Обед, данный тем днем в туринском дворце в честь императорского сенешаля, был в меру пышен, но как-то скомкан и недолог. Едва только было покончено с десертом, а придворные шуты, по-обезьяньи гукая, принялись скакать по зале, изображая заигрывания Франциска Седьмого Бретонского с маврами, как герцог де Гиеннь сухо поблагодарил за прием и поднялся – явственный знак того, что торжество пора сворачивать, не дожидаясь того, что, как известно, составляет добрую половину удовольствия от хорошей гулянки – какой-нибудь хорошей свары между рыцарями, которая обязательно закончилась бы оглушительной канонадой на заднем подворье, лишь отдаленно напоминающей рыцарский поединок.
Пока телохранители под руководством церемониймейстера изгоняли из залы нетвердо державшихся на ногах гуляк, а слуги с учтивой поспешностью меняли изгаженные скатерти, Гримберт пригласил господина сенешаля в свой кабинет. Алафрид славился своей прямолинейностью, но даже он не стал переходить сразу к делу. Деловитость может быть добродетелью для торгашей и ростовщиков, но не для особ благородного происхождения.
Они с Гримбертом выкурили по трубке душистого персидского опия, прежде чем тот наконец перешел к делу, перестав делать вид, будто оторвался от важных государственных дел только лишь по той причине, что ему вздумалось пострелять зайцев в туринских лесах.
«Дурные вести, – сообщил он, отложив трубку. – Я много раз предупреждал твоего соседа, маркграфа Лотара из Салуццо о том, что он играет с огнем, но, кажется, он не был достаточно мудр, чтобы прислушаться. Тем хуже для него. Третьего дня его императорское величество тайным эдиктом обвинил его в ереси».
Сказано было достаточно веско, чтобы мягкие серебряные ручьи опиумной эйфории, звенящие в жилах Гримберта, мгновенно пересохли.
«Лотар? Какая ерунда! – вырвалось у него. – Лотар не еретик! Он хитрый старый лжец, развратник и плут. Если его что-то и интересует в этой жизни, так это удовлетворение всех его бесчисленных и гадких склонностей, но ересь?.. Черт, едва ли!»
Алафрид вздохнул. И хоть вздох этот получился чистым – его полимерные легкие работали почти беззвучно, – в нем все же слышался негромкий натужный гул, напоминающий о миллионах литров воздуха, которые они переработали на своем веку. Воздуха франкской империи, насыщенного миазмами измен, мятежей, ересей и интриг гуще, чем метаном, фтором и ипритом.
«Есть доказательства, – сказал он тихо. – Уже неопровержимые. Никогда не верил этому лживому ублюдку. Правду говорят, ничто так хорошо не скрывает яд, как сладкое вино. Сладкие слова Лотара скрывали в себе больше яда, чем все смертоносные цистерны Роттенбурга. Какое-то время при дворе надеялись, что его невоздержанность по части алхимических изысканий – всего лишь затянувшийся каприз, но теперь…»
«Возможно, просто наговор, – осторожно предположил Гримберт. – О да, Лотара едва ли можно упрекнуть в христианской праведности. Он самовлюбленный гедонист, собравший, надо думать, самую полную коллекцию неестественных склонностей и отвратительных пристрастий в восточных пределах франкской империи. Это едва ли делает его достойным сыном Церкви, но ересь?..»
Он покачал головой.
Алафрид усмехнулся – и в этой усмешке тоже на миг ощутился его истинный возраст.
«То-то и оно, мой мальчик. Многие благородные господа думают, будто Сатана, пытаясь завладеть их душой, непременно явится в облаке сернистого газа, чтобы предложить свой проклятый договор. На самом деле все куда проще. Тропа, ведущая к аду, – это стезя удовольствий, по которой мы шествуем, бездумно удовлетворяя наши прихоти и желания, не замечая того, как с каждым пройденным шагом душа наша покрывается шанкрами, гнойниками и язвами, начиная медленно разлагаться, пребывая в то же время в блаженном экстазе. Поверь мне, погоня за удовольствиями отвернула от райских врат больше, чем все еретические проповедники и явленные ими дьявольские чудеса!»
Гримберт мысленно поморщился, сохранив на лице почтительное выражение. Даже недруги уважали герцога де Гиеннь за ясный ум, однако с годами эта черта его характера, кажется, заметно стушевалась. Все чаще в последнее время в речах Алафрида звучали непривычные прежде душеспасительные нотки, подходящие скорее какому-нибудь досточтимому прелату, уважаемому отцу Церкви, чем господину императорскому сенешалю, вершителю судеб и управителю огромной империи. Это раздражало. Того и гляди, скоро примется сыпать изречениями безвестных святых и декламировать Катехизис, а всякий разговор с ним превратится в теологический спор!
«Это все Аахен, – подумал Гримберт, сдерживая растущее в груди раздражение. – Проклятое логово, в котором издавна обитают самые опасные хищники империи, пропитанное их ядом и проникнутое губительной радиацией, излучаемой поколениями высокородных каннибалов. Аахен врастает своими ядовитыми щупальцами в душу всякого, кто там обитает, срастается своими шипами с его нервной системой, превращая людей не то в жалкие тени самих себя, не то в жуткие пародии. Мудрецов с их трезвым рассудком он превращает в трясущихся над грудами золота психопатов, смелых рыцарей – в опьяненные жаждой крови боевые машины, срощенные со своими доспехами, добродетельных священников – в чванливых кардиналов… Кажется, и Алафрид не избежал этого древнего проклятья. Тоже изменился, хоть и на свой манер. Стал сухим, отстраненным, замкнутым. Стал рассуждать о бессмертной душе вместо логистики, о добродетелях вместо таможенных пошлин, о Святом Писании вместо цен на сахар. Даже его, этого крепкого старика, который когда-то сражался на восточных границах вместе с отцом, медленно переваривает это чудовище Аахен, хоть и на свой манер…
Гримберт скрестил руки на груди.
«Лотар уж точно не еретик, несмотря на то, что он безудержный последователь Вакха и преданный его апостол. Поверь, я знаю его с детства. Этот человек перепробовал все вина мира и все наркотические зелья, включая запретные, изготовленные его личными алхимиками по древним вавилонским рецептам. Он также знает вкус всех блюд, которые когда-либо готовились на свете, а что до плотских утех… Скажем так, в изучении этой науки маркграф Лотар продвинулся так далеко, что слово «противоестественный» попросту потеряло для него свой изначальный смысл. Да, многие его склонности и привычки отвратительны, но в остальном он безобиден…»
«Он перестал быть безобидным, когда взялся за изучение запретных трудов и технологий, – решительно отрезал Алафрид. – Я мог бы закрыть глаза на некоторые шалости и пристрастия господина маркграфа – в конце концов, после восьми лет службы сенешалем при императорском дворе меня уже трудно чем-то удивить. Но это… В последнее время занятия Лотара слишком явственно переходят границу милых чудачеств».
«Он что, провозгласил себя чудотворцем? – невинно осведомился Гримберт. – Некоторые вещи, которые мне доносят о нем шпионы, в самом деле похожи на чудеса, по крайней мере мне сложно было вообразить нечто подобное хотя бы чисто по биологическим причинам…»
«Гримберт! – императорский сенешаль сверкнул глазами. – Брось паясничать, пока я не всыпал тебе розог, как в старые добрые времена! Говорю тебе, ситуация сделалась слишком серьезной, чтобы я мог позволить себе шутить. Лотар взялся за оккультизм, на этот раз всерьез, и изучает технологии, запрещенные Святым Престолом».
Гримберт не удержался от пренебрежительного смешка.
«Можно подумать, половина придворных вельмож не балуется тайком тем же самым! Сколько чванливых герцогов тайком читают запретные труды Зюдхофа и Ринка, пытаясь увеличить эффективность своего гипоталамуса? Сколько алчных графьев прилежно штудируют Вентцеля, тщась найти рецепт по молекулярной трансформации свинца в золото! Не говоря уже о том, что на туалетных столиках всех фавориток и прелестниц Аахена постыдная «Fraga in betula»[40] Кона все еще встречается куда чаще Библии!..»
Алафрид одним только резким поворотом головы обозначил больше, чем многие смогли бы добиться, обнажив оружие.
«Как говорит старая франкская пословица, если бы из каждого порока можно было бы вылить кирпич, императорский дворец давно поразило бы смешение языков – он достиг бы своими шпилями стратосферы! Я не занимаюсь мелкими шалостями императорского дворца, Гримберт. Я занимаюсь безопасностью империи».
Гримберт вздохнул. Он знал, что будет произнесено – еще до того, как пышная процессия герцога де Гиеннь вступила в Турин. И даже до того, как приграничные радарные посты сообщили о первом обнаружении, а радиостанции привычно обменялись с визитерами секретными кодами.
«Знаешь, дядюшка Алафрид, меня сложно упрекнуть в симпатии к Лотару из Салуццо. Он хитрый ублюдок, который так основательно заплутал в лабиринте своих пороков, что едва ли когда-нибудь выберется на Божий свет. Но ересь?.. Черт возьми! Если он и почитывает какие-то запретные инкунабулы[41] с гадкими картинками, то лишь из желания открыть новые грани на кристалле удовольствий, который обречен полировать до конца своих дней!..»
Алафрид покачал головой.
«Не в этот раз, мой мальчик. Лотар перерос невинный интерес к оккультным делишкам, в этот раз он взялся за дело всерьез, с прилежанием не прожженного гедониста, но дьявольского аколита. Он читает запрещенные Церковью труды, захваченные у лангобардов и выменянные у венецианцев. Он приобрел за двадцать тысяч флоринов «Medulla ossium rubra»[42] Эдварда Томаса. Он нашел один из экземпляров «Immunosuppression in solido organo Transplantatio»[43] Готье, который считался утерянным еще триста лет назад, и, говорят, выложил за него целое состояние. Он…»
«Мне неизвестны эти труды. Что-то биологическое?» – брезгливо осведомился Гримберт.
«Медицинское, – сухо ответил Алафрид. – По большей части – хирургия и трансплантология. Иммуносупрессия, ксенотрансплантация, гомографт