– Стой, – найдя в себе силы заговорить, прохрипел подполковник и только теперь заметил, что, оказывается, плачет. – Останови их, я все скажу!
Так и не взглянув ни на него, ни в окно, капитан Куницын снова нажал спрятанную под крышкой стола кнопку. Опять задребезжал едва слышный сквозь бетон и стекло зуммер. Куницын сразу задернул портьеру, но Джабраил успел заметить, что один из мужчин за стеклом выпустил мальчика, а другой, оставив в покое Марину, поднялся с пола и, на ходу отряхивая колени, неторопливо направился к выходу.
Куницын встал со стула, повернулся к подполковнику лицом и изобразил нехитрую пантомиму: выпятил вперед нижнюю часть корпуса, сделал вид, будто расстегивает ширинку, и почмокал сложенными бантиком губами. Джафаров низко опустил голову и заскрипел зубами от унижения, роняя на кафельный пол тяжелые, едкие, как щелочь, слезы.
– Не бойся, я не извращенец, – как сквозь вату, донесся до него голос Куницына. – Больно ты мне нужен со своими ласками, еще заразу какую-нибудь от тебя подцепишь… Ну, хватит носом хлюпать, джигит! У меня времени в обрез, так что начинай петь. Только учти: если мне покажется, что ты врешь, мои ребята по-прежнему наготове. Им, небось, не терпится продолжить. Конечно, обидно: только распалились, и на тебе – отбой! Ну, давай, начинай. Нет, погоди, я диктофон включу, а то вдруг что-то интересное пропущу…
…Пленников увели. Через несколько минут в допросную камеру вернулись Крайнов и Харченко.
– Все нормально? – спросил Куницын.
Он сидел на краю стола, одной ногой касаясь пола, а другой легкомысленно болтая в воздухе, и вертел в руках продолговатую серебристую коробочку диктофона. То, что рассказал о своем знакомом подполковник Джафаров, впечатляло, но не особенно сильно. В стране, где, как пожар на торфяниках, годами подспудно тлеет пламя кровавой междоусобицы, периодическое появление на сцене людей вроде этого Якушева неизбежно. Получившие отменную специальную подготовку, превращенные в идеальных солдат, ничего в жизни не умеющие, ни к чему, кроме убийства, не приспособленные, искалеченные войной и за ненадобностью выброшенные подыхать на обочине, эти вышедшие из строя детали военной машины то и дело начинают бороться за так называемую справедливость, по своему куцему разумению верша суд и расправу. Они профессиональные партизаны, диверсанты, меткие стрелки и отличные следопыты; они живут в большом мирном городе, как в незнакомом, густо заминированном лесу или в дымящихся, стреляющих руинах ежечасно переходящего из рук в руки населенного пункта; они постоянно начеку, они воюют даже во сне, и именно поэтому их бывает нелегко выследить и уничтожить. Но рано или поздно это все равно происходит; никакой супермен не в состоянии в одиночку противостоять системе, и тот, кто этого не понимает (или понимает, но до конца в это не верит и пытается экспериментировать в данной области), обречен.
– Нормально, – ответил на вопрос капитана Крайнов, стягивая с потной головы черную спецназовскую маску. – Уф, взопрел, как в бане!
– Еще бы тебе не взопреть, – с подначкой и легкой завистью сказал лейтенант Харченко, тоже снимая маску. – Такую телку завалил – конфетка! И осталось-то всего ничего – штаны расстегнуть да засунуть… Взопреешь тут! А мне сопляк достался, а на что он мне? Только палец зря прокусил, сучонок!
– Боевое ранение, – насмешливо сказал Куницын.
– А то, – откликнулся Харченко, озабоченно разглядывая указательный палец правой руки. – С начальства за это причитается. И еще за моральный ущерб. Тоже мне, нашли педофила!
– Ты это Томилину скажи, – посоветовал Крайнов и повернулся к капитану. – Не слишком круто мы с ними?..
– В самый раз, – подбрасывая на ладони диктофон, откликнулся тот. – Зато раскололся, как миленький. Цель оправдывает средства – слыхал?
– Ну, не знаю. – Крайнов слегка поморщился. – Все-таки мент, подполковник… Да к тому же еще и кавказец. Такого и русский не простит, если он нормальный мужик, а уж этот-то и подавно.
– Знаю, – кивнул Куницын. – И ты знаешь, что надо делать.
– Знаю, – эхом повторил Крайнов.
– Не в собесе служим, – подтвердил Харченко.
…Джабраил Джафаров сидел за рулем своей пожилой «десятки», двигавшейся от центра Москвы в сторону Юго-Запада, и ровным счетом ничего не чувствовал, как будто все его тело до последней клетки тщательно пропитали мощным анестезирующим средством. Он машинально поглядывал по сторонам, нажимал и отпускал педали, передвигал рычаг коробки скоростей, включал указатели поворотов и проделывал все остальные вещи, которые проделывает человек, ведущий автомобиль по оживленной транспортной магистрали столичного мегаполиса. Он не проверял, есть ли за ним слежка: во-первых, при ночном освещении отличить одну пару слепящих фар от другой точно такой же пары не было никакой возможности, а во-вторых, подполковник не видел в такой проверке ни капли смысла. Он просто вел машину и ждал продолжения.
Жена и сын сидели сзади. Мальчик все еще судорожно всхлипывал, всем телом прильнув к матери. Марина молчала, неподвижно, как неживая, глядя прямо перед собой и прижимая к себе сына обеими руками. Она не упрекала мужа в случившемся, не задавала вопросов и не напоминала о том, сколько раз просила его сменить работу; она просто молчала с того самого момента, как их с мешками на голове усадили в машину и привезли на стоянку, где уже дожидалась «десятка» – их дом на колесах, почти член семьи, помнивший веселые пикники и длинные загородные поездки, где было много солнца, смеха и простого, ничем не омраченного человеческого счастья. Она была женой милиционера и, наверное, все уже поняла и тоже ждала того, что должно было случиться.
А может быть, и не ждала, потому что самое страшное уже случилось. Джаба, ее любимый муж, мужчина, защитник – в конце-то концов, подполковник милиции! – не сумел защитить ни ее, ни собственного сына. Джафаров не знал, что она об этом думает и думает ли вообще, но сам он не мог думать ни о чем другом. Он чувствовал себя живым снаружи и мертвым изнутри, потому что там, внутри, был не он – трус, предатель, одним махом потерявший и семью, и друга, и право называться мужчиной. И что с того, что он был не в силах что-либо изменить? Человек, попавший под колеса грузового поезда, погибает независимо от того, хотел он этого или не хотел. И тот факт, что он физически не мог сбросить с рельсов внезапно налетевший на него тепловоз, не приносит облегчения ни ему, ни его близким, ни машинисту тепловоза.
Он был мертвец и в глубине души даже радовался этому, потому что жить с тем, что произошло сегодня, было бы просто невыносимо. Вот только семья… Они-то никого не предавали, на них нет никакой вины, и они еще вполне могут со временем оправиться, залечить раны и зажить по-человечески. Расулов, подумал он с робкой надеждой. И еще Спец. Нет, не так. ОСОБЕННО Спец. Это все из-за него, пусть теперь думает, как их спасти. Расулов – это деньги и связи, Якушев – идеальный телохранитель. Да и предупредить его, что он больше не мистер Икс, тоже не помешало бы…
Он перестроился и включил указатель поворота, готовясь изменить маршрут. Марина никак на это не отреагировала, возможно, даже не заметив, что муж передумал везти ее и сына домой.
На светофоре зажегся красный. Механически, как делал все в этот вечер, Джафаров затормозил у стоп-линии. По левую руку от него остановилась забрызганная грязью белая «шестерка» с тонированными стеклами, и подполковник понял, кто это, даже раньше, чем ее заднее окно начало открываться. Непрозрачное стекло медленно, рывками, ползло вниз; Джафаров выжал сцепление, передвинул рычаг коробки передач и, плавно вдавив в пол педаль акселератора, резко бросил машину вперед, на перекресток. Пять минут назад он не стал бы этого делать, но теперь жизнь обрела хоть какой-то смысл, и подполковник отважился на последний отчаянный рывок.
– Джаба, нет! – отчаянно, не своим голосом вскрикнула жена.
Это было лишнее, он и сам уже видел, что – нет, не в этот раз и, наверное, уже не в этой, другой жизни. Повинуясь железному рефлексу, нога бросила газ и ударила по тормозной педали. Взвизгнув покрышками, «десятка» стала, как вкопанная, забравшись передними колесами на «зебру» и едва не сбив переходившую улицу парочку. Двигатель чихнул и заглох. Испуганно отскочившая девушка мигом пришла в себя и разразилась криками, такими громкими, что они были хорошо слышны даже сквозь плотно закрытые окна, и такими нецензурными, что Джафарову, несмотря ни на что, захотелось попросить сына заткнуть уши. Парень, пьяно покачиваясь, стоял перед машиной, совершая странные телодвижения, означавшие, судя по всему, вызов на честный бой, и время от времени с жестяным лязгом ударяя кулаком по капоту. Слева снова подъехала и плавно остановилась белая «шестерка». Заглохший двигатель забастовал, наотрез отказываясь заводиться; Джафаров повернул голову налево и перестал терзать стартер – это было уже ни к чему.
Девушка на «зебре» вдруг взвизгнула и, схватив за руку, потащила прочь своего воинственного и не совсем трезвого дружка.
– Простите меня, – успел сказать Джабраил Джафаров своим близким, прежде чем из «шестерки» в два ствола ударили автоматы.
Потом огонь прекратился. В салоне «шестерки» вдруг на полную мощность включили музыку. Под визгливую мелодию и частую дробь выбивающих ритм лезгинки барабанов машина сорвалась с места и, проскочив перекресток на желтый свет, в два счета скрылась из вида. Изрешеченная пулями «десятка» осталась стоять на «зебре». Живых в ней уже не было, но притормозивший около нее капитан Куницын не любил неопределенности и потому без раздумий открыл окно справа от себя и бросил окурок в натекшую из прошитого автоматной очередью бензобака лужу. Зеленый еще горел; капитан дал газ, и его машина рванулась вперед, оставляя позади набирающий силу дымный погребальный костер.
Включив указатель правого поворота, Юрий принял к обочине и затормозил. Под обутыми в шипованную зимнюю резину колесами «мерседеса» душераздирающе захрустел смерзшийся грязными комьями снег, что-то с глухим неприятным стуком ударило в днище.