– Вообще, Зулуса можно понять, – неожиданно объявил майор, глядя на дорогу сквозь прорези презентованной ему воинственными представителями сексуальных меньшинств черно-багровой полумаски.
– Правда? – с сомнением произнес Павел Макарович.
– Да нет, в самом деле! Вы посмотрите, что кругом делается! Это же полный беспредел. У кого денег больше, тот и прав. Творят, что хотят, и нет на них никакой управы. Помните, как герой одного сериала про ментов говорил: мы ловим, а они выпускают! Безнаказанность порождает новые преступления, и нет этому ни конца ни края. А тут еще смертную казнь отменили – вообще лафа! А их, сволочей, даже не расстреливать – вешать надо, принародно четвертовать, чтоб другим неповадно было. Прямо на Красной площади, на Лобном месте, как в старину… Так что, повторяю, Зулуса понять можно. Люди-то разные! Кто-то, как мы с вами, терпит – зубы сожмет, изнутри выгорает, но терпит на последних остатках нервов. А кто-то терпеть уже не может и либо становится законченным циником, которому на все наплевать, либо уходит в какой-нибудь монастырь, либо – как Зулус…
– Банально, Геннадий Михайлович, – преодолев апатию, ответил Басалыгин. – Банально, неконструктивно… И вообще, не ожидал услышать это именно от тебя. Арсеньев, помнится, любил на эту тему распространяться. И где он теперь?
– Да я, собственно, к этому и веду, – помолчав, сказал Молоканов. – Арсеньев, Щеглов… Наши ребята, коллеги, мировые, в общем-то, мужики. Не ангелы, конечно…
– Это факт, – довольно ядовито согласился полковник.
– Пусть бросит камень, кто без греха, – кротко предложил Молоканов. – Быть ментом – дело непростое, вы это лучше меня знаете. Невозможно это – годами разгребать дерьмо и остаться чистеньким. Все мы немножко лошади, как сказал поэт. Но я не об этом, я – о Зулусе. Повторяю, понять его я могу, и, в отличие от своих жертв, он всегда, с самого начала вызывал у меня что-то вроде сочувствия… Да чего там – вроде! Я ему иногда даже завидовал. Смотришь, бывало, на какое-нибудь отребье в дорогом костюмчике и думаешь: вот взять бы тебя, сукина кота, за галстук, припечатать щекой к столу да башку-то и оттяпать! И на кол насадить у входа в твой офис, чтоб всем все стало понятно – сразу и до конца. Чтоб твои коллеги и подчиненные смотрели на то, что от тебя осталось, и думали: да ну их, деньги эти, в болото, слишком дорого они достаются! Ясно, что это не метод, и мысли эти от усталости, от бессилия, но… Словом, вы меня понимаете, сами ведь наверняка не раз такое испытывали.
– Случалось, – не стал отрицать очевидное Басалыгин. – Это со всеми бывает, каждого иногда так и подмывает переступить черту. Помню, как-то раз покупал я в магазинчике на заправке какую-то мелочь – сигареты, что ли, или бутылку воды, не помню. А они, наверное, к приезду инкассаторов готовились или… Ну, не знаю. Короче, кассирша прямо у меня на глазах достает из-под прилавка вот такущий, – он показал руками, – кирпич пятитысячных бумажек. Расстояние – полметра, протяни руку, хватай и беги. И не поверишь: я, полковник милиции, еле-еле сдержался! Все знаю: и про видеонаблюдение, и про охрану, и про то, что из этих денег даже рубля истратить не успею, – а изнутри все равно будто кто-то под руку толкает…
– Я сейчас не об этом, – сдержав снисходительную улыбку, произнес Молоканов.
– Знаю, о чем ты, – не дал себя перебить полковник. – Дьявол не дремлет, верно? Кто-то сдается ему раньше, кто-то позже, кто-то вообще не сдается, и все вокруг считают его дураком, анахронизмом… Вот вы с Арсеньевым, например, сломались на том, о чем я только что говорил – на денежном кирпиче. А я все эти годы смотрю на вас и думаю точь-в-точь твоими же словами: вот взять бы вас, сволочей, за кадык, сложить в один мешок и утопить в канализации! И двумя лихоимцами на свете меньше, и честь мундира сохранена…
– Ах, вот в чем дело! – покосившись на него через плечо, хмыкнул Молоканов. – Вот, значит, почему вы на нас в службу внутренней безопасности не настучали: честь мундира берегли! Ну, слава богу, хоть какой-то толк от этой самой чести есть. А то я все удивлялся: и зачем она нужна? Это надо понимать так, что Арсеньева завалили ради нее?
– Понимай, как хочешь, – проворчал Басалыгин.
– Прошу прощения, увлекся, – с готовностью отработал назад майор. – Язык – страшная штука, ему только дай волю, он такого наговорит, что потом не расхлебаешь… Но позвольте мне все-таки закончить мысль. Так вот, я и говорю: до какой-то черты, до определенного предела Зулус даже вызывал у меня симпатию. Ну конечно, если не принимать во внимание эту его дурную привычку уносить с собой головы жертв. Но и тут его можно понять: так все-таки страшнее, а все это, на мой взгляд, было затеяно как раз затем, чтобы запугать потенциальных клиентов – глядите, мол, что с такими, как вы, иногда случается… Но он перешел черту, когда начал убивать моих коллег – если хотите, моих друзей. Кем бы ни был Арсеньев, что бы вы о нем ни думали, я им дорожил. Никому не позволено безнаказанно убивать офицеров милиции, и тем более никто не может убивать моих друзей и думать, что уйдет от расплаты.
– Ты это к чему? – спросил утомленный его неожиданной словоохотливостью Басалыгин.
– К тому, что раньше это было просто уголовное дело, а теперь – личное. Мое личное дело, и я не успокоюсь, пока не возьму эту сволочь с поличным. А когда возьму, вкачу пулю между глаз и скажу, что так и было. Сопротивление при аресте – чем не отмазка?
– Обычно, когда всерьез собираются сделать что-то подобное, начальство о своих планах в известность не ставят, – заметил Басалыгин.
– Все правильно, – кивнул Молоканов. – Я и сам до конца не знаю, собираюсь или не собираюсь. Найду эту мразь – видно будет. Да и информирую я в данный момент не столько свое непосредственное начальство, сколько его – Зулуса.
– То есть, по-твоему, Зулус – это все-таки я?
– Может, вы, а может, и не вы… В любом случае подозреваю, что он нас сейчас слышит.
– Не понял, – строго сказал полковник.
Вместо ответа Молоканов вдруг резко и сильно ударил кулаком по обшивке двери слева от себя. Пластик коротко хрустнул, предупреждая о том, что даже немецкое качество не гарантирует сохранности предметов при таком обращении; выкрашенная в черный цвет алюминиевая решетка, прикрывающая встроенный динамик, отскочила и упала Молоканову под ноги. Не глядя, на ощупь, майор пошарил в образовавшемся отверстии, что-то оторвал с коротким треском и, переложив в правую руку, протянул Павлу Макаровичу на раскрытой ладони.
Полковник удивленно уставился на отсвечивающий тусклым серебром плоский, похожий на небольшую пуговицу кругляш передающего микрофона. Он был совсем маленький, неприметный, с клейкой изнанкой – одна из тех новомодных штуковин, которые можно прилепить человеку прямо на одежду, дружески похлопав его по плечу.
Дав Басалыгину время вдоволь насладиться этим зрелищем, майор поднес микрофон к губам и сказал прямо в него:
– Слышишь меня, гнида? Это я, майор убойного отдела Молоканов. Я тебя найду, понял? Готовься!
Открыв окно, он стряхнул микрофон с ладони, и тот, серебристой блесткой мелькнув во встречном воздушном потоке, в мгновение ока скрылся из вида. Молоканов закрыл окно и брезгливо вытер ладонь о штанину, как после мерзкого насекомого.
– Я в лесу поймал жучка без корзинки и сачка, – вторя мыслям полковника, продекламировал он слова песенки, которую все они распевали на заре туманной юности на мотив незабвенной «Желтой субмарины». – А теперь моя рука вся в говне того жука… Я бы посоветовал вам поискать такие штуковины у себя, – добавил он другим, деловитым тоном. – Скорее всего, где-нибудь на одежде или в личных вещах, потому что забраться в ваш кабинет постороннему не так-то просто, а дома, наедине с собой, вы служебные дела вслух не обсуждаете – по крайней мере, я на это надеюсь. Такая прослушка позволила бы Зулусу быть полностью в курсе наших дел, даже не имея среди нас своего информатора. Я нашел у себя эту штуковину только вчера, потому-то так спокойно с вами и поехал.
– Да, это многое меняет, – задумчиво согласился Басалыгин. – Пожалуй, даже все.
– Об этом я вам и толкую. Похоже, мы в одной лодке, и мне лично сейчас как-то не до выяснения отношений. Что бы мы с вами друг о друге ни думали, взять Зулуса важнее, чем мне подкопаться под вас, а вам – под меня. Вы извините, что я так, прямо в лоб, но ситуация… Ситуация прямо как на фронте: или он нас, или мы его.
Басалыгин кивнул, сморщился и, не удержавшись, чихнул в сложенные лодочкой ладони.
– Видите, значит, правду говорю, – сказал Молоканов. – Будьте здоровы, товарищ полковник.
– Спасибо, – слабым насморочным голосом поблагодарил Павел Макарович. – Тише, тише, куда ты гонишь? Поворот пропустишь, вон же он!
– Прощения просим, – пробормотал Молоканов, резким толчком тормозной педали гася скорость и включая указатель левого поворота.
Он пропустил движущийся навстречу рейсовый автобус и прилипшую к его корме, рыскающую носом в попытках обогнать этого тихоходного коптящего монстра легковушку и, резко вывернув руль, съехал с шоссе на отмеченную утонувшим в кустах указателем лесную грунтовую дорогу.
Юрий Якушев сидел, привалившись спиной к теплому морщинистому стволу, в развилке могучего сука и героически боролся с одолевавшей его дремотой. Старый дуб, растущий в паре десятков метров от дороги, возносил свою раскидистую крону выше самых высоких лесных деревьев, и с того места, где Якушев свил себе гнездо, отлично просматривалась вся округа. Отсюда были как на ладони видны и дорога, ведущая к дачному поселку, и сам поселок, и кривая заросшая лесная колея, за поворотом которой Юрий оставил свою машину. Дачу Басалыгина он тоже видел и время от времени просто от нечего делать поглядывал на нее через винтовочный прицел. Там ничего не происходило, если не считать суетливой деятельности скворцов, которые вили гнезда под свесами шиферной крыши. Некоторое время Юрий развлекался, наблюдая за тем, как они мастерски, с филигранной точностью, прямо с лета ныряют в узкие отверстия, образуемые изгибами шиферных волн. Потом он услышал гудение и стрекот мотора, вернувшие его к насущным делам, и посмотрел на дорогу.