Первым делом он достал из рюкзака и, освободив от старых газет, воткнул острым концом в чурбак сослужившее ему добрую службу мачете – невольный подарок наркомана, который, наверное, уже загнулся – если не в тюрьме от ломки, то на воле от передозировки. Торец чурбака был мелко-мелко иссечен бесчисленными отметинами от топора и вот этого самого мачете, и при свете налобного фонаря оно смотрелось так, словно торчало здесь не первый год.
Затем пришел черед лопаты. Но прежде чем отодвинуть от стены старый зарядный ящик со щепой, Зулус положил туда и небрежно присыпал стружкой и обрывками пакли зеленый резиновый плащ из общевойскового комплекта химзащиты. Плащ был густо забрызган кровью, которую на этот раз никто не потрудился отмыть; деревянный мусор прикрывал его лишь частично, но большего и не требовалось: маньяк – он и есть маньяк, душевнобольной, которому однажды становится не до мелких деталей.
Он откопал бак, снял крышку и глубоко втянул трепещущими ноздрями едва ощутимый, но сладостный запах разложения. Не успевшая оттаять после долгого лежания в морозилке голова Гунявого с пробитым лбом и развороченным затылком укоризненно глянула на убийцу мутными стекляшками глаз. Окровавленный щербатый рот был разинут и перекошен мучительной предсмертной гримасой. Зулус зачерпнул рукой в перчатке горсть песка и мелкого мусора и тонкой струйкой высыпал все это туда, в черную гнилую пасть неумелого мокрушника. Обычно он избегал надругательства над мертвыми (если не считать обезглавливания, которое, строго говоря, надругательством не являлось, поскольку представляло собой часть ритуала), но Гунявый того заслуживал. Если бы не боязнь возможной генетической экспертизы, Зулус бы туда еще и плюнул, причем с превеликим удовольствием.
Запаянная в прозрачный полиэтилен папка с украденным из архива делом Федора Ермолаева по кличке Гунявый заняла свое место в черном мусорном пакете, а пакет присоединился к своим сородичам на дне бака. Голова Арсеньева отправилась в бак без сопроводительных документов: уголовных дел против капитана не возбуждали никогда, хотя он этого и заслуживал. Зулус мог бы многое поведать миру о похождениях бравого опера Арсеньева, но на этот раз в виде исключения предпочел воздержаться: когда подчиненный грешит так, как грешил при жизни доблестный капитан, его начальству редко удается выйти сухим из воды, отделавшись выговором.
Забросав яму песком и поставив на место ящик, Зулус затолкал в узкую щель между его задней стенкой и фундаментом дома плоский пластиковый футляр с разобранной винтовкой, в магазине которой недоставало одного патрона. Затем, подумав с минуту, достал его оттуда: это было уже чересчур даже для сумасшедшего.
Приведя внутренность гаража в первозданный вид, он поднялся на крыльцо и, немного повозившись, отпер входную дверь. Из темной утробы пустующего дома пахнуло запахами сосновой живицы, печной гари, пыли и мышиного помета. Снова включив фонарь, Зулус посветил себе под ноги и удовлетворенно кивнул: в городе за это время пыли на полу скопилось бы куда больше, а здесь, на лоне природы, в закрытом наглухо доме, ей просто неоткуда было взяться. Грязно было только около печки: несколько кусков глины, которой ее когда-то оштукатурили, отвалились и, ударившись об пол, разлетелись в мелкую крошку. Это было не страшно: зная об опасности, Зулус без труда мог ее избежать.
Пройдя через кухню, по совместительству игравшую в этом нелепо спланированном доме роль прихожей, он открыл дверь по правую руку от себя и очутился на лестнице, ведущей в небольшую мансарду. Первая же ступенька пронзительно скрипнула под ногой, заставив его непроизвольно вздрогнуть. Тогда он пошел с самого краю, с шорохом скребя лопатками по обшитой сосновыми досками стене. Это было немного неудобно, зато ступеньки теперь не издавали ни звука.
Наверху он остановился перед низенькой и узкой, неправильной формы дверцей, что вела в пространство между стеной мансарды и скатом шиферной крыши. Пригибаясь, чтобы не оцарапать макушку о торчащие из досок обрешетки концы ржавых кровельных гвоздей, Зулус вошел туда. Под ногами захрустели гранулы керамзитового утеплителя, в луче фонаря закачались потревоженные клочья пыльной паутины. Зулус увидел растопырившегося в центре своей сети здоровенного, матерого паука и подмигнул ему, как приятелю и коллеге: как и он сам, паук, являясь живым воплощением хищной злобы, творил благое дело, истребляя крылатую и ползучую нечисть.
– Мы с тобой одной крови, – вспомнив Киплинга, вполголоса сказал ему Зулус.
Паук не ответил: он был занят делом, а все, что к делу не относилось, его не интересовало – по крайней мере, до тех пор, пока не представляло прямой угрозы его здоровью и жизни.
Луч фонаря высветил засунутый за грубо отесанный брус стропила продолговатый брезентовый сверток, с двух концов и посередине перехваченный обрезками грязной бельевой веревки. Зулус не стал интересоваться его содержимым, он и так знал, что внутри, поскольку самолично поместил сюда этот сверток буквально пару дней назад.
Протиснувшись в дальний конец чердака, представлявшего собой внутреннее пространство построенной на основе прямоугольного треугольника призмы, Зулус положил на пол футляр, присыпал сверху керамзитом, прикрыл валявшимся здесь же куском пыльной и драной полиэтиленовой пленки и бросил сверху еще несколько пригоршней керамзитовых гранул. Получившаяся композиция выглядела бы просто кучкой строительного мусора, если бы не выглядывающий из-под пленки уголок окованного алюминиевой полосой пластикового футляра.
– Гут, матка, – одобрил результат своих усилий Зулус и, пятясь, выбрался с чердака, где у человека с чуточку более тонкой душевной организацией запросто мог случиться приступ клаустрофобии.
Перед тем как выйти из дома, он шаг за шагом мысленно перебрал свои действия, проверяя, не забыл ли что-нибудь важное. Кажется, все было в порядке; подготовка к заключительной стадии операции завершилась, можно было трубить сбор и седлать коней.
Он запер входную дверь на оба замка, забрал из гаража пустой рюкзак, запер гараж и двинулся в обратный путь. Выйдя за территорию садового товарищества, он, однако, повернул не налево, в горку, а направо, к реке.
Ночь переливалась и щелкала соловьиными трелями, поредевшая стараниями дачников роща на спускающемся к приречной луговине пологом склоне гремела, сотрясаемая пением неприметных, невзрачных с виду пичуг. Над затянувшим луговину неподвижным туманным озером плыл, затмевая звезды, молодой месяц; туман беззвучно сглотнул идущего по белеющему во тьме проселку человека, соловьиное пение заглушило шлепки подошв по утрамбованным до каменной твердости грунтовым колеям.
На ходу запихивая в рюкзак подобранный на обочине увесистый булыжник, Зулус подошел к реке и остановился на краю невысокого обрывистого берега. В метре от его ног тихонько плескалась, подмывая рыхлый суглинок, темная речная вода, где-то у противоположного берега ударила хвостом рыба – судя по звуку, довольно крупная. Из оставшегося после весеннего паводка и еще не успевшего пересохнуть болотца, соперничая с соловьями, слаженно и мощно звучал лягушачий хор. Опустив рюкзак на землю, Зулус завязал горловину, потуже затянул узел, старательно застегнул клапан и, несильно размахнувшись, бросил рюкзак в воду.
Река глухо булькнула, приняв этот сомнительный дар, и потекла дальше, неся свои мутные воды к далекому морю. Зулус сплюнул в воду, вздохнул и вернулся на дорогу.
Когда он забрался в машину и включил зажигание, часы на приборной панели показали четверть третьего. На востоке уже появилась тонкая, едва заметная полоска света, предвещающая восход солнца. Она померкла, когда Зулус включил фары. С треском ломая колесами прячущиеся в траве гнилые сучки, машина выкатилась на дорогу, мазнула лучами фар по испещренному ржавыми пятнами и потеками жестяному щиту с выцветшим под влиянием времени и непогоды призывом беречь лес от пожара и, приседая и раскачиваясь на ухабах, постепенно набирая скорость, скрылась за поворотом.
…Они разминулись примерно на полпути, километрах в двадцати от Москвы, – на мгновение ослепили друг друга фарами и разъехались в противоположных направлениях, даже не заподозрив, кто сидел за рулем повстречавшейся на пустынном загородном шоссе машины. При этом оба испытывали одни и те же, противоречащие друг другу чувства: охотника, преследующего дичь, и загнанной в угол дичи, готовой для спасения своей жизни вцепиться охотнику в глотку. Было уже начало четвертого, и над восточным горизонтом все ярче и шире разгоралась, наливаясь предутренним жемчужным сиянием, полоска рассвета.
За городом Юрий сделал остановку, чтобы долить доверху бензобак и купить сигарет. Одиноко стоящая в чистом поле заправочная станция была ярко освещена и пустынна, как обратная сторона Луны; внутри стеклянного павильона, как рыбы в аквариуме, сонно шевелились оператор и продавец мини-маркета. Спрятав в карман сигареты, Якушев скормил купюру кофейному автомату, от которого по всему помещению распространялся сильный приятный запах свежемолотого кофе, и, держа на весу курящийся паром пенопластовый стаканчик, через оснащенные фотоэлементами автоматические стеклянные двери вышел из павильона.
Над восточным горизонтом все ярче разгорался рассвет, который можно было увидеть, только выйдя за пределы освещенного мощными люминесцентными лампами повышенной интенсивности пространства. Отсюда, с залитого ярким светом асфальтового островка в безбрежном море ночи, темнота казалась непроглядной, непроницаемо-черной, как китайская тушь. И Юрий Якушев наверняка знал то, о чем другие могли только догадываться или фантазировать: там, в темноте, водились чудовища.
Кофе, которым так упоительно пахло внутри павильона, на поверку оказался так себе – как выражался незабвенный Баклан, средней паршивости. «Ароматизатор они, что ли, вокруг автоматов разбрызгивают?» – подумал Юрий, нюхая стаканчик. Впрочем, напиток оказался горячим и в меру крепким; он неплохо бодрил, а это было именно то, в чем нуждался Якушев.