Гость обернулся, и Гунявый рефлекторно вздрогнул, увидев вместо лица резиновое противогазное рыло со стеклянными кругляшами вместо глаз и гофрированным хоботом, растущим из того места, где у людей располагается нос. «Газ, – подумал он. – Или канализация». Придумать более подходящее объяснение увиденному он просто не успел, да и вряд ли такое объяснение существовало.
Потом взгляд Гунявого упал на лежащий на столе инструмент. Строго говоря, инструментом эту штуку назвать было трудно и еще труднее было придумать, каким образом данный предмет может использоваться при устранении аварии систем канализации или газоснабжения – да, если уж на то пошло, и любых других городских коммуникаций. Упомянутый предмет представлял собой что-то среднее между ножом и саблей; у него было широкое тускло-серое лезвие более чем полуметровой длины и прочная деревянная рукоятка – лоснящаяся, потемневшая от въевшейся грязи.
Сочетание этих двух явлений – странного человека в мешковатом резиновом одеянии, с резиновым рылом вместо лица и устрашающего орудия, заменяющего жителям Латинской Америки и нож, и топор, – было удивительным и пугающим, но Гунявый не успел ни испугаться, ни удивиться. Гость встал, повернувшись к нему лицом, в обтянутой трехпалой резиновой рукавицей руке неярко блеснул вороненый ствол с толстым набалдашником глушителя. Самовзводный тульский наган – старый, маломощный, всего-навсего семизарядный, но очень неплохо сохранившийся для своего более чем почтенного возраста – издал короткий свистящий хлопок. Не было даже звона выброшенной затвором стреляной гильзы – револьверы лишены затворов и не делают подарков криминалистам, разбрасывая где попало улики в виде гильз.
Пуля тупым свинцовым пальцем толкнула Гунявого в лоб, проткнув в нем аккуратную черную дырку, из которой мгновение спустя толчком выплеснулась темная кровь. «Ах!» – сказал Гунявый, и вторая пуля, влетев в открытую щербатую пасть, пробила мягкое нёбо и вошла в мозг.
Так и не отведавший виски уголовник с грохотом, как охапка дров, рухнул навзничь. Нагруженный дорогой выпивкой пакет лопнул, ударившись о пол, и оттуда выскользнула одна из упакованных в картон бутылок. Убийца наклонился, поднял ее и прочел надпись на упаковке.
– «Белая лошадь», – глухо донеслось из-под противогазной маски. – Любопытно, любопытно…
Трехпалая резиновая ладонь привычно охлопала распростертое на замусоренном щелястом полу тело, уделив особое внимание немногочисленным карманам. Долго искать не пришлось: деньги – свернутая в тугую трубочку и перехваченная аптечной резинкой тощая пачка сто-и пятидесятидолларовых купюр – обнаружились в правом боковом кармане брюк.
– Вот животное, – прогудел из-под маски глухой голос убийцы. – Сказано же было: ничего не брать. Хотя «Белая лошадь» – это, пожалуй, недурно. Совсем недурно!
Повозившись со шпеньками и застежками, именуемыми «крокодилами» из-за внешнего сходства с пастью упомянутой рептилии, Зулус расстегнул на груди свой костюм и затолкал за пазуху деньги.
– Что я делаю? – вслух пробормотал он.
Вопрос был не праздный. Если в убийстве Гунявого действительно ощущалась настоятельная необходимость, то превращать его в ритуальное действо было незачем. Это выходило за рамки того, что принято именовать почерком, противоречило основному принципу, которым он руководствовался при выборе жертв: карать только тех, кто оказался не по зубам официальному правосудию.
– Никаких противоречий, – хрипло пробормотал Зулус, нащупывая у себя за спиной рукоятку лежащего на столе мачете. – Убил? Убил. Сел? Не сел. Так где тут противоречие?
Он знал, что лжет самому себе, подтасовывая и извращая факты так, чтобы они его устраивали. Эта склонность была ему свойственна с детства. Он рано научился играть в шахматы и, не имея партнеров среди сверстников, частенько играл сам с собой. И это всегда была игра в поддавки, потому что любая игра предполагает желание выиграть, а честно выиграть у себя самого невозможно – по крайней мере, у него это никогда не получалось. Он всегда болел за белых, и именно белые чаще всего одерживали победу; иногда ему приходило в голову, что это несправедливо, и тогда Фортуна волшебным образом поворачивалась лицом к черным. Впрочем, никаким волшебством тут, конечно же, и не пахло, поскольку тогда, как и сейчас, роль Фортуны исполнял он сам.
Широкое стальное лезвие со звенящим металлическим шорохом соскользнуло со стола и плавно вознеслось к низкому, испещренному ржавыми пятнами и потеками потолку. Послышался тупой чавкающий удар, кровь брызнула прямо в окуляры противогаза и потекла по ним, превращая их в подобие модных некогда солнцезащитных очков с красными стеклами.
Тяжелое, острое как бритва лезвие, почти не встретив сопротивления, рассекло гортань, трахею и мышцы и с глухим лязгом вошло глубоко в костную ткань шейного позвонка. Зулус рывком высвободил его и снова замахнулся, окропляя все вокруг тяжелыми красными брызгами. Второй удар был нанесен с точностью и силой, которые сделали бы честь самому опытному мяснику. Он пришелся точно в то же место, что и первый, и голова Федора Ермолаева по кличке Гунявый отделилась от тела, чтобы занять уготованное ей место в черном мусорном пакете.
Упаковав трофей, убийца посмотрел на часы, а затем на окно. Денек выдался солнечный, очень теплый, солнце пригревало уже совсем по-летнему. Оно еще находилось где-то справа, за домом, но вскоре должно было заглянуть в эту убогую конуру, чтобы остаться здесь почти до самого вечера. Прикинув, как это будет выглядеть, Зулус не стал двигать обезглавленный труп: тот упал очень удачно, расположившись посередине тесного помещения – то есть примерно там, где дольше всего будет находиться солнечное пятно. Солнце замедлит процесс остывания тела и затруднит установление точного времени смерти. Это будет на руку Зулусу: в последние дни он и так все время ходил, как по тонкой проволоке, постоянно находясь на грани разоблачения. Рискованные поступки, когда спланированные заранее, а когда и вынужденные, совершенные спонтанно, по необходимости, следовали один за другим так быстро, с такими короткими интервалами, что он боялся запутаться и выдать себя или просто забыть о какой-нибудь мелочи, способной сыграть роковую роль в его судьбе. Но пока что ему все удавалось; остался последний финишный рывок, последний, решающий удар, после которого можно будет временно залечь на дно и не спеша, спокойно подумать, как быть дальше.
Пожалуй, время маньяка по кличке Зулус истекло. Неистовый охотник за головами себя исчерпал, его дело пора закрыть и сдать в архив. Но не надо слез и траурных речей, на смену ушедшему бойцу скоро придет новый – со своими методами, своим неповторимым почерком и своими собственными, совсем не такими, как у Зулуса, тараканами в голове…
Через четверть часа из квартиры дворника Файзуллы, отравившегося техническим спиртом, которым его угостил какой-то добрый самаритянин, никем не замеченный, вышел крепкий старикан в поношенной светлой ветровке, мешковатых джинсах и стоптанных белых кроссовках. На его седой патлатой голове красовалось выгоревшее красное кепи с длинным козырьком, из-под которого поблескивали большие темные очки. Волнистая седая борода а-ля Санта Клаус и густые прокуренные усы скрывали нижнюю часть лица. На плечах у бодрого деда висел видавший виды брезентовый рюкзак защитного цвета, из-под клапана которого выглядывала старательно обернутая газетами и перевязанная черной изолентой рукоятка какого-то инструмента.
Перед железной дверью, ведущей на улицу, старикан ненадолго задержался, чтобы через мутный плексиглас зарешеченного смотрового окошка обозреть ближние подступы к подъезду. Там, на ближних подступах, никого не было. Зеваки, провожавшие дворника в реанимацию, давно разошлись; старух на скамейке у подъезда не было тоже, поскольку не было и самой скамейки: ее, как по заказу, неделю назад в глухой полуночный час разломал на куски, а куски разнес по окрестным помойкам недолюбливающий ядовитых бабусь Гунявый.
Старик с рюкзаком беспрепятственно вышел из подъезда и, не привлекая ничьего внимания, покинул заросший старыми кленами двор. Он был как две капли воды похож на дачника и, как и полагается дачнику, направился прямиком на Киевский вокзал, до которого отсюда по московским меркам было рукой подать. Там, игнорируя зал с билетными кассами и все прочие залы, бодрый пенсионер почтил своим присутствием платный общественный туалет. Заплатив по таксе, он юркнул в одну из кабинок и заперся на щеколду.
Больше его никто не видел. Исчезновение седобородого гражданина в темных очках прошло не замеченным как широкой общественностью, так и персоналом туалета, в котором оно произошло. Люди продолжали входить и выходить через вертящийся турникет, двустворчатая распашная дверь весьма популярного в народе заведения буквально не закрывалась, так что даже эсэсовский генерал в полной парадной форме, пройдя через нее, вряд ли привлек бы к себе много внимания.
Спустя еще несколько минут за руль припаркованного на привокзальной площади автомобиля уселся гражданин средних лет и средней, ничем не примечательной наружности. Машина успела изрядно раскалиться на солнцепеке. Включив кондиционер, гражданин задним ходом вывел ее со стоянки, вклинился в поток уличного движения и кратчайшим путем погнал свое транспортное средство в сторону Кольцевой. Зулус торопился: впереди у него было еще много незавершенных дел.
Расставшись с Басалыгиным, Юрий пренебрег советом полковника и поехал не к нему на дачу, а обратно в город. Здесь он остановил машину около первого интернет-кафе, вывеска которого бросилась в глаза, заплатил за час пользования компьютером, спросил чашку эспрессо, закурил, благо здесь это не возбранялось, и без особой охоты пустился в странствие по Всемирной паутине.
Интернетом он пользовался от случая к случаю, предпочитая получать информацию по старинке, из газет и телевизионных репортажей, а удовольствие – из книг. Попадать пальцами в нужные клавиши и худо-бедно разбираться в хитросплетениях глобальной информационной сети его обучили еще в лагере спецназа, где он проходил переподготовку после срочной службы. Там из них пытались, и небезуспешно, сделать универсальных солдат, способных побеждать противника не только пулями и гранатами, но и интеллектом; на войне эта наука Юрию так и не пригодилась, зато на гражданке периодически оказывалась небесполезной.