишь продлит мучения. Уму непостижимо, но мы провели так пять дней. Деля один сухарь на всех и сжигая последние щепки топлива, которые давали больше света, чем тепла. Это были пять дней тишины. За это время мы ни единым словом промеж себя не перебросились, да и зачем? Мы все не впервые были в Альбах и знали, к чему идет. Лантахарию и его людям молчание давалось без труда, они берегли крохи тепла, для меня же молчание было пыткой. Точно горячий уголек во рту катался, и ни сглотнуть, ни выплюнуть… На шестой день я не выдержал.
– Что же ты ему рассказал?
– Правду, – неохотно обронил Берхард. – Что горы иногда играют с людьми. Нарочно обрушивают на них все мыслимые кары, забавляясь их мучениями. Старики рассказывают, такое иногда случается, чтоб Альбы прогневались на кого-то, и если прогневаются, то все, туши лампадку и ложись в снег. Есть только один способ умилостивить их. Слабый, ненадежный, но…
Берхард закашлялся и долго с преувеличенным старанием прочищал старую глотку.
– Ну! Какой способ?
– Кровь, – Берхард ответил так тихо, что бушующий снаружи Старик едва не сожрал его слова подчистую. – Старики говорят, нужна кровь. Мол, если Альбы разгневались на тебя и непременно решились сжить со свету, единственное, что сможет их задобрить, это та красная жидкость, что течет в наших венах.
Гримберт фыркнул.
– Вам было жаль поделиться с Альбами каплей крови? После того кровопускания, которое уже пережили?
– Больше всего им по вкусу кровь ребенка, мессир. И не капля. Гораздо больше.
– Ах, вот оно что…
Старик снаружи заревел, но уже не так яростно, как поначалу, гнев его явно пошел на убыль. Впрочем, его и сейчас было достаточно, чтобы обрушить самую высокую крепостную башню Турина. Гримберт опасливо провел рукой по холодному камню, проверяя ее прочность.
– И Лантахарий…
– Он держался три дня. Три дня медленной пытки, когда мясо на твоих костях чернеет, а ногти со скрипом выворачиваются из пальцев. Три дня не прекращающегося кошмара в окружении воя ветров. Он мучился сильнее нас. В конце концов мы просто умирали от голода и мороза, а он… Он умирал от куда более мучительной пытки. Но на четвертый день он решился. Когда я дал ему свой нож, все пальцы на его руках превратились в куски бесчувственного багрового мяса, ему пришлось держать его обеими руками. И знаешь что? Эти руки не дрожали. Его сын заплакал, пытаясь нас разжалобить, но поздно. Альбы получили свою жертву. Сполна получили. До капли.
– И вы…
– Нет, вьюга не исчезла мгновенно. Снег не превратился в пух. Святой Христофор не послал нам путеводную звезду. Он сидел и смотрел на свои окровавленные руки, точно сам не понимал, что сделал. Лантахарий. Отважный человек, который умел быть толковым торгашом и преданным товарищем. Единственный человек на свете, который мог поручиться, что доподлинно знал выдержку Берхарда Однорукого.