– Пожалуй, – согласился Зубрилин, обрадовавшийся столь солидному подкреплению. – Но сначала бы хотелось провести кое-какие следственные действия.
– Хорошее дело, – кивнул святой отец и поставил на стол небольшой кожаный сундучок. – Сержант… да, ты… соблаговоли подать водки.
– Нашли время, – возмутился не одобряющий пьянство Кулибин.
– Мы разве для внутреннего потребления? – усмехнулся батюшка, разглядывая на свет принесенный полуштоф. – Господин лейтенант, вы будете записывать?
– Непременно.
– Тогда пишите… Внешний осмотр показал мутную жидкость с осадком неизвестного происхождения, с характерным запахом сивухи, крепостью… – Извлеченная из сундучка стеклянная трубочка, по виду похожая на поплавок для рыбной ловли, упала в бутылку. – Крепостью, недостающей до требуемой на треть. Чем разбавлял, сука?
Пафнутий побледнел еще больше, хотя это казалось невозможным, и захныкал:
– Не погуби…
– Отвечать прямо и точно!
– Я не знаю…
– Сержант? – Приклад винтовки прилетел кабатчику в живот, а батюшка поморщился. – Да не это имелось в виду. Ну уж ладно, что теперь… повтори и продолжим.
Кулибин с беспокойством наблюдал за допросом. Умом-то он понимал, что виновные в гибели Товия Егоровича должны быть наказаны, но не одобрял методов. Ну расстреляйте вы человека, если дело того требует, а мучить зачем?
Отец Серафим почувствовал недовольство Ивана Петровича и покачал головой:
– Да, ваше сиятельство, наша задача не токмо ампутировать пораженную ядом конечность, но и отыскать змею, ее уязвившую. Вы же видите – подозреваемый скрывает сообщников. А вот из каких побуждений, хотел бы я знать!
Лейтенант Зубрилин позволил себе усмехнуться:
– Что-то мне не верится в стойкость духа сего субъекта.
– Правильно, – кивнул батюшка. – Низменная натура, к коим порода торговцев вином принадлежит по умолчанию, не способна на сильные чувства. Значит, честь и заботу о сохранении жизни товарищей во внимание не принимаем. Что остается?
– Жадность?
– Нет, господин лейтенант, о ней и речи не ведем. Да, порой и жадность играет кое-какую роль, но не в данном случае. Согласитесь, говорить о ней перед обязательной конфискацией имущества как-то… хм… Из сильных чувств остается только страх. Ведь правда, любезный господин Кучерявый?
– Меня убьют, – еле слышно прошептал кабатчик.
– Ага, заговорил! Ну-с, продолжайте, мы внимательно слушаем.
– И записываем, – дополнил Зубрилин.
Пафнутий долго собирался с мыслями, бросая опасливые взгляды на приклад сержантской винтовки, и наконец заговорил. И по его словам выходило, что он вообще ни в чем не виноват и водку вовсе не разбавлял, а даже наоборот, старался придать ей соответствующую крепость настаиванием на табаке и курином помете. А что оставалось делать, если с винокуренного завода поставлялась такая, на которую и не взглянешь без слез? Одни названия, данные народом сему продукту, говорят сами за себя: «сильвупле», «французская четырнадцатого класса», «подвздошная», «крякун», «чем я тебя огорчила», «говнище», «чистоты не спрашивай», «сиволдай»… Но хуже всех – «полугар», поставляемый с примесями мыла и медной окиси.
– Слезы, говоришь? – с угрозой в голосе переспросил отец Серафим, постукивая по столешнице кончиками пальцев. – А полторы тыщи ежедневного обороту им в утешение?
– Так это… – растерялся кабатчик. – Откупщики по пяти рублей за ведро отпускают, да полицмейстеру надобно дать, градоначальник свою долю требует, в Петербург малую толику отослать…
Батюшка не ответил. Вместо того он многозначительно глянул на лейтенанта:
– Насколько я знаю, объявление синей тревоги предоставляет Министерству государственной безопасности широчайшие полномочия.
Зубрилин отложил перо и поднялся на ноги:
– Вы правы, отец Серафим. И самое время ими воспользоваться. Так я пошел?
– Благослови тебя Господь, сын мой! – священник перекрестил лейтенанта и недобро прищурился: – Самая пора собирать разбросанные камни.
Гатчина. Две недели спустя
Вернувшийся из Парижа Кутузов пребывал в злом расположении духа. Мало того, что извелся от напряжения, сопровождая по беспокойным морям кругленькую сумму во французском золоте, так еще прямо в Кронштадте узнал о весьма пренеприятном сюрпризе – знакомый портовый кабачок оказался наглухо заколоченным, а отправившийся на поиски водки денщик явился с пустыми руками. Запрещены, говорит, крепкие напитки государевым указом.
Решивший прояснить ситуацию адъютант фельдмаршала (при переаттестации чин сохранил свое наименование, следуя сразу за генералом армии) Сергей Викторович Акимов принес ведро слабенького донского вина и подтверждение словам солдата – водки нет не только в городе, но и во всей губернии. Кое-кто, воровато озираясь, обещал доставить менее чем через десять дней, но требовал полной предоплаты. Не наглецы, а?
– И как это пить? – ворчал Михаил Илларионович за обедом. – Да тут описаешься куда как быстрее, чем напьешься!
«А цимлянским отнюдь не брезгуешь!» – прозвучал в голове насмешливый голос Мишки Варзина.
Фельдмаршалу не впервой вести внутренние диалоги, потому ответил сразу же, выразив горечь, раздражение и укор одновременно:
«Ты бы заткнулся, что ли, трезвенник. Цимлянское вино пьют для радости и прочувствования вкуса, а не для помутнения мозгов. Разницу не разбираешь, гвардеец недоделанный?»
«Сейчас что тебе мешает радоваться? – не остался в долгу собеседник. – Зенки залить хочешь?»
«Да пошел ты…» – отмахнулся Кутузов.
А напиться хотелось. Банально и пошло нажраться до поросячьего визгу, до положения риз, в дым, в стельку и тому подобное, чтобы хоть на время позабыть о проблемах и заботах. Наполеон вот, сука, чудит… На словах готов чуть ли не завтра высадить десант в Англии, а на самом деле лишь бряцает оружием, опасаясь той войны до слабости в коленках. Флот аглицкий, видите ли, его пугает. А много ли того флота осталось?
Эскадру адмирала Нельсона, изрядно ошеломленную обстрелом «Геркулеса» и понесшую значительные потери при захвате Мальты у самих себя, удалось застать врасплох у острова Крит, куда смущенные случившимся конфузом британцы отошли для ремонта. Совместными усилиями французов из Тулона и нескольких линейных кораблей из русских торговых конвоев противник был нещадно бит, а потом принужден к капитуляции. Безногого сэра Горацио, кстати, пленить так и не смогли – улизнул, подлец, на быстроходном фрегате в последний момент перед атакой.
И этих засранцев Бонапартий боится? Ох, темнит что-то пакостный корсиканский недомерок, не иначе за спиной дулю держит! И как вот теперь не напиться?
Все это Кутузов высказал мне на следующий день, причем говорил столь зло, что присутствовавший при встрече генерал-майор Бенкендорф опешил и затаил дыхание, заранее оплакивая незавидную судьбу зарвавшегося фельдмаршала. Я в долгу не остался, и орали мы друг на друга самозабвенно и яростно минут пятнадцать, не выходя, впрочем, за рамки приличия и не допуская крепких выражений. Михаил Илларионович выдохся первым (или Мишке Варзину надоело лаяться с фронтовым товарищем?), и он устало махнул рукой, признавая поражение в словесной баталии.
– Извините, Ваше Императорское Величество, погорячился. И хрен с ним, с Наполеоном… Но не соблаговолите ли объяснить, чем же водка-то не угодила?
– Тебе точно это нужно знать?
– Нужно, – сварливо заявил Кутузов.
– Я думаю, что Александр Христофорович полнее обрисует сложившуюся ситуацию. По моей просьбе он составил докладную записку, проясняющую некоторые моменты. Готов? Прошу, генерал…
Бенкендорф открыл толстую папку и, не заглядывая туда, зачитал по памяти:
«Народом издержано с начала одна тысяча восемьсот второго года более чем на восемьдесят миллионов против одна тысяча восемьсот первого года. В Тамбовской губернии, сравнительно с прошлым годом, выпито водки на двести пятнадцать процентов более; в Пензенской – на двести восемьдесят один, в Пермской – на сто семьдесят один, Саратовской – сто восемь, Иркутской – сто пятьдесят один, Орловской – сто пятьдесят, Якутской – сто пятьдесят один, Ярославской – сто пятьдесят, Воронежской – сто двадцать семь, Рязанской и Тобольской – на сто девятнадцать, Казанской – сто пятнадцать, Московской и Вятской – сто одиннадцать, Симбирской – сто пять, Архангельской – девяносто, Нижегородской – девяносто восемь, Петербургской – девяносто три процента.
В пяти губерниях на семьдесят два – семьдесят девять процентов, в четырех на шестьдесят один – семьдесят два, в Новгородской на пятьдесят пять, Псковской на сорок девять, Олонецкой на пятнадцать и Таврической на пять процентов. В губерниях великороссийских в одна тысяча восемьсот первом году выпито 7 218 191 ведро безводного алкоголя (или 19 154 450 ведер полугара), а с начала одна тысяча восемьсот второго года 14 681 714 ведер алкоголя (или 39 636 089 ведер полугара), то есть на сто один процент более.
Число умерших от употребления вина и опившихся до смерти составляет, по разным оценкам, от семи тысяч трехсот до двенадцати тысяч ежегодно – получение данных слишком затруднено по множеству причин. Но по некоторым городам и губерниям существуют точные цифры. Так, например, в Костроме – сто семьдесят человек, в Самаре – сто девяносто два человека, в Тверской губернии опившихся и захлебнувшихся вином – двести четыре, в Рязанской губернии – сто семнадцать, в Вятке – двести шесть, из них двадцать четыре женщины»[3].
Бенкендорф замолчал. Не проронил и слова задумавшийся о чем-то Кутузов.
– Ну что, Михаил Илларионович, устраивают объяснения?
Тот все так же безмолвно встал, взял со стола хрустальный графин с коньяком (маленькая императорская слабость) и с размаху шарахнул его в стену:
– Чуть не дивизию в год теряем? Собственными руками передушу…