– Хорошее сравнение, – сдержанно заметил Якушев. – Не в бровь, а в глаз.
– Не цепляйся к словам, – рассеянно ответил Басалыгин. Приоткрыв дверь, он заглянул в гостиную и некоторое время разглядывал висящие крест-накрест на стене рапиру и шпагу. – Муляжи?
– Спортивные снаряды, – сказал Юрий. – Гарантированно непригодны для смертоубийства. Хотя несчастные случаи, конечно, бывали.
– Ты что, фехтованием занимался?
– Было дело по молодости, еще до армии.
– Хорошо, что не на мечах, – сказал Басалыгин, притворяя дверь. – Висел бы у тебя на стенке меч – Молоканов бы с тебя живого не слез.
– Милое дело – расхаживать по городу с мечом в одной руке и отрубленной головой в другой, – иронически заметил Юрий.
– А машина на что? – резонно возразил полковник. Он протяжно вздохнул и стал снимать китель. – Час – это долго, – ответил он на удивленный взгляд Якушева. – Мой грех – мой и ответ. Давай обеспечивай фронт работ. Так и быть, окажу посильное содействие.
Якушев с удовольствием вручил ему швабру, отступил на шаг и, окинув удовлетворенным взглядом получившуюся композицию, сказал:
– Постой так немного, я только фотоаппарат возьму. А то потом никто не поверит, что полковник МУРа у меня дома полы драил, как последний салага…
Вдвоем они управились вдвое быстрее. Через час водки в бутылке оставалось всего на пару глотков; еще через двадцать минут была вскрыта вторая бутылка, и вскоре соседи Юрия Якушева могли насладиться доносящимся из его квартиры дуэтом мужских голосов, которые немелодично, но усердно и с большим чувством вразнобой выводили: «Черный ворон, что ты вьешься…»
Когда зазвонил телефон, Михаил Васильевич Терентьев стоял в мокром фартуке около кухонной раковины и, сноровисто орудуя мыльной губкой, мыл посуду. Жена оторвалась от плиты, на которой готовила сыну обед на завтра, и сняла трубку. В последнее время она ястребом кидалась к телефону всякий раз, когда тот звонил: теща Валентина Григорьевича в очередной раз захворала и объявила, что теперь-то уж непременно умрет. На Терентьева это заявление не произвело особого впечатления. Теща его была могучей восьмидесятилетней старухой и, по его твердому убеждению, обещала пережить всех своих родных и близких. Умирала она каждый раз, когда ей начинало не хватать дочернего внимания, то есть не реже раза в месяц, а то и в две недели. Терентьев к этому давно привык, но жена все еще принимала эти предсмертные вздохи по телефону за чистую монету. Валентин Григорьевич, хоть и слегка раздражался по этому поводу, предпочитал помалкивать, тем более что жена, если разобраться, все-таки была права. Ничто не вечно под луной, и даже самые вздорные старухи с самым что ни на есть железным здоровьем рано или поздно оказываются там, куда сто раз грозились уйти. И лучше снова и снова вскакивать и мчаться на другой конец Москвы по ложной тревоге, чем пропустить тот единственный звонок, после которого до конца жизни будешь мучиться угрызениями совести.
– Это тебя, – сказала жена, держа на весу трубку, от которой тянулся завитый спиралью шнур. Телефон на кухне был старый, еще дисковый, довольно неудобный по современным меркам, и Терентьев давно собирался и все никак не мог собраться его поменять. – Быстрее, у меня лук горит!
От оставленной на плите шипящей сковороды действительно поднимался синеватый, ощутимо щиплющий глаза дым, который делался все гуще. Валентин Григорьевич положил губку на край раковины и, на ходу вытирая руки передником, поспешил к телефону.
– Долго не болтай, мама может позвонить, – наказала жена, передавая ему трубку.
Терентьев благоразумно проглотил вертевшийся на кончике языка нелицеприятный комментарий в адрес старой симулянтки и сказал в трубку:
– Терентьев у аппарата.
– Валентин Григорьевич? – торопливо проговорил в трубке молодой мужской голос, показавшийся смутно знакомым. – Простите, что беспокою в нерабочее время. Это Щеглов говорит, старший лейтенант, оперуполномоченный из группы Молоканова…
– А! – вспомнил Терентьев. – Ну-ну, добрый вечер. Что у вас стряслось – Зулуса взяли?
– Надо встретиться, Валентин Григорьевич, – пропустив мимо ушей горькую шутку следователя, все так же торопливо, слегка задыхаясь, как после бега, сказал Щеглов. – Очень надо! У меня есть для вас важная информация…
– Хорошо, приходите утром в прокуратуру, там и поговорим.
– Валентин Григорьевич! – Теперь в голосе старшего лейтенанта явственно слышалась мольба. – До утра я могу просто не дожить. А уж о том, чтобы пойти в прокуратуру, даже думать нечего – не дойду. Я тут случайно услышал один разговор…
– Между вашими коллегами? – сообразил Терентьев, давно подозревавший, что Молоканов, мягко говоря, нечист на руку.
– Я вас умоляю, не по телефону! Ну… да, конечно, между кем же еще? Они задумали страшное дело. Так нельзя, им надо помешать… Я буду ждать вас недалеко от вашего дома, на углу у кафе. Поторопитесь, пожалуйста, у нас очень мало времени. Это касается и вас, поэтому… В общем, я жду.
В трубке зачастили короткие гудки отбоя. Терентьев положил ее на рычаг и, задумчиво сутулясь, направился к выходу.
– Ты куда? – спросила жена.
Валентин Григорьевич, спохватившись, вернулся к раковине, закрыл оба крана, а потом снял и повесил на крючок рядом с мойкой мокрый фартук.
– Я быстро, – ответил он на вопрос жены. – Это по работе, буквально на полчаса.
Жена ответила на это спорное заявление лишь печальным вздохом, в котором Валентину Григорьевичу, как обычно, почудился упрек. Проснувшиеся было угрызения совести забылись, едва он очутился в прихожей: предстоящая встреча казалась по-настоящему важной.
Старший лейтенант Щеглов работал в отделе без году неделя. Терентьев пару раз встречался с ним по делам, и тот не произвел на него впечатления по-настоящему умного человека – он был скорее недалекий, но хитрый. Хитрости его было недостаточно, чтобы обмануть следователя прокуратуры, но ее хватало на дураков подозреваемых и замороченных, запуганных свидетелей и потерпевших. Со временем этот мальчишка с гнилым нутром облеченного пусть мизерной, но все-таки властью ябедника обещал вырасти в классический образец того, что народ называет «ментом поганым», но сейчас он, похоже, еще не закостенел и, осознав, чем на самом деле занимаются его коллеги, испугался. Если он даст показания против Молоканова и Арсеньева, появится реальный шанс посадить этих оборотней в погонах за решетку.
Это не было для следователя прокуратуры Терентьева самоцелью. К принципиальным борцам за «чистоту рядов» он себя тоже не причислял; он просто старался честно делать свою работу и уже давно понял, что с такими помощниками, как Молоканов и его банда, Зулуса не возьмешь: они слишком заняты, проворачивая свои темные делишки, чтобы уделять достаточно времени и сил прямым должностным обязанностям. Они и дальше будут работать спустя рукава и искать не столько преступника, сколько козла отпущения, какого-нибудь бомжа с выгоревшими дотла мозгами, на которого можно повесить все, что заблагорассудится, вплоть до убийства президента Кеннеди.
Валентин Григорьевич Терентьев еще не расстался с надеждой уйти на пенсию из кресла прокурора района, а может быть, даже и округа, и поимка кровавого маньяка по кличке Зулус, несомненно, весьма способствовала бы продвижению к намеченной цели. Изобличив по ходу дела банду оборотней в погонах, он мог набрать дополнительные очки, форсировать расследование (по принципу: «бей своих, чтоб чужие боялись»), а заодно, чего греха таить, свести личные счеты с Молокановым, которого уже давно терпеть не мог.
Поэтому сейчас он испытывал возбуждение и азарт охотничьего пса, напавшего на свежий след добычи. В самый последний момент, уже надев туфли и набросив на плечи легкую ветровку, после секундного колебания он прошел в спальню, открыл шкаф и вынул из-под стопки чистых простыней свой табельный «Макаров»: зверь, на которого он охотился в данный момент, был хитер и опасен. В голосе Щеглова явственно угадывалась тревога, да и то, что он сказал – дескать, Молоканов с Арсеньевым задумали что-то страшное, – заставляло насторожиться. Они, конечно, уже поняли, что Терентьев вознамерился вывести их на чистую воду, и могли принять контрмеры. Умоляя не говорить по телефону ничего лишнего, этот недоумок Щеглов сам наболтал столько, что, если Молоканов каким-то образом подслушал их разговор, песенка старшего лейтенанта спета.
Терентьев достал из запертого на ключ ящика письменного стола обойму, прислушался к доносящимся с кухни звукам – скворчанию сковороды и воплям перекрикивающего ее телевизора – и осторожно, стараясь не шуметь, зарядил пистолет. Сунув его за пояс, он застегнул ветровку, прихватил с подзеркальной полочки в прихожей ключ от машины и вышел из квартиры. За спиной, обрезав домашние звуки, чмокнула защелка замка. Жена не вышла его проводить – она была занята и раздражена, как всегда, когда стояла у плиты, а муж на ночь глядя уходил из дому.
Из шахты лифта доносилось гудение, кнопка вызова светилась оранжевым огоньком – лифт тоже был занят, странствуя где-то между этажами высотного дома. Поскольку его квартира располагалась всего лишь на четвертом этаже, Терентьев пренебрег этим благом цивилизации и, закуривая на ходу, стал спускаться пешком.
Его шестилетняя «мазда» стояла на переполненной парковке у подъезда. Совершив то, что даже самый опытный водитель из провинции назвал бы решительно невозможным, Валентин Григорьевич вывел ее оттуда, выбросил в окно окурок с изжеванным фильтром, закурил новую сигарету, переключил передачу и дал газ. Серебристый седан сорвался с места, волоча за собой шлейф белесого дымка из выхлопной трубы, свидетельствующий о том, что двигатель еще не прогрелся.
Через три минуты он остановил машину недалеко от кафе, о котором говорил по телефону Щеглов. С парковочными местами было туго: жильцы спального микрорайона слетелись на ночь в свои высотные сквореч