– Ты мне еще про бабушку его расскажи, – ворчливо перебил Томилин. – Откуда он взялся в доме Расулова, я тебя спрашиваю! Он что – его знакомый?
На заостренной, как лезвие топора, физиономии капитана Куницына проступило выражение человека, осознавшего, что самые худшие его опасения начинают сбываться. «Я так и знал!» – говорило оно так же явственно, как если бы капитан произнес это вслух.
– Никак нет, – сказал он неохотно. – Минувшей ночью в соседнем коттедже застрелили сторожа, вот он и явился… гм… расследовать, опрашивать свидетелей.
– Ага, – протянул Томилин, которому физиономия капитана рассказала куда больше, чем его подозрительно обтекаемый ответ. – А сторож, надо понимать, тот самый, к которому Крайнов и Харченко обращались по поводу видеозаписи, на которой их так лихо отметелили?.. Вы там что, поголовно с ума посходили? Вы что творите, рыцари плаща и кинжала, супермены вы, пальцем деланные?! Идиоты! Сил девать некуда? Другого места не нашли?! Там же большие люди живут – с деньгами, со связями… Да они такой визг поднимут, что там назавтра полк спецназа для охраны расквартируют, комендантский час введут и в вас, баранов, начнут без предупреждения палить!
– Виноват, товарищ полковник, – голосом испорченной заводной игрушки проскрипел Куницын. Он уже стоял навытяжку, опустив руки по швам, с каменным выражением лица терпеливо пережидая шквал начальственного гнева. – Вы же сами давеча сказали: хорошо бы…
– Что – хорошо бы? – свирепо прорычал Томилин.
– Я понял это так, что хорошо бы предотвратить утечку информации, – все тем же скрипучим, неживым голосом объяснил капитан.
– Хорошо бы тебе научиться выполнять приказы, которые отдает непосредственный начальник, а не твое воображение, – проворчал Томилин, понемногу остывая. – Оно у тебя развито явно не по уму… Отправить бы вас всем скопом на Таймыр, белых медведей и морских котиков на благонадежность проверять, да с кем я тогда останусь? Ладно, живи до особого распоряжения. Считай, что тебе очень крупно повезло. В конце концов, если бы вы этого бедолагу не грохнули, Джафаров бы так никогда и не всплыл, а знает он, похоже, и впрямь много… Ликвидацию кто проводил?
– Крайнов. Харченко был на страховке.
– На шухере стоял, – перевел Томилин. – Сработали хотя бы чисто?
– Комар носа не подточит, товарищ полковник.
– Комар… – Александр Борисович помедлил, думая, не предложить ли капитану снова сесть, но решил, что не стоит его слишком баловать. – Как думаешь, Евгений Андреевич, захочет этот подполковник Джаба поделиться с нами информацией о Якушеве?
– Сомневаюсь, товарищ полковник, – тоже сделав небольшую паузу, дабы заранее известный ответ не показался скоропалительным, сказал Куницын. – Мент, кавказец, земляк Расулова, старинный приятель Якушева… Нет, думаю, не захочет.
– А надо, чтобы захотел. Очень надо, капитан! Этот Якушев торчит там, как гвоздь в подошве, и непонятно, когда и в какое место он воткнется. Я уверен, что его можно использовать в интересах дела, но, чтобы придумать, как это сделать, надо точно знать, что он из себя представляет. Так что придется поискать подход к Джафарову. Займись этим прямо сейчас, время… – Он посмотрел на часы и увидел, что уже начало десятого – разумеется, не утра, а вечера. – Время самое подходящее. И оно не ждет, друг мой Женя, оно торопится, спешит… Вот и ты поспеши, будь ласков. Я бы очень хотел уже утром иметь положительный результат.
– Желаете присутствовать при допросе? – спросил Куницын.
Александр Борисович усмехнулся одними уголками губ. Он мог сколько угодно обзывать капитана идиотом и другими, куда более обидными эпитетами, но на самом-то деле Куницын был далеко не глуп и не случайно употребил резанувшее слух слово «допрос». Не имея под собой никакого юридического обоснования, в данном контексте оно намекало на вполне определенную процедуру получения информации, и, ввернув его, капитан между делом испросил согласия начальства на применение не вполне корректных с точки зрения действующего законодательства методов. Он мог бы ничего не уточнять, все было ясно и так. Но после разноса, полученного за излишне вольную трактовку начальственного намека (понятого им, к слову, абсолютно правильно), Куницын счел необходимым подчеркнуть, что не склонен к самодеятельности, является принципиальным противником партизанщины и готов показаться туповатым, лишь бы не допустить превратного истолкования полученного приказа.
– Делать мне больше нечего, – отмахнулся от предложения поучаствовать в затевающемся безобразии Томилин. – Надеюсь, ты в состоянии запомнить все, что он скажет, и толково пересказать мне.
– Полагаю, что в состоянии, – склонил голову в знак согласия капитан.
– Вот и отлично. И давай без обид, ладно?
Чутко уловив перемену тона, Куницын позволил себе улыбнуться.
– Какие могут быть обиды, Александр Борисович? Не в собесе служим!
Эта шутка, введенная в обиход их шефом, генерал-майором Бочкаревым, уже успела порядком навязнуть на зубах, но повторялась ими всеми вновь и вновь, к месту и не к месту. Поверхностный смысл ее всякий раз менялся в зависимости от обстоятельств, но истинная, глубинная суть всегда оставалась неизменной: она, эта шуточка, служила для них и девизом, и руководством к действию, и исчерпывающей характеристикой.
Когда капитан ушел, забрав дисковый накопитель с любопытным аудиофайлом, Александр Борисович вернулся к прерванному его появлением занятию: нацепил наушники, развернул окно звукового редактора, сверился со своими тезисами и, постепенно втягиваясь в работу, принялся кромсать и перекраивать запись, превращая ее в обвинительный акт против своего школьного приятеля Игоря Асташова. Роя однокашнику яму, Томилин не испытывал угрызений совести: Асташов, которого в школе дразнили Сташкой, уже в ту золотую пору был порядочной сволочью и никогда не давал списать, не получив предоплату деньгами или натурой – жевательной резинкой, конфетами, бутербродами или какой-нибудь мелкой дребеденью вроде значка с иностранной надписью или оловянного солдатика.
Глава 11
Очнувшись, Джабраил Джафаров обнаружил себя сидящим на жестком стуле посреди совершенно незнакомого ему помещения. Руки его были заведены назад, за спинку стула и, судя по ощущениям – вернее, по полному отсутствию таковых, – были связаны или, быть может, скованы наручниками. Попытка подвигать ногами также не дала желаемого результата, из чего следовало, что они привязаны к ножкам стула. Желая проверить это предположение, Джафаров опустил голову и сделал еще одно открытие: он был одет в спортивные брюки фирмы «Адидас», разношенные, потерявшие форму и цвет зимние кроссовки на искусственном меху и свою любимую байковую рубашку в крупную клетку. Наряд, за исключением кроссовок, был сугубо домашний, и именно эта странная деталь – кроссовки вместо шлепанцев – частично вернула ему память.
Он помнил, что, вернувшись со службы, намеревался провести вечер в кругу семьи за ужином и просмотром телевизионного сериала. Для него, редко бывающего дома, этот сериал выглядел каким-то заунывным, абсолютно непонятным бредом без начала и конца, но Марина, его законная и, увы, неверная (в смысле вероисповедания и ни в каком ином) супруга, очень любила эту белиберду и внимательно следила за всеми перипетиями убогого сюжета, не пропуская ни одной серии. Джафаров, в свою очередь, горячо и искренне любил жену и очень дорожил ее обществом, даже если пребывание в нем было сопряжено с просмотром вышеупомянутого телевизионного эпоса.
Все шло, как обычно: Джабраил, как обычно, задержался на службе, ужин, как обычно, пришлось разогревать, и Марина – опять же, как обычно, – попросила мужа, пока еда стоит на плите, вынести мусор. Поскольку ужин еще не поспел, а происходящие на экране телевизора любовные перипетии с легкой примесью криминала вызывали острое желание очутиться где-нибудь в другом месте (желательно таком, где телевизор принимает только спортивные и новостные каналы), подполковник охотно согласился помочь жене по хозяйству. При этом он, разумеется, не преминул вскользь пройтись по поводу подрастающего поколения, которому за беготней во дворе и компьютерными играми некогда не то что выучить уроки, но даже и вынести мусор. В ответ ему было сказано, что ребенку всего одиннадцать лет, что он сильно устает в школе, что уроки он, между прочим, выучил, а если суровый папаша недоволен его воспитанием, пусть почаще бывает дома и не ограничивает свое участие в упомянутом процессе воскресными проповедями, от которых в доме давно передохли не только все мухи, но даже и неистребимые московские тараканы.
«Нет, я ничего не говорю, – с обезоруживающей ласковой улыбкой закончила эту отповедь жена, – ты мужчина, добытчик, глава семьи. Как решишь, так и поступишь. Можешь разбудить его и отправить выносить мусор. Заодно и поздороваетесь, а то видитесь только по выходным, да и то не каждый раз…»
В ответ добытчик сурово сдвинул брови, изобразив на лице глубокую задумчивость, и после мхатовской паузы веско изрек: «Да. Я подумал и принял решение. Иду выносить мусор». Мудрость главы семьи была по достоинству оценена и одобрена личным составом, каковое одобрение выразилось в сочном поцелуе в своевременно подставленную, уже нуждающуюся в бритье щеку. Жена была мягкая, теплая, и от нее восхитительно пахло духами и украинским борщом – любимым блюдом подполковника Джафарова.
Джабраил набросил поверх футболки теплую рубашку, натянул старые кроссовки и, прихватив пакет с мусором, отправился в недалекое путешествие до мусоропровода. К его досаде (но ни в коем случае не к удивлению, ибо в этом доме и в этом подъезде подобные происшествия были в порядке вещей), мусоропровод на его этаже оказался забит, да так плотно, что он не сумел даже приоткрыть люк. «Э, шайтан!» – протянул Джафаров и, поразмыслив, решил подняться наверх. Логика тут была простая: даже не отличавшиеся ярко выраженной чистоплотностью соседи Джабраила по подъезду вряд ли могли всего лишь за сутки до самого верха завалить мусором трубу, по вертикали пронзающую толщу восемнадцатиэтажного здания, да еще и утрамбовать все это добро так, чтобы взрослый здоровый мужчина в чине подполковника милиции не сумел втиснуть туда один несчастный пакет с бытовыми отходами.