– Сорок восьмой, пятый рост, – сказал капитан.
Щеглов вдруг открыл дверцу и полез из машины.
– Ты куда намылился? – поинтересовался майор, натягивая кепи с длинным козырьком.
– Возьму такси, – ответил старлей. Язык у него слегка заплетался. – Спать хочу – умираю. Вы как знаете, а я домой.
– Ладно, – подумав секунду, сказал Молоканов. – Может, так оно и лучше. Вид у тебя и вправду не ахти, отдых не помешает. Не волнуйся, алиби мы тебе обеспечим.
Он посмотрел, как Щеглов, едва заметно покачиваясь, бредет через ярко освещенную стоянку, и, недовольно дернув плечом, направился к широким стеклянным дверям магазина.
В магазине было пусто, как на обратной стороне Луны, за прилавками и на кассах клевали носами сонные продавщицы. Молоканов пониже опустил козырек кепи, скрывая лицо от любопытных стеклянных зрачков видеокамер, и отправился искать отдел, где торгуют одеждой. Таковой вскоре обнаружился; выбор, как обычно в супермаркетах, был невелик, качество оставляло желать лучшего, но Арсеньеву в его положении не пристало капризничать. Спецодежду ему подавай… Вот тебе и спецодежда!
Расплачиваясь у кассы, он с легким недоумением заметил в дверях фигуру выходящего из магазина Щеглова. В руке у старлея заманчиво поблескивала темным янтарем литровая бутылка виски. Молоканов открыл было рот, но передумал окликать подчиненного: пусть его, так и в самом деле лучше. Как говорится, баба с воза – кобыле легче.
Пока Арсеньев, недовольно ворча по поводу внешнего вида и качества принесенных майором тряпок, переодевался на заднем сиденье, Молоканов неторопливо выкурил сигарету. Ему не ко времени вспомнилось, что Мамонт приказал каждому из них к утру составить черновой план поимки Зулуса, и он кисло усмехнулся: можно было считать, что начальственный разнос им всем обеспечен. Какие там планы, когда и без того хлопот полон рот!
По дороге они остановились еще раз, и Арсеньев, на минутку выйдя из машины, затолкал в мусорную урну пакет, в котором майор принес ему вещи из супермаркета. Внутри пакета опять лежала одежда – мокрые, сверху донизу заляпанные кое-как замытой кровью важняка Терентьева тряпки капитана.
«Топорная работа, – подумал Молоканов, глядя, как Арсеньев заталкивает в урну пакет. – Если, скажем, это шмотье каким-то чудом попадет в руки ментам, те обязательно заинтересуются, откуда на нем столько крови. Новенький пакет из супермаркета наведет их на правильные мысли, и им не составит труда выяснить, что в ночь убийства Терентьева некий гражданин приобрел брюки, куртку и футболку в магазине, расположенном на въезде в город со стороны шоссе, рядом с которым обнаружили труп следователя. А дальше – свидетельские показания, записи камер наблюдения, и пошло и поехало…
Но!.. Во-первых, к ментам эти тряпки могут попасть вот именно только чудом. Даже если бы их искали специально (а делать этого никто, ясное дело, не станет), шансы найти – один к миллиону.
Во-вторых, надо быть семи пядей во лбу, чтобы связать заскорузлое от крови тряпье в урне с убийством Терентьева. И вообще, кто станет этим заниматься, кому охота ломать голову над какими-то шмотками? В этом городе трупы десятками скрывают, не то что чьи-то грязные штаны!
В-третьих, сонная кассирша в супермаркете ничего ценного рассказать не сможет, а записи камер наблюдения никто не хранит вечно. Сутки, максимум неделя, и их автоматически стирают, иначе на это кино никаких дисков не хватило бы – ни жестких, ни гибких, ни лазерных. Чтобы засечь меня, эти записи надо просмотреть уже утром, а такая оперативность нашим органам и во сне не снилась.
А в-четвертых, господа мои, не надо забывать, кто занимается поимкой Зулуса. Мы занимаемся, вот кто! Значит, все нити, все улики по убийству Терентьева, даже если они обнаружатся, рано или поздно окажутся в наших руках, и только от нас будет зависеть, будут они как-то использованы или просто исчезнут без следа. Так что земля тебе пухом, дорогой товарищ следователь! Туда тебе и дорога, собаке – собачья смерть. А мы еще поживем, и, смею надеяться, поживем неплохо…»
В начале второго он затормозил на стоянке перед баром. Заведение называлось «Лагуна», о чем свидетельствовала сверкающая неоном вывеска над входом. Цвет, которым была сделана надпись, прозрачно намекал на недостающее слово в названии.
– Ты куда меня привез? – встрепенувшись, спросил задремавший по дороге Арсеньев.
– В бар, – проинформировал его майор. – Ты сам сказал, что это дело надо бы спрыснуть.
– Ты соображаешь, что это за бар?
– Я-то соображаю, – усмехнулся Молоканов. – А чем ты недоволен? Нынче это модно. Да и страшно, как и все остальное, только по первому разу. А потом, говорят, очень даже приятно.
– Да пошел ты! – непочтительно высказался оскорбленный покушением на свою гетеросексуальную ориентацию Арсеньев.
– Вместе пойдем, – заверил его Молоканов. Перегнувшись через напарника, он открыл бардачок и вынул оттуда прихваченную в супермаркете вместе с одеждой бутылку водки. – На-ка вот, рвани для храбрости.
Некоторое время Арсеньев свирепо таращил на него глаза, а потом, видимо что-то сообразив, с кривой ухмылкой молча принял предложение «рвануть для храбрости». По этой части он был настоящий дока. Раскрутив бутылку так, что водка внутри завернулась воронкой, капитан опрокинул ее над разинутым ртом. Водка струей устремилась к нему в глотку. Капитан пил, не совершая глотательных движений – самотеком, как это у них называлось, – и прервал это занятие в тот самый момент, не раньше и не позже, когда в бутылке осталась ровно половина содержимого.
– Ну, ты снайпер, – уважительно протянул Молоканов, забирая у него бутылку.
– Зато ты – голова, – вернул комплимент Арсеньев, после чего рыгнул, деликатно прикрыв рот ладонью, и смачно понюхал рукав.
Молоканов пил не так ловко, но через минуту остаток водки бесследно исчез внутри его крепкого, упитанного организма. От греха подальше оставив пистолеты в бардачке, они выбрались из машины и, слегка покачиваясь, направились к двери, над которой по-прежнему мигало и переливалось разными оттенками голубого выписанное сияющим неоном слово «Лагуна». Молоканов швырнул пустую бутылку, и та с грохотом исчезла в жестяной утробе мусорной урны.
Атлетически сложенный охранник в облегающем костюмчике из сверкающей искусственной кожи преградил им дорогу и поинтересовался, не ошиблись ли господа адресом.
– Не ошиблись, – ответил Молоканов и сунул охраннику под нос служебное удостоверение – как положено, в развернутом виде.
Охранник шарахнулся от удостоверения, как вурдалак от распятия.
– Не пугайся, сладенький, – дыша перегаром, сказал ему Арсеньев, – мы не по делу, а просто отдохнуть. По-твоему, если в милиции служишь, так уже и не человек?
Охранник молча отступил, вежливо наклонив прилизанную и, кажется, даже смазанную каким-то гелем голову. Похоже, он, предпочитая держать свое мнение при себе, все-таки испытывал какие-то сомнения в человеческой природе сотрудников правоохранительных органов.
Оставив охранника наедине с его недоумениями, они прошли в полутемный бар. Здесь было полно народу, сплошь мужского пола, хотя некоторые и щеголяли в вечерних дамских платьях весьма откровенного покроя. Таких, к слову, было немного, как и кричаще одетых, странно причесанных и густо накрашенных жеманных типов, при виде которых сразу становилось ясно, почему представителей сексуальных меньшинств иногда называют петухами. Но в подавляющем своем большинстве публика была вполне обыкновенная, а местами даже солидная. Компании попадались редко, в основном люди сидели за столиками по двое – выпивали, смотрели шоу или о чем-то негромко переговаривались, держа друг друга за руки. Арсеньева слегка перекосило, когда он увидел, как немолодой красавец с благородной сединой на висках при всем честном народе вдруг полез целоваться к субтильному длинноволосому юнцу со смазливым кукольным личиком. Капитан взял себя в руки и отвернулся, всем своим видом демонстрируя полное равнодушие к происходящему: в чужой монастырь со своим уставом не лезут – по крайней мере, до поры.
Немного слишком энергично расталкивая благоухающую французским парфюмом публику, они пробились к стойке и заказали по сто пятьдесят коньяка. Молоканов для разгона осушил свой бокал залпом, а когда Арсеньев последовал его примеру, немедленно потребовал повторить.
Коньяк согрел нутро и мягко ударил в голову. Чтобы не смотреть по сторонам, капитан Арсеньев сосредоточил свое внимание на сцене, где мужик в пышном парике и концертном платье с блестками, старательно картавя, исполнял песню из репертуара Эдит Пиаф. Неизвестно, был тому виной коньяк или искусство исполнителя, но через некоторое время Арсеньев с удивлением и легким испугом поймал себя на том, что заслушался и даже, черт подери, засмотрелся. Капитана спас Молоканов, пододвинувший к его локтю очередной бокал с коньяком.
Благодарно кивнув, Арсеньев закурил и стал понемножку, уже никуда не торопясь, прихлебывать из бокала. Исполнитель затянул новую песню. Голос у него был приятный, с этакой интимной хрипотцой, коньяк тоже оказался хорош, и капитан подумал, что даже в таких местах, как это, нормальный мужик может получить определенное удовольствие. Он посмотрел на часы. Было уже почти два, и он вдруг почувствовал, что выволочка, которую им устроит Мамонт не позднее десяти тридцати завтрашнего – да нет, уже сегодняшнего утра, кажется более реальной, осязаемой и значимой, чем недавние события на темной лесной дороге. Сейчас, в этом полутемном, прокуренном, пахнущем духами и дымом ароматических свечей тесноватом зальчике, сквозь клубящийся в голове золотистый туман коньячных паров, собственноручно совершенное им зверское убийство казалось чем-то далеким и не вполне правдоподобным, как случайно подслушанный в метро разговор или заметка в желтой газете, бегло прочитанная перед сном в сортире.
Он забылся настолько, что едва не проворонил момент, когда все переменилось. Началось с того, что какой-то павлин в узких клетчатых брючках, пушистой жилетке и с пышно повязанным шелковым платком на жирной шее деликатно потрогал Молоканова за локоток и, жеманно надувая подведенные красной помадой губки, пригласил его на танец. Арсеньеву в его теперешнем состоянии это показалось донельзя забавным, и он пьяно ухмыльнулся.