История о том, каким образом Склют приобрел свое увечье, на зоне была общеизвестна и отнюдь не способствовала повышению его авторитета – если вообще можно говорить об авторитете чушка-парашника, мотающего пожизненный срок по той статье УК, которую еще на воле облюбовал для себя этот любвеобильный подонок.
Так вот, однажды, выйдя на промысел в тот самый лесопарк, где его ловили и не могли поймать уже второй год подряд, Склют довольно быстро заприметил лакомый кусочек в лице молоденькой, смазливой и крайне легкомысленно одетой девицы, которая в сгущающихся сумерках одна, без провожатых, бесстрашно шагала по петляющей среди густых зарослей узенькой безлюдной тропинке. Ее оголенные до последнего мыслимого предела незагорелые ноги соблазнительно мелькали в полумраке, светлые волосы ниспадали на плечи… ну, и так далее. Много ли надо человеку, имеющему сдвиг на половой почве? То-то, что немного, а того, что увидел в тот вечер Склют, хватило бы и нормальному, здоровому мужику, чтобы у него в голове зашевелились не особенно пристойные мыслишки.
Действуя по отработанной, сто раз проверенной и никогда не дававшей сбоев схеме, Склют настиг жертву и, одной рукой обхватив ее сзади за шею, другой поднес к лицу тусклое сточенное лезвие. «Пикнешь – прирежу», – как обычно, пообещал он.
Дальнейшее он помнил смутно, короткими урывками. Девица послушалась и не стала пищать, но это было последнее, что произошло по сценарию. Запомнилось ощущение стремительного полета, завершившегося слепящей вспышкой, от которой разом онемела половина лица. Это повторялось несколько раз – сколько именно, Склют не знал, ему в тот момент было не до подсчетов. Когда за ним приехал наряд, везти его пришлось не в отделение, а в больницу скорой помощи, где медикам, прежде чем приступить к наложению швов, пришлось долго выковыривать вонзившиеся в его расквашенную, деформированную физиономию щепки и кусочки древесной коры. Откуда у него на физиономии эта инкрустация, Склют тоже не помнил, но врачи предположили, что раньше кора находилась на деревьях, о стволы которых пациента неоднократно и явно со всего размаха ударяли лицом. Позже, во время суда, Склют узнал, что его несостоявшаяся жертва в недавнем прошлом входила в национальную олимпийскую сборную по таэквондо.
Такой вот, по словам некоторых свежеиспеченных сидельцев, нынче пошел неадекватный, скорый на руку лох. Отсидев свой срок от звонка до звонка и очутившись на воле, Гунявый убедился, что рассказчики были правы – если не во всем, то во многом. Лохов на Руси по-прежнему хватало, но риск нарваться на неприятности заметно возрос. У выбирающегося из такси пьяного жирного гуся в барсетке, помимо тугого лопатника, запросто мог обнаружиться пистолет – травматический, газовый, а то и нарезной, ставший с некоторых пор на вполне законных основаниях доступным всякому, кто имел бабки и связи и не имел судимостей. Газовые баллончики, шокеры, навыки, полученные на курсах самообороны, – все это изрядно осложнило жизнь потрепанному, постаревшему, утратившему былую сноровку и кураж налетчику. И еще эти мобильные телефоны! Когда Гунявый отправлялся в свою последнюю ходку, они только-только начали появляться и еще не получили широкого распространения ввиду своей чудовищной дороговизны. Теперь такой хреновиной мог владеть (и владел) любой сопляк, способный разобрать цифры на кнопках, и уже никому не надо было, стоя посреди улицы, орать «Караул!» или бежать за три квартала к ближайшему телефону-автомату. Словом, за полтора с лишним десятка лет жизнь на воле изменилась так круто, что Гунявый ее не узнал и почти перестал понимать.
Прежде чем возвращаться к активной работе по специальности, следовало осмотреться, обзавестись знакомствами и разработать какой-никакой план предстоящего дела. Увы, этот процесс неоправданно затянулся, чему, помимо пошатнувшегося здоровья, немало способствовали условия существования: пойти Гунявому было некуда и не к кому, он жил на улице и день ото дня мало-помалу сливался с разношерстной, но одинаково никчемной массой столичных бомжей.
И он бы обязательно пропал, если бы в один далеко не прекрасный день во время пьяной ссоры не прирезал бутылочным горлышком одного из своих новых коллег и сожителей по расширительной камере теплотрассы. Его повязали, и тут ему повезло: он попался на глаза майору Молоканову, который разглядел (не иначе как по вытатуированным на фалангах пальцев перстням) в своем новом временном подопечном заслуживающий внимания потенциал. Так, вместо того чтобы снова сесть за решетку и, вероятнее всего, окончить свои дни на нарах, Гунявый приобрел новый для себя статус платного осведомителя и специалиста по выполнению некоторых деликатных поручений.
Работал с ним в основном капитан Арсеньев. Молоканов до личных встреч с Гунявым снисходил редко, ограничиваясь незримым, но явственно ощутимым присутствием где-то на заднем плане. Голос капитана был голосом Молоканова; голос Молоканова был для Гунявого голосом всемогущего Божества, которое держало в руке гнилую нить его судьбы.
Сегодня на Гунявого была возложена ответственная и, как следствие, хорошо оплачиваемая миссия. Следуя полученным инструкциям, он потратил часть выданного ему аванса на посещение бани и парикмахерской, а также на приобретение в магазине секонд-хенда чистой одежды. И вот теперь, одетый довольно нелепо, но чистенько, отмытый до скрипа, впервые за два года подстриженный и гладко выбритый, он шел по незнакомой московской улице, привычно сторонясь милицейских патрулей. По случаю стрижки и бритья ему полагалось бы благоухать одеколоном, и он, в принципе, ничего не имел против – гулять так гулять! Но полученные инструкции строго-настрого запрещали такую роскошь, как одеколон, и Гунявый не стал спорить: подумаешь, одеколон! Его можно будет купить потом, после дела, и уж тогда опрыскаться им с головы до ног, как снаружи, так и изнутри.
В одном кармане у него лежал паспорт с московской регистрацией – временной, но, спасибо товарищу майору, регулярно продлявшейся без каких-либо проблем и лишних вопросов, а в другом – презентованный все тем же товарищем майором дешевенький мобильный телефон, служивший свидетельством постепенного приобщения Гунявого к благам современной цивилизации. По проезжей части мимо него с шорохом и негромким гулом проносились автомобили – совсем не такие, как те, что ездили по улицам перед тем, как его повинтили после налета на обменник. Глядя на них, Гунявый всякий раз вспоминал, как ни странно, школу, из которой отправился прямиком в зону. Учительница по русскому языку у них была молоденькая, некрасивая, но со стройной фигуркой и соблазнительно выглядывающими из-под края строгого платья коленками, которые Федьке Ермолаеву до смерти хотелось раздвинуть. Однажды она задала классу сочинение на тему «Каким я вижу двухтысячный год». Потом она зачитала работы, которые сочла лучшими, и, в виде исключения, творение семиклассника Ермолаева, состоявшее всего из одной нацарапанной корявым почерком фразы: «Моя бабка гаварит что скоро канец света и никакова двутычнаго года ни будит». Когда он это писал, данное высказывание казалось ему отменной шуткой. Класс действительно смеялся до упаду – увы, не над шуткой, а над ним. Хотя, с точки зрения Федьки, презрительного смеха как раз заслуживали удостоенные высших оценок и взахлеб зачитываемые училкой бредни о построенных на Марсе и Венере городах, троллейбусах на воздушной подушке, всеобщем полном разоружении и налаживании взаимовыгодных контактов с представителями внеземных цивилизаций.
Теперь, на исходе первого десятилетия двадцать первого века, выяснилось, что все их предсказания друг друга стоили – ни одно не сбылось, да и черт с ними. Гунявый бы ни за что на свете не вспомнил о том дурацком сочинении, если бы не периодически возникавшее ощущение, что, отмотав пятнашку в колонии строгого режима, он совершил путешествие в машине времени – сел в одном мире, а вышел в другом, совершенно на него непохожем. Места для него не было ни там, ни здесь, но что поделать – такая, видно, ему выпала судьба, а против нее, как известно, не попрешь…
Задумавшись, он проморгал появление на горизонте милицейского патруля и опомнился, когда было уже поздно – менты его заметили и, изменив курс, двинулись ему наперехват. Привычным усилием воли подавив вспыхнувшую куриную панику, Гунявый продолжал как ни в чем не бывало идти своей дорогой. Ему было не по себе – в основном из-за содержимого пакета, который он нес в левой руке. Он знал: если заметут, майор Молоканов ему помогать не станет. А если Гунявый попробует на него ссылаться, если начнет болтать лишнее – я-де ваш коллега, тоже на органы работаю, – его уже на следующее утро найдут в камере повешенным на собственном нижнем белье или захлебнувшимся в параше. Еще при первом знакомстве, вербуя Гунявого в стукачи, товарищ майор пообещал это вполне определенно, и ему почему-то верилось. Достаточно было одного взгляда на его кислую упыриную рожу с тухлыми поросячьими гляделками, чтобы понять: этот, если пообещал пришить, пришьет обязательно.
Несмотря на питаемую Гунявым слабую надежду, ошибки не произошло: менты направлялись именно к нему. Он успел проскочить мимо, когда они были еще в добром десятке метров, но маневр, хоть и удался, не принес желаемого результата: его догнали, и один мент деликатно придержал его за рукав, а другой, зайдя с фасада, потребовал предъявить документы.
Гунявый отдал ему свой паспорт с отметкой о временной регистрации в столице.
– А что с рукой? – спросил мент, бросив быстрый взгляд на его обмотанную свежим бинтом кисть.
Хваля себя за предусмотрительность, с которой спрятал под марлей свои тюремные перстни, Гунявый виновато пожал плечами.
– Кипятком ошпарил, – сообщил он и, почувствовав внезапный прилив вдохновения, добавил: – Внучонок у меня тут. Я ему пеленки кипятил, вот и ошпарился, старый раззява.
– Да ты чего… – патрульный, видимо, хотел назвать Гунявого дедом, но, заглянув в паспорт, где значилась дата рождения – тысяча девятьсот шестьдесят пятый год от Рождества Христова, – передумал. – Ты чего, мужик? Кто ж в наше время этой ерундой занимается? Памперсы ему купи! А белье нынче кипятят не в баке, как у тебя в деревне, а прямо в стиральной машине.