Почему-то именно сейчас, глядя на «ауди» Дорогого Товарища Шефа, он вдруг по-настоящему, до конца ощутил, что пути назад нет. Он так долго обо всем этом думал, так долго находился на распутье, что состояние раздвоенности и неопределенности стало для него привычным, и, уже сделав шаг за край, он все еще по инерции продолжал считать, что может в любой момент отказаться от опасной затеи. Ан не тут-то было! Он уже разбежался и прыгнул, изо всех сил оттолкнувшись от края; под ногами была бездонная пропасть, и оставалось только гадать, сумеет ли он через нее перелететь.
Забравшись на заднее сиденье, он буркнул, обращаясь к стриженому затылку водителя: «В управление», – и сразу же полез в карман за мобильным телефоном. Томилин ответил сразу, словно ждал звонка. Впрочем, конечно же, ждал, поскольку время проведения коллегии было ему известно.
– Рубикон перейден, – непослушными губами сказал в трубку Игорь Геннадьевич. – Что теперь будет, подумать страшно.
– Какой еще Рубикон? – очень натурально удивился Томилин, но тут же, сжалившись, откровенно заржал. – Спокойно, Маша, я Дубровский!
– Чтоб ты лопнул со своими шутками, – злобно прошипел Асташов. – У меня чуть сердце не остановилось. Нашел время и повод для зубоскальства!
– Повод как повод, не хуже и не лучше других, – заявил Томилин. – Не дрейфь, Ига, все будет тип-топ! Я тебя не брошу, мы с тобой теперь, как альпинисты, в одной связке: ты на тот свет, и я вслед. Если я правильно понял прозвучавшую цитату из Юлия Цезаря, процесс пошел. Или насчет Рубикона ты брякнул просто так, для красного словца?
– Какое там еще красное словцо! Седалище у меня вот-вот покраснеет, да так, что хоть на демонстрацию с ним иди! Ты бы видел, как они на меня смотрели! Того и гляди, кинутся и загрызут.
– Ну-ну, давай без нервов. Без пяти минут заместителю министра не пристало закатывать истерики из-за того, что какие-то без пяти минут безработные лихоимцы как-то не так на него посмотрели. Скоро они будут со следователем в гляделки играть и писать на твое имя слезные прошения: не погуби, благодетель, замолви словечко, ведь столько лет бок о бок, в одной упряжке!.. В общем, подбери сопли, высморкайся, соберись и слушай сюда. Сейчас тебя, конечно, начнут прессовать, но ты не раскисай, держись нагло, никаких заявлений об уходе не подписывай и вообще коси под пламенного борца за справедливость и конституционный порядок.
– Упекут они меня в психушку, – предрек Асташов. – Как пить дать, упекут!
– Не успеют, – пообещал Томилин. – У меня уже все на мази, дело движется к финалу. Я как раз сейчас над этим работаю…
– А я тебя отвлекаю? – вслух произнес Игорь Геннадьевич то, что легко угадывалось за многозначительной интонацией приятеля.
– А ты меня отвлекаешь, – подтвердил Томилин. – Все, Ига, хватит болтать. Ты игрушку мою не потерял? Держи ее наготове и, чуть что, суй прямо в едало: а вот этого не нюхали? Стой насмерть, как гарнизон Брестской крепости – ни шагу назад! Умри, но не сдавайся, наши танки на подходе. Чао, белла!
Случай последовать совету Томилина не заставил себя долго ждать. До конца рабочего дня оставалось всего около часа, когда телефон, молчавший с момента возвращения Игоря Геннадьевича с коллегии, наконец-то ожил, разразившись приглушенным мелодичным треском. Астангов снял трубку. Звонила секретарша Антонова.
– Зайдите к Виктору Савельевичу, – сказала она и сразу положила трубку.
Голос у нее мелодично позванивал, как льдинки в стакане с виски, и был таким же холодным. Вряд ли ДТШ или кто-то другой поведал ей об историческом выступлении Игоря Геннадьевича на коллегии министерства. Просто эта холеная сучка, как всякая по-настоящему грамотная, профессиональная секретарша умела улавливать настроение шефа по тончайшим нюансам поведения и интонаций. И эти самые нюансы подсказали ей, что Асташов впал в большую немилость, так же верно, как если бы она собственноручно отпечатала приказ об его увольнении с последующим публичным четвертованием на Лобном Месте.
– Дерьмо, – слегка дрожащим голосом сказал Игорь Геннадьевич в короткие гудки и, в свою очередь, опустил трубку на рычаг.
Игрушка, о которой говорил Томилин, представляла собой обыкновенный цифровой диктофон. Когда Александр Борисович извлек его из портфеля, Асташов, честно говоря, испытал легкое разочарование, ибо был невысокого мнения об этих штуковинах. Когда-то давно, на заре карьеры, он уже пробовал подловить одного коллегу при помощи диктофона, спрятанного в кармане пиджака. Получилась полная ерунда: треск, хрипы и сквозь все это – отдаленный, на самом пределе слышимости, голос, бубнящий что-то невнятное. Позже, когда в обиход вошли цифровые диктофоны, Асташов повторил эксперимент – во-первых, из спортивного интереса, а во-вторых, чтобы знать, на что рассчитывать, чего бояться, если кто-то из посетителей войдет в его кабинет во всеоружии современной звукозаписывающей техники. Результат эксперимента его приятно разочаровал: в смысле чувствительности и чистоты записи цифровой диктофон оказался еще хуже пленочного.
Он изложил Томилину свои соображения, и тогда тот, снисходительно улыбаясь, протянул ему маленький, размером с булавочную головку, микрофон на тонком проводе. На другом конце провода болтался миниатюрный штекер; Томилин показал, куда его вставлять, и предложил повторить эксперимент. С микрофоном, укрепленным на лацкане пиджака, запись получилась такая, что не придерешься: четкая, внятная, вполне разборчивая, хоть ты прямо с ходу, без обработки, запускай ее в эфир.
Все предварительные приготовления были проделаны загодя, еще перед уходом на работу. Микрофон, как птичье яйцо в уютном гнездышке, спрятался в узле галстука, замаскированный тем же галстуком провод спускался по груди на живот и нырял в висящий на поясе чехол с диктофоном. Батарея была полностью заряжена, память тщательно очищена, чтобы ни одно произнесенное ДТШ слово не было утрачено из-за ее недостатка.
В коридоре перед приемной Антонова он на секунду задержался, чтобы, отведя в сторону полу пиджака, сделать вид, будто поправляет ремень. Большой палец тронул кнопку включения диктофона; оправив пиджак, Игорь Геннадьевич вступил в просторную приемную и был незамедлительно препровожден в кабинет Виктора Савельевича – несомненно, для экзекуции, ибо секретарша держалась так, словно аршин проглотила, и разговаривала с ним отрывисто, через силу, даже ни разу не удостоив его взглядом.
Дорогой Товарищ Шеф тоже был, мягко говоря, неприветлив.
– Я жду объяснений, – ледяным тоном объявил он, не предложив подчиненному сесть.
Игорю Геннадьевичу в связи с этим вспомнилось, что такой прием он получает в этом кабинете уже второй раз подряд. А раньше, бывало, они подолгу беседовали с ДТШ, попивая чаек из хрустальных стаканов в массивных подстаканниках черненого серебра. Впрочем, этим чайком Асташов уже был сыт по горло, как и благосклонностью шефа, в которой было слишком много от того, как хозяин обращается с верным псом. Почему бы не почесать беднягу за ухом и не угостить сахарной косточкой, если он исправно несет службу? За один стол он с тобой все равно не сядет – рылом не вышел…
Голосовые связки сами собой настроились на льстивый, заискивающий тенорок, но Асташов вовремя спохватился, вспомнив совет Томилина держаться нагло. Терять ему было нечего, и он, обмирая, как перед прыжком в воду с десятиметрового трамплина, с металлическим холодком в голосе надменно осведомился:
– По поводу?..
Во взгляде, который бросил на него Виктор Савельевич, сквозила настороженная заинтересованность.
– По поводу твоей безобразной выходки на коллегии, – сказал он.
– Вы имеете в виду мое выступление? – все так же надменно уточнил Асташов.
– Это, по-твоему, выступление? Ты бы еще снял штаны и с трибуны показал министру голое гузно! Какая муха тебя укусила? Впрочем, это уже беспредметный разговор. Скажешь что-нибудь напоследок?
– Я уже все сказал, – заявил Игорь Геннадьевич. Происходящее напоминало страшный сон, стандартный кошмар номенклатурной единицы, и он держался из последних сил, да и то лишь потому, что знал, ради чего рискует. – Вы не хуже меня знаете, что в моем выступлении не было ни слова неправды. Я даже не сгустил краски – скорее, наоборот. И я намеренно не называл ничьих имен, хотя они мне отлично известны. Где-то надо провести черту, Виктор Савельевич, иначе все это плохо кончится. Речь идет о человеческих жизнях, и я считаю, что продолжать прятать голову в песок просто-напросто преступно. Вы ведь тоже летаете самолетами! Подумайте хотя бы о себе, если не хотите думать о других. VIP-залы защищены ничуть не лучше, чем остальные помещения, и, входя в аэропорт, каждый из нас подвергается смертельному риску.
– Я вижу, тебя еще не отпустило, – констатировал ДТШ. – Ты, часом, кокаинчиком на работе не балуешься? Ладно, достаточно впустую сотрясать воздух. Вот тебе бумага, ручка, садись и пиши.
– Что писать?
– Вторую часть своей обличительной речи. Заявление об уходе, болван! По собственному желанию! Завтра утром получишь расчет, и чтоб духа твоего здесь не было!
– С какого это перепуга? – игнорируя предложение сесть, изумился Асташов. Каждая клеточка его тела трепетала от мощного адреналинового выброса, челюсти сами собой сжимались после каждого слова, и он поневоле говорил сквозь зубы – не говорил, а цедил, как будто преодолевая неимоверное отвращение к собеседнику. – Что значит – по собственному желанию? Я такого желания не испытываю. Наоборот, я полон сил и стремления работать на благо общества.
– Чего? – презрительно скривился начальник управления. – Какого еще общества? Ты что, всерьез думаешь, что сможешь здесь работать после того, что натворил?
– Смогу, и весьма плодотворно. Вы должны согласиться, что высказанные мной критические замечания носят конструктивный характер. И у меня есть конкретные предложения…
– Засунь их себе в ж…!!! – не дав ему договорить, раненым быком взревел Антонов. – Поделишься ими с бомжами на помойке! Не хочешь уйти сам, добром, обойдемся без твоего заявления. Выкину, как паршивого пса, к чертовой матери, к свиньям собачьим в стойло! Предложения у него! Реформатор выискался на мою голову! Ублюдок! Сучий потрох! Сгною! Побегаешь ты у меня с волчьим билетом, узнаешь, почем нынче фунт лиха! Все, пошел вон, мне работать надо.