Глава 9
За поворотом ухабистой лесной грунтовки фары «туарега» высветили косо торчащую посреди дороги серебристую корму с тлеющими рубиновыми фонарями и покрытым светоотражающей краской номерным знаком, который при таком освещении казался изготовленным из шероховатой мелкозернистой платины. Молоканов затормозил почти вплотную к багажнику «мазды», поставил рычаг переключения передач в нейтральное положение, затянул ручной тормоз и, не глуша двигателя, полез из машины.
– Надо было дальше проехать, – вслед за ним выбираясь в бархатистый сумрак майской ночи, недовольно проворчал Арсеньев, но, заметив разлегшуюся впереди от обочины до обочины, лоснящуюся, черную, как пролитый мазут, громадную лужу, с пониманием кивнул головой: – Ага, вижу, вижу… – Он оглянулся и, убедившись, что их машины ни при каких обстоятельствах не могут быть замечены с шоссе, добавил: – Ничего, сойдет. Выгружай, Щегол! – крикнул он старлею, который, сунув руки в карманы, покуривал около открытой дверцы «мазды».
Щеглов раздавил окурок о серебристый капот, где тот и остался неопрятным черным пятном с торчащим посередине, похожим на гнилой пенек срезанного неделю назад гриба, смятым фильтром. Обойдя машину, старлей открыл дверцу, наклонился, возясь с застежкой ремня безопасности, а потом рывком вытащил из салона следователя Терентьева.
Терентьев выпал из машины, как мешок с отрубями. Руки у него все еще были скованы за спиной, и, не имея возможности упереться ими в землю, он с маху ткнулся лицом в сырой мох обочины.
– Э-э-э, что за хамство?! – возмущенно воскликнул он, едва ворочая языком. – Кто позволил так обращаться со следователем по особо важным делам?!
По дороге он очнулся, и пришлось сделать остановку, чтобы насильно влить в него почти литр водки. Как он ни отплевывался, большая часть горючего попала по назначению; по дороге его растрясло, и теперь господин советник юстиции буквально не вязал лыка.
Фары «фольксвагена» ярко освещали глубокие глинистые колеи, придорожные кусты и стволы мачтовых сосен, но уже в двух шагах от дороги темень стояла такая, что хоть глаз коли. Прихлопнув на щеке шального комара, Молоканов включил фонарик и немного походил вокруг, выбирая подходящее место. Наконец такое нашлось; Молоканов обернулся и, подняв фонарик над головой, чтобы было видно с дороги, позвал:
– Эй! Сюда его давайте!
Арсеньев и Щеглов явились, треща хворостом и волоча под руки пьяно мотающего головой Терентьева. Арсеньев нес в свободной руке прихваченный из дому мясницкий тесак – остро отточенный, чересчур большой и тяжелый для городской кухни, на которой никто и никогда не разделывает цельные свиные или говяжьи туши. У капитана до сих пор не прошла детская страсть к оружию, как огнестрельному, так и холодному, и, увидев однажды на рынке этот тесак, официально считающийся ножом хозяйственного назначения, а на деле способный с одного удара разрубить человека от макушки до грудины, он просто не смог удержаться и купил его не торгуясь.
– О! – сказал он, увидев сосновый пень, около которого стоял Молоканов. – Самое то, что надо! Вылитое лобное место! Устраивайся, важняк!
Он толкнул Терентьева к пню. Тот попытался воспротивиться – не потому, что хотел избежать уготованной ему участи, о которой в своем теперешнем состоянии вряд ли догадывался, а из простого пьяного упрямства, – и капитан привел его в нужное положение двумя резкими, профессионально точными ударами. Первый, ногой, пришелся под колени и заставил следователя принять позу кающегося грешника, а второй, в солнечное сплетение, согнул его пополам, так что голова Михаила Васильевича легла на серый от старости срез пня. Он попытался приподняться, но Арсеньев наступил ему ногой на спину между лопаток.
– Брюки побереги, – сказал ему Молоканов, – забрызгаешься.
– Не учи ученого, – отмахнулся Арсеньев. – Держи, Щегол! – добавил он, протягивая тесак старшему лейтенанту. – Действуй, да смотри в самом деле не забрызгайся, а то товарищ майор в машину не пустит.
– Я? – изумился Щеглов, явно не ожидавший такого поворота событий.
– А кто – я? – сдержанно вызверился не забывший уроки армейской дедовщины Арсеньев.
– А это зачем? – продолжал удивляться Щеглов, вертя в руках тяжелый, прикладистый тесак.
– А догадайся, – предложил капитан.
– Голову рубить, – высказался снизу следователь Терентьев. – Что вы тут устроили уртр… урт… утро стрелецкой казни! А ну, пусти!
Арсеньев убрал ногу с его спины и с видимым удовольствием наступил на затылок, вдавив Терентьева щекой в шероховатую, колючую поверхность пня.
– Ммм, больно! – гнусаво замычал тот. – Пусти, сказал, это приказ!
– Кончайте этот балаган, – недовольным голосом произнес Молоканов.
– Да, – подхватил Арсеньев, – вот это и называется: превращать похороны в фарс. Действуй, Щегол! Считай, что это прописка. Хватит тебе в сторонке, на отшибе болтаться, пора становиться равноправным членом коллектива.
– Может, из пистолета? – предложил свой вариант казни заметно сдрейфивший старлей.
– А у тебя есть при себе чистый ствол? – поинтересовался Арсеньев. – Или ты его из табельного хочешь замочить? Тогда уж сразу звони в дежурную часть и садись на пенек ждать наряд. Что тебе не нравится, Щегол? Рубанул разок – и дело в шляпе. Никто и разбираться не станет, всем сразу, с первого взгляда будет ясно: Зулус, больше некому.
– А-а-а, убивают!!! – завопил Терентьев, пьяно хихикнул и закашлялся.
– Время, – напомнил Молоканов.
– Работай, Щегол, – сказал Арсеньев. – Не спорю, работенка грязная, но что делать, иногда приходится и ручонки замарать. Конечно, халявные бабки пересчитывать приятнее, но, как говорится, любишь кататься – люби и саночки возить.
– Я не могу, – дрожащим голосом объявил Щеглов и попятился. – Не могу я!
– Так давай его отпустим, – предложил Арсеньев. – Отвезем домой, а завтра, когда проспится, ты ему объяснишь, что это была шутка. Дружеский, мать его, розыгрыш!
– Я не могу… так, – Щеглов попятился еще на шаг и вдруг швырнул под ноги Арсеньеву тесак таким жестом, словно отбрасывал неожиданно обнаружившегося на одежде большого паука, а то и ядовитую змею. – Зачем это, можно же как-то по-другому!
Арсеньев посмотрел на Молоканова. Майор стоял в сторонке, направив луч фонаря на пень, и, задрав голову, разглядывал виднеющееся в просветах между кронами сосен небо. Здесь, вдали от городских огней, оно было густо усыпано яркими звездами, и можно было разглядеть даже туманный, похожий на дымок от сигареты или готовое рассеяться облако шлейф Млечного Пути. Несмотря на скверное освещение, было видно, что Молоканов нетерпеливо притопывает обутой в мягкий замшевый мокасин ногой.
Все было ясно.
Арсеньев наклонился, чтобы подобрать тесак. Для этого пришлось убрать ногу, которой он удерживал на месте Терентьева, и тот немедленно предпринял попытку вскочить. Раздосадованный не столько этим, сколько несерьезным, бабским поведением Щеглова, капитан от всей души врезал Терентьеву ногой под дых, а когда следователь сложился пополам, хватая разинутым ртом воздух, сильно ударил его по шее рукояткой тесака. Терентьев с мучительным стоном упал на прежнее место, разбив лицо о твердый срез дерева.
– За что? – простонал он неожиданно трезвым голосом.
Арсеньев его уже не слышал. Вне себя от нахлынувшей мутной волной ярости, он занес и резко опустил тесак. Тяжелое острое лезвие с отвратительным чавкающим звуком вонзилось в шею жертвы и со скрежетом скользнуло по шейным позвонкам. Кровь ударила во все стороны, как из лопнувшего пожарного шланга. Терентьев издал протяжный нечеловеческий вопль, и, вторя ему, по-заячьи вскрикнул старлей Щеглов. Рыча, как бешеный пес, и так же, как пес, жутко скаля длинные зубы, капитан Арсеньев раз за разом бил тесаком. После второго удара Терентьев замолчал, а после четвертого отрубленная голова, отскочив в сторону, подкатилась к ногам Молоканова.
Майор остановил ее, слегка прижав сверху носком мокасина, как футбольный мяч, и посветил фонарем на Арсеньева. С головы до ног забрызганный кровью капитан стоял, пьяно пошатываясь, держа в опущенной руке тесак, с которого обильно капало на землю, и слепо таращил на свет фонаря бешено выкаченные, бессмысленные, как у наркомана под кайфом, глаза.
Щеглова нигде не было видно, но его местонахождение выдавали доносящиеся из темноты звуки: треск валежника, утробное мычание, кашель и отвратительный густой плеск. Молоканову даже показалось, что с той стороны попахивает рвотой.
Взгляд Арсеньева наконец стал осмысленным, он зажмурился и загородился рукой от бьющего прямо в глаза света.
– Вылитый маньяк, – поделился с ним своими наблюдениями Молоканов. – Умойся, чучело, такого я тебя к себе в машину точно не пущу. У меня в багажнике пятилитровик с водой, пойдем, солью…
– Ух, хорошо! – уже нормальным человеческим голосом приговаривал Арсеньев, плещась под тонкой струйкой льющейся из горлышка пятилитровой пластиковой бутыли воды. – Ух, здорово! Слушай, – озабоченно сказал он, кое-как замывая кровавые пятна на джинсовой куртке, – вот тебе, кстати, дельная мысль. У Зулуса обязательно должна быть какая-то спецодежда, это же уму непостижимо, сколько в таком щуплом говнюке кровищи!
– У него много чего должно быть, – рассеянно отозвался Молоканов, глядя в лес, откуда по-прежнему доносились производимые Щегловым утробные звуки. – Спецодежда, оружие, тайник, где он прячет свои трофеи… да жилье и паспорт, в конце-то концов! Дело за малым: все это найти.
– Да ты на руки, на руки лей, куда ты на землю!.. – возмутился Арсеньев. Вместо того чтобы послушаться, Молоканов вообще прекратил подачу воды. Проследив за направлением его взгляда и прислушавшись к доносящимся из леса звукам, капитан с неудовольствием произнес: – Еще один говнюк. Что делать будем, Михалыч? Парнишка-то – слабак!
В кроваво-красных отблесках задних габаритных огней «туарега» было видно, как Молоканов, по-прежнему глядя в лес, пожал покатыми плечами.