– А тебе хочется, чтобы тронули, – с легким намеком на улыбку предположил Расулов. – Да, твое положение завидным не назовешь! С одной стороны, ты готов простить своих врагов и даже возлюбить их, как велит твоя религия. Ты даже готов подставить под удар вторую щеку, но при этом душа твоя жаждет оторвать руку, которая ударит тебя по подставленной щеке… Все-таки, что ни говори, нам с нашими обычаями проще: око за око, зуб за зуб, мсти за обиду и ни в чем не сомневайся.
– Двадцать первый век на дворе, – напомнил Якушев. – Причем не до рождества Христова, а после. Ты живешь в современном мегаполисе, разъезжаешь на «мерседесе» и пользуешься всеми благами цивилизации, а туда же: око за око… Ты хоть понимаешь, о чем говоришь, кому намерен мстить? ФСБ – это тебе не Исмагиловы! Да мы, помнится, это уже обсуждали. Объявить войну Российской Федерации, вот что ты мне предлагаешь.
– По-моему, сейчас не я, а ты это предлагаешь, – заметил Расулов.
– Я?! – возмутился Якушев. – Как можно! Я ничего не предлагаю, я просто прошу тебя еще немного потерпеть мое общество. Куда я пойду, если твои земляки превратили мою квартиру в руины?
– Мой дом – твой дом, – сказал Магомед Расулов. – Но что дальше?
– Время покажет, – повторил Юрий.
– А ты не боишься неприятностей с милицией, когда она явится сюда проверять версию, которую только что озвучил с экрана этот болтун? – кивнув подбородком в сторону выключенного телевизора, спросил Расулов.
– Вряд ли к тебе придут по этому поводу, – усомнился Якушев. – Если бы это была версия следствия, а не просто заказная болтовня, ничего подобного в эфир не пропустили бы. Это была просто попытка тебя спугнуть, малой кровью прогнать из Москвы вместе с твоими прожектами, намек на то, что будет, если ты не угомонишься. И знаешь, что мне только что пришло в голову?
– Любопытно, – сказал Расулов. – По-моему, мысли человека, у которого хватило ума поступить на философский факультет МГУ, заслуживают внимания.
– Нашел, о чем вспомнить! Поступить-то ума хватило, а вот окончить – увы… В общем, слушай. Беру обратно свои слова насчет того, что тебе лучше уехать.
– Да я и не собирался, – сказал Расулов. – Честь…
– Иди ты к лешему со своей честью! При всем уважении твоя честь имеет к делу столько же отношения, сколько и шерсть на твоей груди, и где там еще она у тебя растет… Просто с того момента, как ты пересечешь государственную границу, я не дам за твою голову и ломаного гроша. Они ведь знают, что так просто ты не сдашься – отступишь здесь, начнешь наступать в другом месте… Куда проще выжить тебя из Москвы, а потом тихо пришить где-нибудь на лазурных европейских берегах, подальше от твоих земляков, журналистов и всех, кого может так или иначе заинтересовать твоя смерть. Какой-нибудь французский или итальянский полицейский комиссариат выдаст заключение: мафиозная разборка, клановая вражда, кровная месть, – и с легким сердцем закроет дело. Ну, может быть, запросят у наших ментов какую-то информацию по линии Интерпола, получат стандартную отписку и окончательно успокоятся: если русским это неинтересно, так нам и подавно… И будешь ты лежать на богом забытом муниципальном кладбище бок о бок с каким-нибудь клошаром. И ни у кого, заметь, не повернется язык обвинить в твоей смерти российские спецслужбы. А если и повернется, они только руками разведут: ну, ребята, вы загнули – втроем не разогнешь! Он ведь был у нас в руках, и мы его не тронули, так какой смысл посылать кого-то за тридевять земель, чтобы с ним разобраться?
– Философский факультет, – невесело усмехнулся Расулов. – С одной стороны, нельзя не согласиться, с другой – невозможно не признать…
– А ты как думал, – усмехнулся в ответ Якушев.
Он встал, подошел к холодильнику и заглянул вовнутрь. Внутри было светло, чисто и прохладно; там лежала кое-какая снедь и стояла бутылка минеральной воды без газа. Юрий закрыл дверцу. Он испытывал легкое разочарование, хотя заранее знал, какую картину увидит.
– Ты не это ищешь, дорогой? – вежливо осведомился Расулов, демонстрируя извлеченную неизвестно откуда бутылку водки.
– Не понял, – строго сказал Якушев. – Муллы на тебя нет!
– Я навел справки, – без стука водружая бутылку на стол, сказал Расулов. – Ну, ты понимаешь – о Джафарове. Он пришел в московскую милицию по набору, сразу после армии. Ты, наверное, это знаешь. Но, судя по твоей реакции, ты не знал, что он был из наших, из десанта.
– Да, этого я действительно не знал, – согласился Якушев, беря с полки стаканы. – Это меняет дело. Десантника, конечно, надо помянуть. Причем выпить за него водки – это только полдела.
– Вот теперь ты говоришь правильно. – Магомед Расулов до половины наполнил водкой один из трех поданных Якушевым стаканов, а Юрий накрыл его краюхой хлеба. – Откровенно говоря, – продолжал Расулов, – я уже нанял хорошего адвоката и поручил ему подготовить судебный иск по поводу этого репортажа. Надо их хорошенько тряхнуть, показать, что я не намерен от них прятаться. Посмотрим, что они предпримут.
– Посмотрим, – без особенного энтузиазма согласился Юрий. – Главное, чтобы не пришлось смотреть в крышку гроба. Хотя ты прав: умираем только один раз. Ну, за Джабраила, что ли? Пусть земля ему будет пухом! Или у вас как-то по-другому говорят?
– Не в словах дело, – коротко ответил Магомед Расулов и поднял стакан. – За Джабраила!
Они выпили, не чокаясь, и, прежде чем налить по второй, Расулов совсем по-русски занюхал водку хлебной коркой.
Игорь Геннадьевич Асташов вышел из зала заседаний, не чуя под собой ног. Толпа вытекала из зала через многочисленные выходы, как вода из дырявого ведра; Асташова несло течением, он ловил на себе бросаемые украдкой взгляды, выражавшие, в основном, болезненное любопытство и опасливое восхищение: во, отмочил! Ничего нового он в своем выступлении не сказал, никаких открытий не совершил; он просто произнес вслух с большой трибуны то, о чем не принято говорить, совершив тем самым мало того, что неприличный, так еще и необратимый поступок. Таких вещей не прощают; он ясно читал это на лице министра, сначала просто удивленном, а потом, по мере того, как он продолжал свое отчаянное выступление, делавшемся все более и более хмурым. О том же говорил и прищуренный взгляд сидевшего в первом ряду Дорогого Товарища Шефа, и перешептывания в зале, и множественный обмен произносимыми вполголоса репликами, который происходил во время его выступления в президиуме коллегии. Мосты были сожжены, Рубикон перейден, и, ступая по устланному красной ковровой дорожкой паркету рекреации, Асташов уже мысленно прикидывал, где и как станет искать новое место работы.
Его выступление прозвучало особенно остро после накрывшего Москву во время недавних обильных снегопадов транспортного коллапса, последствия которого давали о себе знать до сих пор. Зная, что кладет голову под топор, Игорь Геннадьевич не преминул самыми густыми и яркими красками описать то, что могло произойти в обесточенном, битком набитом народом, отрезанном от внешнего мира глубокими сугробами аэропорту Домодедово, если бы какой-нибудь смертник догадался взорвать там начиненную болтами и шурупами бомбу.
В общем-то, это уже ничего не меняло, голову под топор он положил в тот самый момент, когда попросил слова в прениях и заговорил на запретную тему. Нарисованная им картина кровавой бойни в погруженном во мрак зале ожидания всего-навсего увеличила силу, с которой воображаемый топор должен опуститься на его шею. А какая разница, с какой силой нанесен удар, если в результате все равно останешься без головы? То-то, что никакой…
Спускаясь по лестнице, он заметил, что его сторонятся, как прокаженного. То есть сторонились его, конечно же, с самого начала, и, двигаясь в густой толпе к выходу из зала, он, несмотря на неизбежную в таких случаях легкую давку, был окружен кольцом свободного пространства. Но в глаза это бросилось только сейчас, и Асташов с трудом сдержал горькую улыбку: обгадились, твари трусливые! Заговорить сейчас с кем-нибудь из них для смеха – до сортира ведь не добежит, навалит полные штаны прямо тут, на лестнице!
Внизу, в гардеробе, он испытывал уже что-то вроде мрачного удовлетворения с налетом героического трагизма. Он был готов к тому, что ДТШ попытается разделаться с ним прямо тут, на месте, но господин начальник управления не стал устраивать скандал принародно – то ли из осторожности, то ли затем, чтобы дать ярости остыть, отстояться, чтобы выработать конкретный план мероприятий по сживанию со света зарвавшегося подчиненного… А может быть, в данный момент он сам получал выволочку от министра – как знать? В одном Асташов не сомневался: даром ему эта отчаянная выходка не пройдет.
Он бы, наверное, так на нее и не отважился, если бы не Томилин, который не далее как вчера клятвенно заверил его, что дело на мази. «Ты еще можешь соскочить, Ига, – сказал он, – я тебя за это не упрекну. Риск действительно существует, гарантий нет и быть не может, так что смотри сам. Я, лично, пойду до конца, но ты по мне не равняйся: я-то привык рисковать, у меня чуть ли не каждый день так: пан или пропал, или грудь в крестах, или голова в кустах. Не в собесе работаю, сам понимаешь!» Голос у него был бодрый, уверенный; этот тип твердо знал, чего хочет, и двигался прямо к цели, никуда не сворачивая. И, в очередной раз взвесив все «за» и «против», Игорь Геннадьевич решил: надо рискнуть. Потому что неприятности, которые грозили ему в случае неудачи, блекли по сравнению с тем шквалом лютой зависти и жгучего разочарования, который он пережил, только представив, что будет, если дело у Сашки Томилина выгорит, а он, Игорь Асташов, останется в стороне.
Служебная «ауди» дожидалась его на стоянке. Это была модель «А-шесть» без проблесковых маячков и с самыми обыкновенными, ни о чем не говорящими сотрудникам ДПС номерными знаками. Поодаль виднелась «А-восьмая» начальника управления Антонова, и, идя к своей машине, Асташов косился на этот признак высокого общественного статуса с завистью и раздражением: эх, мне б такую!