Время будто остановилось, загустело в стоп-кадре.
На белой бумаге ярким пятном выделялась эмблема чемпионата Европы, нарисованная фломастерами.
И теперь эта эмблема стремительно выцветала, теряла краски.
Бумага тоже ветшала, утрачивала свежую белизну, как будто многие годы пролежала в пыльном архиве.
— Вы в прошлый раз не стали нас трогать, — сказал Алексей, поднимаясь с лавки. — Вам было нужно, чтобы мы двигались по кольцу, из будущего в прошлое и обратно. Чтобы замкнули круг. Но теперь мы этот круг разрываем.
Ветер взвыл, и письмо развеялось, как мираж.
Мигнул ближайший фонарь.
А в следующий миг исчезло и маскировочное поле вокруг проектора.
Глава 27
— Счастливого пути, Леонид Ильич! — сказал Горбачёв.
Пожилой генсек кивнул благосклонно и повернулся, чтобы уйти, но замер на полушаге. Странное гудение возобновилось, стало громче и резче.
И Брежнев, и Горбачёв повернули головы, высматривая источник непонятного звука. Андропов с Черненко тоже начали озираться.
Налетел вдруг прохладный ветер, мигнул фонарь.
А затем над асфальтом будто отдёрнули туманно-прозрачный полог — и то, что за ним открылось, поразило всех четверых.
Шагах в двадцати от них на перроне было установлено нечто вроде кинопроектора. Линза тускло мерцала. Рядом стоял хмурый человек в тёмном комбинезоне, держа в опущенной руке пистолет. Ещё двое приткнулись чуть в стороне, у лавочки — долговязый парень в джинсовой рубахе навыпуск и тоненькая высокая девушка в мини-платье. Вид эти двое имели оторопелый.
А в воздухе над перроном витало что-то неуловимое, непривычное, как будто пространство здесь исказилось, наполнилось новым смыслом.
Или, может быть, исказилось время.
Мысль была очень странной, и Михаил Сергеевич попытался её отбросить, но наваждение не исчезало.
Он будто застрял в секунде, заполненной информацией под завязку.
Увидел будущее.
Беседа с Брежневым на перроне не пройдёт даром.
Уже этой осенью его, Горбачёва, изберут секретарём ЦК. В декабре — переезд в Москву. Карьера стремительно пойдёт вверх. Через два года он станет членом Политбюро. А в восемьдесят пятом — генеральным секретарём.
Невероятный взлёт.
Он провозгласит реформы. Перестройка и ускорение — да, именно так! Дать стране новый импульс, всколыхнуть застоявшееся болото. Он будет объяснять это и партийным товарищам, и министрам, и простым гражданам на местах. Поедет по всей стране, не чинясь и не отмахиваясь от неудобных вопросов.
Объявит гласность.
Попытается отвадить народ от водки.
Сядет за стол переговоров с Рейганом, чтобы остановить вражду.
И много будет ещё задач — первостепенных и важных…
Но реформы зайдут в тупик.
Ускорение захлебнётся.
Озлобленные гигантские очереди, талоны, пустеющие прилавки.
А дальше…
Дальше — попросту страшно.
Настолько страшно, что в это нельзя поверить.
Как такое возможно в его стране?
Нет, это не может быть правдой…
Это нелепый бред, чудовищный морок!
Горбачёв мотнул головой и дёрнулся, выпутываясь из липкой секунды. Ветер стеганул по лицу, пронёсся над станцией — и сгинул бесследно. А вместе с ним с перрона исчезли и посторонние.
Картинки, подсмотренные в будущем, тоже быстро тускнели, выветривались из памяти. Через пару секунд они забылись совсем.
Зато пришло понимание — встреча, к которой он так долго готовился, состоялась. И Леонид Ильич вроде бы неплохо отнёсся к молодому хозяину Ставрополья…
Литерный поезд тронулся, увозя Брежнева со станции.
Горбачёв смотрел ему вслед.
Ветер хлестнул наотмашь, и Алексей невольно зажмурился, прижимая Анну к себе. А когда снова открыл глаза, всё вокруг исказилось.
Чёрно-белые декорации терялись в вихре помех.
Рябь накрыла спецпоезд, занавесила пеленой и ночной перрон, и людей на нём, и вокзальное здание с помпезной ротондой.
Растворился в серой метели «призрак» с проектором.
Шлейфы причин и следствий переплетались, закручивались спиралью вокруг Алексея с Анной.
Так продолжалось несколько секунд.
Или минут? Часов?
В пляске времени такие вопросы теряли смысл.
Но кончилась и она.
— Ань, всё нормально?
— Кажется, да…
Они огляделись.
Мутная серость всё ещё висела над рельсами и пустыми перронами, но это был всего лишь туман, заполнивший станцию на рассвете. Постепенно светлело.
Пока Алексей присматривался к пейзажу, Анна чуть отстранилась и удивлённо спросила:
— Лёша, что за одежда?
Он посмотрел на неё — и да, она выглядела иначе. На ней был рыжеватый короткий плащик, а вместо кроссовок — синие полукеды. Причёска сменилась тоже, волосы удлинились, рассыпавшись по плечам. Сам Алексей был в тёмных, чуть расклешённых брюках и короткой шуршащей куртке. И патлы на голове отросли заметно — он убедился в этом, проведя по ним пятернёй.
— Ну, — сказал он, — по крайней мере, понятно, что из семидесятых мы не ушли.
Они побрели к зданию вокзала. Туман ежеминутно редел, с востока пробился луч взошедшего солнца.
— Значит, — сказала Анна, — ты разорвал-таки круг?
— Угу. Твой рисунок исчез с конверта. Я не пришёл к тебе на вокзал, мы не познакомились. Ты не заскочила к «призраку» в гости. Он не прошмыгнул к нам.
— И архивация отменилась?
— Было бы очень здорово, но…
Она грустно кивнула:
— Я тоже чувствую это «но». Тут получился шторм вероятностей. Он, похоже, отгородил нас от ветки «призрака», вот только и мой мир тоже остался там, где-то далеко. А нас с тобой время встроило в обыденную реальность…
— Угу, — буркнул Алексей, — зафиксировало придурков, чтобы не рыпались.
Анна хмыкнула и спросила:
— Если наше знакомство не состоялось, то почему мы вместе? Здесь и сейчас? Где логика, Лёша?
— Логика идёт лесом. Твои коллеги из института чётко сказали — наши с тобой линии вероятностей слишком переплелись. Ну и вот. Ещё будут теоретические вопросы?
— Молчу-молчу.
Навстречу им вокзальный носильщик катил тележку. Алексей окликнул его:
— Простите, число какое сегодня?
— Двадцатое, — буркнул тот.
— Сентября?
— Ну, не января же. Остряки-самоучки…
Тележка загрохотала дальше. Анна хихикнула:
— Ты б ещё год спросил.
— Да ну нафиг. Люлей мне уже отвесили. Кстати…
Он порылся в кармане, вытащил паспорт с гербом СССР на обложке. Открыл его, нашёл строчку с годом рождения — это оказался сорок шестой. Алексей прибавил мысленно возраст:
— Да, сейчас у нас семьдесят восьмой. Хотя мы и так догадывались.
— Ух, — вздохнула она, — как же мы жить-то будем? Ничего ведь не помним про нашу новую биографию…
— Надеюсь, память подгрузится постепенно. У меня вот, например, ощущение, что прописан я в Пятигорске. Ну-ка…
Он перелистнул страницы, отыскал нужный штамп, прочёл:
— Ага, Пятигорск, всё точно. Так что не парься — вспомним. Сложнее будет, наверно, от интернета отвыкнуть…
— Ладно, прописку ты посмотрел. А самый главный штамп?
— Главный — это какой?
— Эх, Лёха…
Анна помахала рукой прямо у него перед носом. Золотой ободок блеснул на безымянном пальце:
— Ты вообще в курсе, что колечки бывают не только транспортные?
— Действительно, — сказал он. — Стормозил, исправлюсь.
— Куда ж ты денешься. Но сначала — едем домой. Ну, в смысле, в Пятигорск.
— Я понял. Но не на электричке.
— Вот тут я с тобой согласна.
Переглянувшись, они пошли к стоянке такси.