Берхард замолчал. Рассказ его явно был закончен, но он продолжал молча смотреть в небо. Так, будто перед глазами его был визор сродни рыцарскому, который транслировал сейчас в его мозг невидимую Гримберту картину.
– Допустим, паук – не самый благородный зверь, – заметил Гримберт. – Оттого его не очень любят изображать на гербах. Но, может, Гримберт из Турина не такой бездушный мучитель, как принято считать?
Взгляд у Берхарда сделался напряженным. И несмотря на то, что взгляд этот был устремлен на Гримберта сквозь несколько дюймов брони, тому все равно сделалось неуютно – как будто кресло враз отрастило еще несколько острых углов.
– Раньше я бы и сам поверил в это. Но после Железной Ярмарки… Извини, мессир, но твой мертвый сеньор, судя по всему, был бездушным ублюдком. Надо порядком постараться, чтобы тебя ненавидели не только враги, но и союзники. А Гримберта в этих краях с тех пор истово ненавидят. Ненавидят и боятся.
– Он воздал справедливость еретикам.
– Но приучил бояться себя всех, включая истовых христиан. Видно, такая уж она, сеньорская справедливость…
– Настоящие пауки обитают в Аахене, Берхард. Только ту паутину, что они ткут, не сразу и увидишь, настолько она тонка. Гримберт Туринский явился в Салуццо подавлять мятеж не по своей воле. Его принудил к этому приказ его величества.
– Император?
– Да. Он приказал разобраться с мятежниками. Настолько жестоко, насколько это представляется возможным.
– Но…
– Почему он не послал в Салуццо собственные войска? Или не отрядил верного сенешаля с его войском? Почему не вступил в переговоры с Лотаром и не вынудил его пойти на мировую, пока дело не обернулось кровью? Почему не призвал Папу сделать Святой Престол посредником и миротворцем, не допустив кровопролития?
– Почему, мессир?
– Император мудр, щедр и проницателен. Но при всех его общеизвестных достоинствах он обладает еще одним, менее известным. Он как никто другой умеет играть на лютне.
Возможно, микрофон доспеха забарахлил, потому что Берхард продолжал стоять, молча ожидая ответа. Или же сказанные слова остались им не поняты. Гримберт вздохнул. Неудивительно.
– Искусство управления не в объединении, а в разъединении, мой друг. Чтоб быть хорошим правителем, надо беспрестанно стравливать всех окружающих между собой. Углублять противоречия, раздувать ссоры, разводить подозрения, пестовать старые обиды… Там, где царит вражда, там нет союзников. Люди, которые ожидают друг от друга удара в спину, никогда не встанут плечом к плечу против общего врага.
Берхард молчал, напряженно вглядываясь в темноту.
– Ты все еще не понял?
– Что-то не совсем, мессир.
– Император не случайно отправил Гримберта Туринского устраивать Железную Ярмарку в соседнем маркграфстве. Император вообще не делает ничего случайно. Он хотел, чтоб мы, старые соседи, обозлились друг на друга. Чтобы Турин и Салуццо стали заклятыми врагами. Именно поэтому он сохранил проклятому Лотару жизнь. Мертвый, он превратился бы в щепотку пепла. Живой, но униженный и обозленный, он стал вечным врагом Турина. Если в один прекрасный день Паук из Турина сделался бы чересчур силен и достаточно самонадеян, чтобы бросить вызов императорской власти, Салуццо никогда не примкнуло бы к его мятежу. Напротив, с радостью бы поддержало любого его врага, сколькими бы перстами тот ни крестился и кому бы молитвы ни возносил.
Берхард впервые оторвался от созерцания неба.
– Значит, все это затеял император, чтобы стравить Паука и Лотара между собой?
– Да. Он делает так со всеми своими вассалами. Заставляет их ненавидеть друг друга и никому не доверять. Навеки сшитые друг с другом бедолаги, которых вы называете химерами, нужны лишь для того, чтоб подпитывать эту вражду, вновь и вновь напоминая жителям о Железной Ярмарке и паучьем благородстве.
Берхард прищурился.
– А вроде говорят, что ворон ворону глаз не выклюет. Допустим, Паук пощипал здешних баронов, но самого Лотара не тронул. Дал ему пощаду. Думаешь, после этого между маркграфами большая вражда будет?
Гримберту захотелось рассмеяться. Но человеческий смех, усиленный и искаженный микрофонами рыцарского доспеха, должен звучать как звериный рев.
– Об этом не принято говорить, но Лотар де Салуццо тоже получил на добрую память о Железной Ярмарке небольшой подарок от Паука. Напоминание о его грехе. Хорошее напоминание, из тех, что едва ли когда-нибудь стираются из памяти.
Берхард нетерпеливо дернул плечом. Он уже изготовился к пути, успел проверить аркебузу и пороховницу, оправил сапоги, подпоясался и сделал еще множество мелких приготовлений – все это удивительно ловко, при помощи своей единственной руки.
– Любят же благородные господа языком почесать… – пробормотал он. – Так, глядишь, за беседами великосветскими вся ночь и пройдет. Двигай, мессир. И оборачивайся пореже. Буду жив – догоню. А не догоню, так поставь от меня свечку в соборе Святого Павла в Бра – за поминовение души старого дурака.
Не говоря более ни слова, Берхард скользнул в темноту, да так, что даже снег под ногами не скрипнул. Гримберт какое-то время смотрел ему вслед, несмотря на то, что маломощные сенсоры не могли обнаружить даже тени, потом медленно развернулся и повел машину вперед. Берхард был прав, до рассвета оставалось не так и много времени.
Часть восьмая
Идти в одиночку оказалось еще сложнее. Гримберт быстро понял это, едва блекло-серый отсвет рассвета лег на снег. Теперь у него не было идущего впереди проводника, который обходил невидимые под белым покровом рытвины и ямы, указывал на осыпи и опасно колеблющиеся булыжники. Теперь он сам себе был и авангардом, и обозом. И, судя по скорости и беспомощности, все-таки более обозом.
Терморегулировка в доспехе работала так скверно, что Гримберт так и не смог согреться. Одно спасало – воспринимая через нейроштифты ощущения стального тела, он почти переставал ощущать сигналы того кома искалеченной плоти, что прятался внутри. Иногда это помогало.
Никчемная железяка. Ни один рыцарь, будь это даже самый опустившийся раубриттер из нищих западных земель, не осмелился бы нанести на ее серые, как у бродячего пса, бока свой герб – это покрыло бы его позором на семь поколений вперед. А ведь доспеху полагается и имя…
Гримберт с трудом сдерживал тяжелый, дребезжащий в легких смех, размышляя о том, какого названия заслуживает эта рухлядь.
«Ржавый Воитель». «Колченогий Гном». «Грохочущий Утиль».
Нет уж, он не собирался давать этой куче лома ни имени, ни даже прозвища, чтоб ненароком не протянуть между ними тончайшую, как нейросвязь, нитку. Как только он будет в силах, он продаст эту кучу хлама, хоть бы даже и на ярмарке, беда только в том, что едва ли в Салуццо найдется идиот, готовый выложить за нее больше пары монет.
«Нет, – подумал он, ощущая, как желание смеяться угасает само собой, точно угли от костра. – Беда в том, что никто не даст мне такой возможности».
Он шел без остановок до самого полудня, но когда обернулся, чтоб оценить пройденный путь, оказался неприятно удивлен – цепочка оставленных им следов была совсем не так длинна, как ему представлялось. Штатный одометр доспеха был примитивно устроен и пройденное расстояние считал в милях, но не доверять его показаниям у Гримберта не было оснований. Четыре мили – шесть с половиной километров.
Гримберт с удовольствием сплюнул бы в снег по традиции «альбийских гончих», если бы плевок не повис на внутренней обшивке бронекапсулы. Четыре мили! Даже хромая собака сделает больше. Но выбора у него не было. Он продолжал идти, выдерживая заданное Берхардом направление.
Не раз у него возникал соблазн свернуть в сторону. Карты Альб из памяти доспеха прилично устарели и пестрели заметными неточностями, но все еще в общем относительно верно трактовали окружающий его пейзаж. Он то и дело отмечал уходящую в сторону тропу или уютную долину с ровным спуском или манящий перешеек… Возможно, там, где нет снега, ему удалось бы затеряться, оторвавшись от погони. Мучимый тревогой и вынужденным бездельем, Гримберт все утро рассматривал карты, но так и не сменил направления. Берхард указал ему нужный курс, а он определенно относился к людям, которые знают, что говорят.
Берхард… Он ощутил неприятное щекочущее чувство в груди, похожее на прикосновение мохнатой паучьей лапки. Твой Берхард сейчас, должно быть, уже в двадцати милях отсюда, идет по тропе, ведущей к Бра, и беззаботно насвистывает. Вернувшись домой, он выпьет пару стаканов дрянного вина и поздравит себя с тем, что прожил еще день, сохранив голову. А баронская корона… К чему корона, если не на что ее надеть?
Берхард появился уже после полудня. Бесшумно возник за ближайшей скалой, точно сотканный из снежной крупы, и, легко нагнав, пошел сбоку. Шаг у него был короткий, но удивительно легкий и стремительный, он без затруднений выдерживал темп стальных ног доспеха. Некоторое время они молча шли плечом к плечу. «Доблестный рыцарь и преданный оруженосец», – подумал Гримберт со смешком. У этой шутки была кислая уксусная отдушка, из-за которой он испытал изжогу. Насколько он сам, трясясь в этой ржавой банке, не походил на доблестного рыцаря, настолько мрачно шагающего однорукого Берхарда было сложно принять за оруженосца.
– Дело скверное, мессир, – он соизволил открыть рот лишь спустя несколько минут. – Может, даже паскуднее, чем мне мыслилось поначалу.
Гримберт ощутил колючее оледенение где-то в кишечнике.
– Что ты узнал? – требовательно спросил он. – Сколько их?
– Ночью было пятнадцать. Но теперь уже тринадцать. Двух я из аркебузы ухлопал, очень уж позиция была удачная… Дальше искушать судьбу не стал, уж не обессудь, иначе бы они сами меня железом нашпиговали. Очень уж ловкие черти и с оружием управляются отменно.
– Кто они?
– Не понять. Только не иберийцы, это уж как Бог свят, и, сдается, не местные. Не из Салуццо то бишь. Говорят по-франкийски, но говор чудной, незнакомый. Никогда такого не слышал. Впрочем, особенно-то я к их шатрам не совался, потому как пулю получить неохота, так, непода