Воистину, если бы глава государства мог в данный момент видеть теплую компанию, состоящую из мрачного, явно с похмелья полковника и парочки подчиненных ему офицеров убойного отдела, процесс реформирования отечественных правоохранительных органов пошел бы гораздо более высокими темпами и стал бы куда более жестким, чтобы не сказать жестоким. Если Басалыгин выглядел просто скверно, то майор Молоканов и капитан Арсеньев являли собой зрелище уже не столько предосудительное, сколько возмутительное. У капитана была перебинтована голова и расцарапана щека, а Молоканову кто-то подбил оба глаза, из-за чего тот смахивал на объевшегося гнилых фруктов и оттого недовольного жизнью лемура. Нижняя губа у него была рассечена и распухла, а левое ухо было вдвое больше правого и цветом напоминало спелую сливу. При этом оба, как и Басалыгин, демонстрировали явные признаки могучего похмелья. Они расселись по своим обычным местам, бросая одинаково вороватые взгляды то друг на друга, то на стоящий посреди стола в окружении перевернутых кверху донышками стаканов графин с водой. На полковника они избегали смотреть вовсе, и в этом не было ничего удивительного.
– Так, – дождавшись, когда за столом прекратится всякое шевеление, произнес Басалыгин. Это слово упало в тишину, как двухпудовая гиря на паркет. – Хороши, ничего не скажешь. Красавцы! – Он без необходимости заглянул в лежащую перед ним на столе бумагу и покачал головой. Сделано это было осторожно, словно полковник боялся расплескать ее содержимое. – Вы сами-то помните, что вытворяли ночью?
Молоканов бросил на него короткий косой взгляд и снова уставился в крышку стола.
– Честно говоря, не очень, – неохотно признался он.
– Оно и видно, – сказал Басалыгин. – Могу вам сообщить, что вы наконец допрыгались. Если дать этому делу законный ход, из органов вы вылетите с треском, как пробка из бутылки.
Арсеньев протяжно вздохнул, отчего по кабинету прокатилась волна густого перегара, а Молоканов едва заметно пожал плечами, как бы говоря: воля ваша, чему быть, того не миновать.
– Два офицера уголовного розыска, – с отвращением продолжал Басалыгин, – цвет и гордость московской милиции… Тьфу! Перепились как свиньи, устроили пьяный дебош… И где – в баре для голу… гм… для гомосексуалистов!
– Где?! – растерянно переспросил Арсеньев, а Молоканов в молчаливом изумлении устремил на полковника взгляд мутных с похмелья, заплывших синяками глаз.
– Каким ветром вас туда занесло, не понимаю, – сказал тот. – Вы что, того?.. Тоже из этих?
– Прошу прощения, Павел Макарович, – упавшим голосом вклинился в начальственную филиппику Арсеньев. – Вы хотите сказать, что это нас гомики так отделали?
– Представители сексуальных меньшинств, – поправил Басалыгин. – Правда, там, в баре, их было подавляющее большинство.
– То-то же я все утро голову ломаю: кто это мне всю рожу когтями располосовал? – пробормотал Арсеньев. – Ну, дела…
– Хватит! – Полковник довольно сильно хлопнул ладонью по столу, отчего успевший впасть в похмельное полузабытье Молоканов подскочил на стуле и выпрямился. – Имейте в виду, голубчики: если бы не обстоятельства, я бы с вами и разговаривать не стал, а просто пустил бы вот этот протокол, – он помахал в воздухе бумажкой, что лежала у него на столе, – пустил бы этот протокол по инстанциям, и уже назавтра духу вашего здесь не было бы. И вы оба прекрасно знаете, что здесь, в этом кабинете, никто бы не стал по вам плакать.
– За что же нам такая великая милость? – сдержанно вызверился Молоканов.
Арсеньев сделал короткое незаконченное движение в его сторону, словно хотел, дотянувшись через стол, заткнуть напарнику рот, коротко глянул на полковника и отвернулся.
– Сейчас объясню, – многообещающим тоном произнес Басалыгин. Он демонстративно посмотрел на стенные часы, которые показывали без четверти двенадцать. – Полагаю, спрашивать, готовы ли у вас индивидуальные планы мероприятий по поиску и задержанию Зулуса, бессмысленно, ответ написан на ваших физиономиях. Спрашивать, что вы так бурно праздновали, я тоже не буду – мне это неинтересно. И о милости говорить рано. Если это дойдет до генерала, решать вашу судьбу будет он, а не я. Для информации: судьба ваша висит на волоске, и в зависимости от того, как повернуть дело, оно может кончиться не просто позорным увольнением из органов, а сроком. Солидным сроком!
– За драку в баре? – позволил себе усомниться Арсеньев. – Или за это… как его… преследование сексуальных меньшинств? Так это еще бабка надвое сказала, кто кого преследовал!
– Как мило, что вы ничего не знаете, – хмыкнул Басалыгин. – Именно сегодня, сейчас, сотрудники подчиненного мне убойного отдела сидят и хлопают непроспанными гляделками: а что случилось? Мы что, нашалили?
– А что, бар – это еще не все? – блеснул проницательностью Молоканов. – Валяйте, товарищ полковник, добивайте. После известия о том, что я пытался провести приятный вечерок в баре для голубеньких, мне уже ничего не страшно.
– Пристрелить бы вас к чертовой матери, подонки, – с отвращением процедил Басалыгин. – Кстати, а где ваш третий мушкетер? Щеглов где? Если верить протоколу, в баре его с вами не было.
– Так мы его после работы и в глаза не видели, – сказал Молоканов. – И сегодня с утра… Честно говоря, я думал, что это вы его куда-нибудь… э… снарядили.
– Кто бы сомневался, – проворчал Басалыгин. – Что ж, придется, видимо, прочесть вам небольшую лекцию о событиях минувшей ночи. Вас пытались разыскать, но вы были недоступны, все трое, и теперь я точно знаю, почему. Так вот, господа офицеры, сегодня в начале третьего ночи в дежурную часть поступил вызов от пенсионерки Фроловой, проживающей, как выяснилось позднее, в одном подъезде и даже на одной лестничной площадке с небезызвестным вам Щегловым…
– Так-так-так, – подобравшись, заинтересованно произнес Молоканов.
– Попрошу не перебивать. Сон у упомянутой дамы чуткий, просыпается она от малейшего шума. Где-то без четверти два ее разбудила возня в подъезде. Она слышала, как хлопнула дверь квартиры Щеглова, и удивилась: ей, видите ли, казалось, что сосед дома, она будто бы слышала, как он уже несколько раз входил и выходил, хотя вел себя тихо. На этот раз, впрочем, он уже не заботился о соблюдении тишины – топал, что-то ронял и, кажется, даже падал сам. Слышимость в доме отличная, так что старуха, не вставая с кровати, могла следить за всеми его передвижениями…
– К чему это вы клоните? – с беспокойством спросил Арсеньев.
– Я просил не перебивать, – напомнил Басалыгин. – Так вот, судя по доносившимся из квартиры звукам, Щеглов посетил уборную, упал там, повозился немного и затих. Фролова решила, что сосед напился и заснул – что ж, дело молодое, – и совсем уже было собралась снова задремать, как вдруг услышала за стенкой звук, показавшийся ей похожим на выстрел. Вызванный ею наряд обнаружил в квартире Щеглова – как вы понимаете, мертвого.
– Ё-моё, – растерянно произнес Арсеньев. – Эх, Вася, Вася…
Молоканов открыл рабочий блокнот, что-то быстро записал и, держа ручку наготове, с видом прилежного ученика воззрился на полковника. Его и без того заплывшие глаза сощурились, превратившись в узенькие темные щелки, разбитые губы поджались. Несмотря ни на что, он был настоящий опер и умел отделять главное от второстепенного. Его давняя вражда с полковником Басалыгиным была ничто по сравнению с безвременной насильственной смертью младшего коллеги, и сейчас, получив страшное известие, он выглядел как человек, готовый немедленно приступить к решительным действиям.
– Щеглов сидел в кресле, держа в руке табельный пистолет, из которого, судя по всему, и застрелился. Выстрел произведен в висок, в упор. На столе рядом с креслом обнаружены пустая бутылка из-под водки и стакан, на полу в коридоре, около двери туалета, стоит еще одна, из-под виски «Белая лошадь», с остатками этой самой лошади на донышке.
– Ё-моё, – повторил Арсеньев.
Молоканов продолжал быстро-быстро строчить в блокноте.
– При осмотре тела, – продолжал полковник, – на нем, помимо всего прочего, был обнаружен цифровой диктофон «Филипс». Кто-то включил его, решив, очевидно, что там может быть предсмертное послание. Вместо этого в памяти диктофона обнаружился ряд рабочих дневниковых записей, каждая из которых начинается чем-то вроде заголовка. Ну, как в кино показывают ученых или, скажем, следователей, которые записывают свои мысли и результаты опытов на диктофон: я такой-то и такой-то, сегодня такое-то число…
– Я думал, так на самом деле не бывает, – не поднимая головы от своих записок, заметил Молоканов.
– Бывает, – заверил его Басалыгин. – Так вот, что самое интересное: диктофон, как оказалось, принадлежал следователю Терентьеву.
– Допрыгался гад! – с искренним чувством выпалил Арсеньев. – Доведение до самоубийства, вот как это называется!
– Допрыгался, да, – подозрительно ровным голосом согласился Басалыгин. – Разумеется, с Терентьевым сразу же попытались связаться. Мобильный телефон не отвечал, а дома трубку сняла жена и сказала, что Терентьеву позвонили вечером – по его словам, с работы, – он спешно куда-то уехал и до сих пор не вернулся. В общем, опуская мелкие подробности, перейду к основной сути. Его нашли в лесу, в сорока с чем-то километрах от Москвы. Машина сгорела дотла, а Терентьев мертв. И, судя по некоторым, хорошо знакомым всем нам признакам, убил его не кто иной, как Зулус.
Басалыгин замолчал и с утомленным видом откинулся на высокую кожаную спинку вертящегося кресла, рассматривая подчиненных холодным, изучающим взглядом из-под набрякших век.
Подчиненные, даже непрошибаемый Молоканов, выглядели совершенно убитыми.
– Вот так новости, – пробормотал Арсеньев. – Стоило один раз расслабиться, и на тебе… Эх, Вася, Вася!
Молоканов зачем-то полистал свой блокнот, почесал переносицу концом шариковой ручки и сказал:
– Как-то странно получается. Или здесь нет никакой связи, или…
– Или наш Вася был еще тот фрукт, – неожиданно оживившись, подхватил Арсеньев. – Что у них там вышло с Терентьевым, зачем ему понадобился этот дурацкий диктофон, не знаю. Можно предположить, что он хотел стереть какую-то запись, касающуюся его… скажем так, увлечений в свободное от работы время.