Нет, понял он немногим позже, переводя взгляд с одного ледяного великана на другого. Это не дефект передачи визуального сигнала, так видят мир его новые глаза – глаза железного истукана. Такие же архаичные, как сам доспех, они обладали чудовищным фокусным расстоянием и допотопными приводами фокусировки, отчего мелкие детали, расположенные далее полусотни метров, сливались друг с другом, точно пятна туши, а четкость настраивалась рывками, зачастую делаясь то размытой, то болезненно-резкой.
А еще его новые глаза не различали цветов. Поначалу он не замечал этого – после полугода в глухой темноте не так-то просто было вспомнить, что в мире существуют цвета, но потом вспомнил, что снегу полагается быть белым, а небу – голубым. Увы, его новая палитра состояла лишь из оттенков серого. Девственные снега горных пиков казались серыми, как старые лохмотья, а распахнутое небо превратилось в тягучий оловянный океан, по которому плыли тяжелые, похожие на крейсера, облака цвета маренго. Горы же, окружающие его со всех сторон, состояли из самых причудливых оттенков – антрацитового, сизого, цинкового, пепельного, вороного и торфяного.
Жутко устроенный, непривычный мир, но Гримберт разглядывал его с упоением, как прежде не разглядывал даже драгоценные картины кистей венецианских мастеров в собственной галерее.
– Очнулся, смотрю. Я уж думал, ты помер там ненароком, дрыгался так, будто черти тебя на дыбе растягивали. Ан гляди, живой, только штаны мокрые.
Гримберт вздрогнул, услышав этот голос.
– Ах ты ж дрянь, здоровый какой…
Гримберт машинально скосил взгляд себе под ноги и увидел человека. Он был куда меньше, чем ему представлялось, а может, всему виной были новые габариты его собственного тела и вдвое увеличившийся рост. Теперь он взирал на мир с высоты трех метров, а это серьезно сказывалось на восприятии.
Это был мужчина. Облаченный в короткий меховой полушубок и крепкие, хоть и порядком стоптанные, сапоги, он стоял на благоразумном удалении, настороженно поглядывая в его сторону. Неудивительно. Для него, хрупкого человека, рыцарский доспех и был ожившим валуном, чудовищем, не сознающим свою силу.
«Берхард, – вспомнил Гримберт. – Его зовут Берхард, это мой проводник».
Удивительно, до чего точно он вообразил внешность Берхарда, ни разу не видя его воочию. А может, это память лицемерно подгоняла детали воспоминаний под его новое видение мира.
Худой, но не тощий, скорее жилистый и костлявый, он походил на сушеную рыбу из солдатского рациона из тех, что крепче дубовой доски, но Гримберт сомневался, что тот, кто проглотит эту рыбешку, долго проживет. Он-то знал, сколько прячется у нее под чешуей ядовитых колючек…
Единственная рука Берхарда придерживала ремень висящей за спиной аркебузы, вместо второй на ветру болтался пустой неподвязанный рукав. За неухоженной бородой и глубоким меховым капюшоном несовершенные сенсоры доспеха бессильны были разобрать черты, зато хорошо различали глаза проводника – насмешливые и серьезные одновременно.
– Лучше бы тебе держаться подальше от городов, мессир. По крайней мере на первых порах. Не то, того и гляди, примут за сбежавшую из трактира бочку из-под вина.
Гримберт сдержал крутившиеся на языке злые слова. Его новое тело, громоздкое, из серой стали, и в самом деле напоминало огромную Гейдельбергскую бочку[35], поставленную стоймя и представляющую из себя такую же грозную силу. Энергии инерционного стартера хватило лишь на то, чтоб пробудить церебральный интерфейс и запитать зрение, для всего прочего ему потребуется реактор.
– Кто бы говорил… – огрызнулся он. – Благодари Бога, что я был слеп, когда нанимал тебя. Ни один человек, имеющий глаза, никогда бы этого не сделал!
Берхард шутливо прикрыл уши и присел, точно услышав глас Господень. Только тогда Гримберт понял, что изрыгнул эти слова не собственным горлом, а луженой глоткой своего доспеха, через укрытые под броней динамики.
– Любой другой проводник довел бы тебя до предгорий, свернул шею и сбросил в ущелье.
– Значит, мне повезло найти единственного, алчущего войти в высший свет. Что ж, ты получишь свое. На латыни Бледный Палец – Digitus Pallidus. Как насчет стать бароном фон Паллидус? Звучит в меру звучно. Я знал выскочек с куда более фальшивыми именами.
Берхард покачал головой.
– Тебе повезло найти иберийца, мессир. Не будь ты туринцем, я бы и пальцем о палец не ударил, не говоря уже о том, чтобы морозить задницу в Альбах. У нас, иберийских альмогаваров, свои старые счеты с Лотаром, а ваш брат крепко потрепал его пять лет назад. Если я наемник, это не значит, что я не могу испытывать благодарность. Мессир.
Последнее слово он произнес с непонятной интонацией. Ничего удивительного в этом не было – слуховые сенсоры доспеха были грубы, вероятно, они были предназначены разбирать лишь грохот снарядов, а отнюдь не человеческую речь. Но сейчас у Гримберта были занятия поважнее, чем болтать с проводником.
Реактор ожил даже быстрее, чем он ожидал. Повинуясь касаниям невидимой и еще неуклюжей руки, он медленно просыпался, выходя на рабочие обороты, но, заработав, мгновенно насытил большое механическое тело живительной силой электрического тока. Реактор был даже не архаичный, а древний в полном смысле этого слова, Гримберт едва не пришел в ужас, оценив его конструкцию, но работал на удивление стабильно. Запас топлива – на половинной отметке. Охладительная система – одиночная, замкнутого цикла, ужасно неэффективная, к тому же сильно потрепана. Гримберт ощутил, как у него заныли зубы, когда датчики просчитали фонящее излучение, пробивающееся сквозь внешнюю обшивку реактора. Один бэр в час. Прилично. Острую лучевую болезнь схватить будет тяжело, а вот лейкемия – вполне вероятная перспектива, особенно если он будет проводить в доспехе много времени.
Много времени… Он фыркнул, но мысленно, не задействовав динамики. Да, пожалуй, ему придется проводить в этой стальной скорлупе много времени, несмотря на огромное множество ее недостатков, безнадежно устаревшие агрегаты и бронекапсулу, более похожую на орудие пыток. Просто потому, что без этой скорлупы он вновь превратится в калеку – слепого двадцатипятилетнего старика, который и ста метров пройти без посторонней помощи не сможет.
Гримберт шевельнулся. И вздрогнул от неожиданности, услышав громкий оглушительный лязг, перемежающийся злым шипением гидравлики. «Идиот, – обругал он сам себя. – Эта консервная банка простояла здесь несколько лет, вся смазка должна была высохнуть или замерзнуть. Будет чудом, если он вообще сдвинется с места».
Но доспех сдвинулся. Теперь он не был доспехом, он был телом самого Гримберта – тяжелым, неуклюжим, шатающимся из стороны в сторону. Конструкция доспеха имела мало общего с человеческим телом, она диктовала совсем другую манеру движений, чем привычная ему. На то, чтоб повернуться на сто восемьдесят градусов у Гримберта ушла добрая минута. К концу этого маневра он так выдохся, словно вручную без участия сервоприводов ворочал эти тонны металла.
Низкий центр тяжести был единственным достоинством его новой машины, все прочее пока вызывало в нем лишь раздражение. Отвратительная развесовка вкупе с отсутствием автоматического гироскопа приводила к тому, что каждый шаг был вызовом его чувству равновесия. Торсионная подвеска ходовой части, быть может, была писком моды лет двести назад, но ее масляные амортизаторы, кажется, когда-то принадлежали другому доспеху и с трудом выполняли свои функции, а торсионные балки, должно быть, были изъедены ржавчиной наполовину. Доспех был на ходу, но требовал даже не ремонта, а переборки половины своих потрохов.
«Уму непостижимо, что эти самоходные развалины использовали наши предки», – подумал Гримберт, пытаясь привыкнуть к своим новым ощущениям. Что они в свое время спасли стены Константинополя от воюющих османских орд, что подчинили – пусть всего на несколько лет – себе Иерусалим, что вырвали ценой страшных потерь победу в Резне Консортов и тем сохранили будущее франкской империи, что выстояли осаду Кандии, сожжение берберами «Восточного Флота», ошеломительный проигрыш под Триполи…
Эти мысли не улучшили его настроения. Доспех был стар, но старостью не почтенной, как у доспехов предыдущего поколения, громоздких, но грозных, способных навести на противников ужас своими смертоносными бомбардами, а жалкой и унизительной. Многие узлы были несовершенны и сильно уступали привычным, органы чувств не знали о многих существующих диапазонах и волнах, а бортовой радар имел столь презренное поле действия, что Гримберт назвал бы его слепым – если бы сам слишком хорошо не знал цену этого слова.
Чем больше Гримберт узнавал о своем новом доспехе, тем сильнее стискивал зубы. В его маркграфской дружине даже младшие оруженосцы располагали куда лучшими машинами. То, что он считал стальным великаном, могло показаться им только внешне. Внутри это был безнадежно устаревший механизм, который в схватке мог рассчитывать, самое большее, на полминуты жизни – и то, если вражеский рыцарь пьян настолько, что не видит прицельных маркеров.
«Механическая кукла, – с горечью подумал Гримберт, получая все новые и новые данные, свидетельствующие о конструктивном устройстве доспеха. – Жалкая механическая кукла, сработанная словно в насмешку над настоящим рыцарским доспехом, которую он сам допустил бы на ристалище в Турине только в качестве мишени».
Обнаружив в машинной памяти электронный кадастр, содержащий базовые данные о его новом доспехе, он вывел его показания на визор и скривился, точно от зубной боли. Данные были приведены в системе мер, свойственной для восточных марок, но он с легкостью переводил их на привычную ему имперскую систему измерений. С легкостью, которая делалась все менее и менее легкой, водружая на его хребет все новые и новые соломинки, весом способные поспорить с урановыми стержнями.