И все же, если подойти вплотную к линии прибоя, на которую с колючим царапаньем накатывают маленькие волны, вас ждет самое главное в этой сильно изменившейся прибрежной зоне открытие. Лишь турист, незнакомый с этим побережьем, мог при беглом осмотре ошибочно принять эту крупную фигуру, находящуюся в километре от берега, за остров. Для глаз, прикрытых от яркого солнца, двигающегося по дуге на запад и находящегося сейчас прямо над головой, для глаз, взирающих на далекий огромный выступ, этот монумент, недавно возникший на горизонте, великолепен. Всякий раз, когда облачный покров расступается, лес шипов, расположенных на его гребне и округлых боках, излучает пурпурный свет. Тысячи колючих отростков тянутся от каменистой поверхности гигантского объекта. Хотя размеры этого острова делают сравнение абсурдным, формой он очень напоминает обычного морского ежа – маленькое морское существо, часто покидающее море во время отлива или выбрасываемое на берег после свирепых штормов.
В центре него зияет черная дыра, похожая на рот с красными губами, поджатыми, будто для свиста. Внутри отверстия темно. Оно обеспечивает либо проход в обширный интерьер, либо выход из него.
На юге, у дальнего конца пляжа, замер еще один гигантский «морской еж». За скалистым полуостровом, далеко в море, виднеется третья фигура.
Каждая из них неподвижна. Суровые, как одинокие атоллы, и расположенные в форме странного архипелага, они будто прикреплены к морскому дну. Жестко зафиксированы, чтобы противостоять турбулентности и морскому течению. И чем дольше наблюдаешь за этими огромными сферами, тем больше они напоминают десантные корабли морского флота из давно минувшей войны. Корабли, стоящие на холостом ходу в мрачных морях после высадки своих экипажей, своих воинов-завоевателей. Возможно, эти «морские ежи» более многочисленны. Не исключено, что колючие стражи занимают фронтовую линию, простирающуюся на сотни километров, стратегически расположившись там, где на суше можно добыть отличный улов.
Три дня я подержу в своих объятьях мир, и все изменится
Ночью
Из окна коттеджа можно наблюдать окрашенную в красный цвет луну – белую гальку в бокале красного вина. Вокруг небесного тела и по всему багровому небосклону разносится железный рокот. Великий перезвон. Множество далеких церковных колоколов звонят и гремят. Зловещий, нестройный звук, доносящийся оттуда, откуда исходит интенсивный алый свет. Но смотреть неприкрытыми глазами на источник света и оглушительного шума слишком больно.
Под окном коттеджа сгущаются черные, как патока, тени. Асфальтовое покрытие, брусчатка, дома, сады, бордюры и транспортные средства окрашены в темно-красные оттенки. Деревья и живые изгороди переливаются осенними желтовато-коричневыми красками.
Где-то на другой стороне кроваво-красного ночного неба, на востоке, где всходит, зажигая день, солнце, висит скорее ощущаемый, чем зримый, необъятных размеров и монументальной тяжести объект. Фигура, затмившая собой звезды. Неровный силуэт в вышине. Гигантский, черный, неподвижный, оттененный кровавым светом.
На третий день
В комнате холодно. Раннее солнце ярко светит в зашторенные окна. Дневной свет сильнее обычного, уже не красный, а белый от горящего фосфора. Проникает в запечатанную тьму. Вбивает клинья между шторами и стеной.
Внешний мир безмолвен, будто вся деятельность встала на одну из тех редких пауз, которые случаются с первыми лучами солнца или после полуночи. Беззвучная дремота затягивается, не желает прекращаться.
Кровать и воздух вокруг дурно пахнут, комнату нужно проветрить, сброшенное на пол постельное белье необходимо сжечь.
На прикроватной тумбочке стоит стакан воды. Возле него среди прозрачных упаковок с болеутоляющим валяются пакетики с лекарствами от простуды и гриппа. Грязный матрас хранит вдавленные очертания тела. Рядом с кроватью лежат грязные полотенца, словно снятые с септических ран бинты. Они наброшены на коричневый пластиковый контейнер для мытья посуды, содержимое которого скрыто от глаз.
Пустая тишина неотапливаемого дома простирается далеко за пределы этой кровати и комнаты. Холодный коттедж пахнет сыростью, пылью и старой краской. Кажется, что на убранство внутри уже наложило свой отпечаток другое время – далекое будущее, где его ждет запустение, или прошлое, когда в этом здании никто не жил.
Легко представить, что бывший владелец коттеджа не узнает первый этаж, словно вернулся домой после длительной поездки. То же самое место, но более удручающее, чтобы узнать которое требуется время и свет, более яркий и более жестокий в своем пренебрежительном разоблачении. Входная дверь распахнута настежь. Тот, кто ушел некоторое время назад, оставил дом незапертым. Мокрая зелень, влажный цемент и дерево, запахи улицы затопляют ковры, как и болезненное свечение.
На небольшой кухне сохранились свидетельства жизни в период возникновения болезни – кастрюля, покрытая беловатой коркой супа, с засохшими кусочками зеленого лука. Полочка буфета, на которой стоял стакан для запивания таблеток, пуста. В сухой раковине с последнего завтрака стоит грязная керамическая миска с присохшими хлопьями отрубей. Пролитое молоко свернулось. Шкаф в потеках супа цвета «магнолиевой» эмульсии. Кажется, здесь рылся слепой или контуженый, слишком занятый своими страданиями, чтобы убраться за собой.
Тихо тикают настенные часы. Ненавязчивый метроном продолжает нести дежурство, несмотря на запустение. Время – 08:25.
Почтовую корреспонденцию никто не доставляет.
Затянувшаяся тишина. Странное ощущение отсутствия какого-либо движения снаружи здания лишь подчеркивает царящие внутри пустоту и безмолвие. В столь густом, холодном, пронизанном арктическим светом воздухе время движется, как зыбь по морской глади. Возможны или уместны лишь легкие, несложные колебания, будто тело должно приспособиться к незнакомой гравитации.
Если смотреть из кухонного окна на лужайку, тротуар, дорогу, живые изгороди и кусты палисадников через дорогу, три из четырех видимых нам входных дверей открыты.
Несмотря на холодное утро, их будто никто не закрывает. Никто не работает в саду, не моет машину, не уходит на работу, не провожает ребенка в школу и не выгуливает собаку. На улице вообще никого не видно. Не проезжают мимо машины.
Проходят минуты, и странное бездействие насмешливо дает понять, что ничего не изменится, сколько бы мы ни наблюдали за улицей.
В конце дворика, где дорога поворачивает, видны еще две открытые двери. В каждой тускло горит электрический свет, но его затмевает ослепительное свечение, озаряющее далекие очертания висящих на вешалках пальто, тумбочек, обуви, квадратных ковриков для вытирания ног.
На подъездных дорожках перед всеми видимыми зданиями стоят машины, застывшие в холодном сиянии странного дневного света, припаркованные там с вечера. Больше автомобилей, чем обычно, скопилось вдоль обочины. Этим утром никто не ушел на работу.
Еще три белых фасада более крупных и новых домов, стоящих ближе к концу тупика, на Т-образном перекрестке, кажутся устрашающе неприветливыми, несмотря на беспрепятственный доступ в эти здания.
На лужайке перед коттеджем шелестят на ветру листья одинокой, тоскующей по югу пальмы. Вдалеке кличет птица. Это единственные звуки. И снова одинокий, болезненный крик чайки, такой же скорбный, как у единственного выжившего, выбирающегося из-под развалин. Хотя ничего разрушенного или поврежденного здесь нет.
На тротуаре перед коттеджем должен стоять шум почти непрерывного движения транспорта. Не далее чем в пятидесяти метрах от этой деревенской улицы проходит кольцевая дорога. Она прорезает замерзшие поля и долины и обычно весь день и большую часть каждого вечера воспроизводит песню далекого водоема – океана или быстрой реки, замолкая лишь ночью, когда транспортный поток иссякает. Сейчас на ней пусто. Далекий шорох шин по асфальту полностью отсутствует, хотя полдевятого – это одно из самых оживленных времен дня, детей везут в школу. Где крики и смех резвящейся ребятни?
Пустое пространство за пределами коттеджа будто расширилось, стало просторнее. Если стоять здесь достаточно долго, можно затосковать по собачьему лаю, ворчанию газонокосилки или настойчивому гулу автомобильного двигателя. Но лишь тихонько шелестят пальмовые ветви, где-то далеко снова каркает голодная птица, прежде чем исчезнуть из пределов слышимости.
Кажется, отсюда забрали очень многое. Извлекли. Удалили. Хотя многое осталось и сохранило узнаваемость.
Пересекаем тихую дорогу и подходим к дому напротив. Встаем на крыльцо. Заглядываем внутрь. На оклеенных обоями стенах висят картины в рамах с неясным содержанием, декоративный барометр рядом с вешалкой для ключей. Звоним в звонок и ждем, неловко переминаясь, будто под чьим-то наблюдением изнутри. Ждем, но никто не появляется.
Заходим внутрь.
Гостиная, кухня и столовая приковывают взгляд. Стены завешаны репродукциями, карандашными рисунками, семейными фотографиями. Стулья и стол завалены газетами – хрупкими записями недавнего безвозвратно потерянного времени. Кухня чистая и пустая, если не считать зачерствевших кусков хлеба и двух пустых жестяных банок на хлебной доске.
Поднимаемся на второй этаж.
Какое-то время она находилась в этой комнате совершенно одна.
Шторы задернуты. Тяжелая деревянная мебель, платяной шкаф и захламленный туалетный столик вносят свой вклад в гнетущую мрачность. Спертый запах крема для рук, старушечьего дыхания и душного помещения теперь вытесняется ароматом влажной лужайки. Входная дверь была открыта достаточно долго, чтобы холодный воздух проник в коридор, на лестницу, в пустые комнаты и победил уютное тепло нагретого дома. Это воздух новой зари.
Женщина сидит прямо. Большой подголовник из подушек поддерживает спину и плечи. Возле кровати ждет инвалидное кресло – послушный, терпеливый компаньон, готовый предложить свои услуги. Прикроватная тумбочка усыпана упаковками с лекарствами. Тут же стоит пустой кувшин для воды.