— Эвона, вооружение! Это хорошо. Ну коли силу с собой привел, то гостем будешь. А не то — вмиг зароем. Много я тут этих отставных дутовцев к Духонину в штаб отправил! А ты кто таков будешь? — атаман посмотрел на Никиту. Отец выручил его:
— Это студент. Прибился с нами. Образованный. Жалко бросать, погибнет.
По Никите было видно, что он не солдат, потому версия отца показалась ему вполне приемлемой.
Анненков скептически взглянул на него:
— Ну что ж, дело твое. Пусть остается. С ним даже веселее. Ты вот студент, говоришь?
— Так точно-с.
— Значит, в стихах понимаешь?
— Немного. Как все.
— Послушай-ка вот, я тут написал, — атаман прокашлялся и начал:
Когда под гнётом большевизма народ России изнывал,
Наш маленький отряд восстанье поднимал
Мы шли на бой, бросая жён своих, дома и матерей
Мы дрались с красными желая дать покой скорей…
Два года дрались с тёмной силой, теряя сотнями людей.
Не мало пало смертью храбрых, под пулями чертей.
Увы, капризная судьба сильней нас,
Дурман народа не прошёл, не наступил победы час.
И сам Колчак, избранник богачей.
В Иркутске был расстрелян руками палачей.
Мы долго дрались в Семиречье, имея пять фронтов,
Но видно приговор Всевышнего для нас уже был готов.
И нам пришлось, оставив всё, уйти в Селькинские вершины,
Таща с собой снаряды, пушки и машины.
Без хлеба, без жилищ мы страдный путь свершали,
Измучившись в дороге, в снегу всю ночь дрожали.
Так отступая шаг за шагом, к границе путь держали.
Попытки красных наступать спокойно отражали.[23]
— Ну? Что скажешь?
Никита с трудом сдерживал смех, чтобы иметь возможность дослушать розные и нелепые солдатские вирши до конца. Философски размышляя, подумал он, что, должно быть, солдаты всюду так себя ведут — сочиняют несуразные стихи и получают от этого удовольствие, но виду не подал и спокойно произнес:
— Стихи вполне достойные. В мирное время я бы непременно напечатал.
— Ишь ты! — расхохотался атаман. Дутый комплимент явно оказал ему честь.
Никита покосился на знамя Ермака в углу кабинета — оно принадлежало омским казакам и, по слухам, было украдено Анненковым. Юноша никак не ожидал увидеть знаменитую регалию гражданской войны своими глазами да еще так близко и не в музейных условиях.
— Куда это ты пялишься?
— Это знамя Ермака?
— А, оно родимое. Гордость моя, вишь…
— Но ведь оно же принадлежало омичам, тамошнему кругу.
— Я там в прошлом году воевал, — чтобы уйти от неприятного разговора о воровстве, которое и так создало атаману весьма неприглядную репутацию, хозяин кабинета поспешил сменить тему. — Ну так что, говоришь, красные скоро по нам ударят?
— Есть такие сведения…
— Добро. Объявим об этом на сходе.
Полчаса спустя дивизия в пятьсот штыков стояла как один у дверей штаба. Анненков стоял на крыльце и вещал:
— Братцы-казаки! Из Узбекистана, где сейчас, как известно, базируется большая часть Туркфронта красных, пришло известие о том, что готовится наступление на нас с вами! Мы должны превентивными мерами предотвратить натиск красных, сдержать его и отразить как это делали мы в самые кровопролитные минуты проклятой войны! Не посрамим же честь командиров и дедов наших!
Савонин окинул взглядом толпу — более разношерстного общества сложно было себе представить даже в условиях гражданской войны. Здесь были казахи, китайцы, уйгуры, сербы, чехи — только русских в меньшинстве. «Если это его «братья», то уж нам-то с ним явно не по дороге», — отметил про себя лейтенант, а когда тот закончил свою короткую речь, которая, казалось, служила просто стартовым свистком для кровожадных солдат, обратился к атаману:
— Что Вы намерены предпринять?
— Есть тут у нас деревня недалеко, Андреевка. Так вот стоит хоть одному красному носу появиться в здешних местах, как вся деревня как один уже за него начинает воду мутить да агитировать. И потому сегодня же отправимся туда и предотвратим создание оплота красных!
— Это как?
Атаман хохотнул:
— Поехали с нами, увидишь!
Никита кивнул отцу. Тот согласился. В то же время несколько белых офицеров из войска атамана Дутова упорно отказывались ехать с атаманом. Подчиненные ему казаки притащили их на суд командира пред его ясные очи, которые он, видимо, для храбрости, уже успел залить водкой.
— Вот, батька, ехать с нами не хотят.
— Так… это почему?
— Мы офицеры, а то, куда вы нас тащите… Одним словом, мы там уже бывали, хватит…
— А я что, по-Вашему, за здорово живешь кормить вас здесь должен? Нет уж, любишь кататься — люби и саночки возить. Бери винтовки и марш с нами, а не то зараз к стенке прислоним!
— Почему они отказываются ехать? — спросил Савонин-старший, когда тех увели.
— А сволочь. Штабная крыса. Привыкли у Дутова подъедаться за красивые глаза. А чего ему — он добрый. Финансировала его ставка, развел там чинуш выше крыши, больше, чем комиссара у красных. Потому его, подлеца, и разбили так споро, что воевать-то никто из них толком не умел да и не хотел. Только жрать умели задарма. Ты бы выпил, кстати, а то ведь тоже с нами поедешь…
— Стоит ли?
— Гляди, — заговорщицки ухмыльнулся Анненков.
— А я выпью, — вызвался Никита, отхлебнув из предложенной Анненковым фляжки терпкой горилки. Атаман рассмеялся:
— Вот это я понимаю, казак настоящий. Ну будя, сбирайтесь зараз, через час выезжаем!..
Орава под командованием Анненкова влетела в Андреевку словно стая саранчи, которая уничтожает все на своем пути. И пусть солдат было не так много, но наводимый ими ужас заставил всех местных жителей попрятаться кого где — кто успел, скрылся дома, в куренях да избах, другие — в кустах, за деревьями да за заборами. Причина стала понятна позже. Стоило казакам ворваться в деревню и продвинуться чуть вглубь нее, как они стали рубить шашками и стрелять по всем, кто попадался им на глаза. Здесь не было ни единого комиссара, ни единого солдата РККА, и все же Анненков отдал приказ нещадно уничтожать местное население в пределах прямой видимости. А те были и рады стараться!
Равняясь с бегущими в ужасе крестьянами, солдаты рубили их, безоружных и совершенно не опасных, шашками, доставали пулями почем зря. Кого не удавалось убить — просто калечили. Особенно зверствовали казахи — не зря про них даже белогвардейская печать писала тогда в неприглядных тонах.
Вскоре этот бешеный бег был остановлен — и началось нечто невообразимое. Спешившись, солдаты стали не спеша заходить во дворы и избы и убивать уже там мирное население, которое не то, что не оказывало никакого сопротивления, но и искренне не понимало, за что их убивают. Отрубали руки, ноги, головы, занимались членовредительством…
В некоторых дворах — и Савонин это видел сам — влетали в дома как сумасшедшие и едва ли не на глазах мужчин насиловали их женщин, дочерей, матерей. Валерий хотел было оказать всему этому сопротивление, но Никита остановил его:
— Не надо. Убьют к черту.
До этого, даже принимая участие в сложных и опасных боевых операциях, Савонин не чувствовал страха быть убитым, а здесь он, боевой офицер спецназа ГРУ, этот страх испытал — дикие казахи были совершенно неуправляемы в приступах своего гнева, казалось, даже сам атаман им уже не указ. На минуту лейтенант подумал вдруг, что потому, наверное, Анненков и не выдвигается на боевые участки фронта, что просто не в состоянии контролировать свое войско!
В одном из дворов бывший дутовец, чуть ли не силой утянутый атаманом в карательную операцию, отказался убивать безоружных женщин и едва ли не покалечил казаха, который очень стремился изнасиловать хоть кого-то из присутствующих. Атаману донесли быстро — он прискакал к месту стычки спустя считанные минуты.
— Это что здесь такое, мать вашу?! — взревел он нечеловеческим голосом.
— Это разбой! Я отказываюсь принимать в этом участие! Я боевой офицер!
— А здесь тебе, значит, не война? А может, ты и атаману своему служить отказываешься?!
— Мой атаман — Александр Ильич Дутов!
— Ну и отправляйся тогда к нему! — в неистовстве атаман выхватил револьвер и уложил офицера. — Сжечь, — бросил он казахам, а уже несколько минут спустя по краям деревни заполыхали пожарища — то подчиненные атамана заметали следы своих преступлений. Савонин-старший был в ужасе и сказал сыну:
— Так вот почему ты выпил. Знал и потащил меня…
— Не забывай, что мы здесь далеко не на все можем повлиять. Помни слова Монстрова о том, что события сами нам подскажут, когда и во что вмешаться. И потом — даже если ты спрячешь голову в песок, реальная жизнь от этого не изменится и обстоятельства не перестанут быть такими, какие они есть. Идет война, льется кровь, и ты как военный человек обязан это понимать… С чем-то смирись, а где-то сопротивляйся!
— Кстати, когда это мы на ты перешли?
— Ах, простите, ваше благородие, господин полковник. Не прикажете ли так к Вам отныне обращаться? Ребятам сказать, чтобы тоже так называли?
Савонин хотел было прикрикнуть на парня, но что-то его остановило — в каких-то жестах, едва уловимых, что отпускал Никита, читался командиром он сам во времена шальной юности. Нечто незримое очень четко подчеркивало их связь, о природе которой знал пока только один…
Николай с Джамилей остались в городе — девушка сильно устала, и по решению командира они остались в дозоре — небольшую бригаду Анненков всегда оставлял на месте ставки, чтобы избежать возможных неприятностей, для порядку, так сказать. Они разместились в одной из казарм. Джамиля решила искупаться и попросила Николая принести ей воды из колодца. Он вышел с ведром во двор. Странное и ужасающее зрелище заставило его остановиться как вкопанному посреди казарменного двора. Мимо него как ни в чем не бывало прошел… курбаши Атамурад, которого он накануне застрелил. Прошел он метрах в пятидесяти, не увидел Николая, и потому не поздоровался. Но и этой минутной встречи хватило, чтобы солдат на некоторое время лишился дара речи.