тыми глазами найти любую вещь и, не глядя, по доносящимся из глубины дома слабым звукам сказать, где находится и что делает Молоканов – на какую половицу наступил, какую дверь открыл, у какого окна остановился и что оттуда видно.
Майор щелкнул выключателем, похрустел на чердаке керамзитовыми гранулами и вернулся на лестничную площадку.
– Идите сюда, Павел Макарович, – позвал он оттуда, – здесь кое-что любопытное!
Пожав плечами: ну что любопытного может быть на чердаке заброшенной дачи? – полковник спрятал пистолет в наплечную кобуру и поднялся по лестнице. Молоканов со свойственным ему кислым видом стоял около ведущей на чердак узкой дверцы. Треугольное пространство между стеной мансарды и скатом крыши было освещено свисающей со стропила на пыльном шнуре голой электрической лампочкой. Под лампочкой еще лениво клубилась поднятая майором пыль. Снаружи шумно скребли коготками по шиферу, хлопали крыльями и скрипуче переругивались не поделившие чего-то скворцы; потревоженные движением воздуха клочья пыльной паутины тихонько покачивались, словно баюкая застрявшие в них мумифицированные трупики мух и ночных мотыльков.
– Извините за любопытство, – сказал Молоканов, – это ваше?
Посмотрев туда, куда указывала его протянутая рука, Басалыгин увидел засунутый за стропило сверток из перехваченного в трех местах обрезками бельевой веревки линялого, ветхого с виду брезента. Сверток был длинный и тощий, но не такой тощий, как если бы в нем лежали удочки, мысль о которых первым делом приходила в голову при виде этого предмета.
– Не припоминаю, – ответил полковник на вопрос Молоканова. – Если бы это был не мой дом, я бы сказал, что вижу эту хреновину впервые. А так – черт ее знает, я тут сто лет не был.
– Два года, – уточнил Молоканов. – Даже чуточку меньше. Сейчас май, а шашлыки мы тут ели, если память мне не изменяет, в конце июня. Или даже в начале июля, точнее действительно не упомнишь.
Павел Макарович на мгновение до звона в ушах стиснул зубы. Молоканову не стоило ворошить прошлое. Тот приезд на дачу, о котором он только что упомянул, был последней после смерти жены попыткой хотя бы сделать вид, что жизнь продолжается и что в ней есть какой-то смысл и даже место для простых человеческих радостей.
– А славные были времена! – будто задавшись целью окончательно вывести любимого начальника из душевного равновесия, продолжал Молоканов. – Мы сюда частенько приезжали, помните? Елена Петровна, бывало, блинчиков напечет – пальчики оближешь!
Басалыгин несколько раз сжал и разжал кулаки, внезапно сделавшиеся тяжелыми, как парочка привязанных к рукам булыжников.
– Значит, свертка этого вы не помните, – угадав настроение начальства, резко вернулся к прежней теме Молоканов. – Еще бы вам помнить! Знаете, что в нем?
– А ты в него уже и заглянуть успел? – после небольшой паузы, потребовавшейся, чтобы подавить вспыхнувшее раздражение, спросил Басалыгин.
– Просто пощупал.
Пригнувшись, на ходу вынимая что-то из заднего кармана брюк, Молоканов нырнул в дверцу. Послышался негромкий металлический щелчок, и из пухлого майорского кулака выскочило тускло-серое лезвие ножа. Перерезанная веревка беззвучно упала на керамзит; Молоканов повозился, разворачивая брезент с одного конца, и отступил, открыв взору Павла Макаровича торчащий из свертка тонкий вороненый ствол с крупной мушкой и длинным набалдашником глушителя.
– СВД, – объявил Молоканов таким тоном, словно сомневался в способности полковника без подсказки идентифицировать это широко распространенное и пользующееся заслуженной славой оружие. – Сейчас некоторые так называемые охотники обзаводятся вместо гладкоствольных ружей винтовками с оптикой, в том числе и «драгуновками». Что за времена настали!.. Но вы ведь не охотник, насколько я помню. И винтовка, полагаю, не ваша. Думаю, экспертиза подтвердит, что это оружие Зулуса. Да, с вашей стороны было довольно опрометчиво давать Якушеву ключи от дачи. Вы ему помочь хотели, а он вам – такой подарочек…
– Я не вижу, где на ней написано, что ее подбросил Якушев, – проворчал полковник.
– Туда, в угол, посмотрите, – предложил Молоканов, указав рукой в дальний конец чердака. – Вон, где целлофан. Видите? Вам этот предмет не кажется знакомым?
Взглянув в том направлении, Павел Макарович увидел лежащий поверх развороченной кучки керамзитовых гранул пыльный пластиковый футляр, действительно выглядевший очень знакомо.
– Деятельный мерзавец, – сказал Молоканов, мимо посторонившегося полковника выбираясь с чердака. – Бежал, спасая шкуру, торопился изо всех сил, но улики вам все-таки подбросил. Знал, что я не прочь вас подставить, и постарался мне в этом помочь.
– А ты что же, передумал меня подставлять? – саркастически поинтересовался Басалыгин.
– Это всегда успеется, – отплатил ему той же монетой майор. – Обойдусь без помощи этого подонка. Я ведь сказал: поймать его мне в сто раз важнее, чем уладить наши с вами разногласия. Пойдемте, Павел Макарович, надо посмотреть, не подбросил ли он чего-нибудь еще и в гараж.
Спускаясь по лестнице, Басалыгин чихнул и потер ладонью ноющий лоб. Лоб был горячий. «Точно, простудился», – подумал полковник и досадливо поморщился: это было очень некстати. Мысли путались, подозрения в адрес Якушева, Молоканова и даже в свой собственный поминутно менялись местами, то выпячиваясь, вылезая на первый план, то снова отступая в тень.
– Значит, все-таки Спец, – пробормотал он, тяжело шагая со ступеньки на ступеньку, и вдруг остановился, осененный мыслью, которая, при всей ее очевидности, до сих пор как-то не приходила ему в голову. – Погоди-ка, Геннадий Михайлович! Что значит – Спец? Когда Зулус начинал орудовать на нашей территории, Якушев торчал на Кавказе и честно тянул армейскую лямку. Что ты хочешь сказать: что он каждый раз брал отпуск и приезжал оттуда в Москву, когда хотел кого-то прикончить?
– Ну, наконец-то, – сказал стоявший двумя ступеньками выше Молоканов. – А я думал, мне самому придется это сказать. Конечно, Якушев тут ни при чем. Он – просто козел отпущения, очень удобный кандидат на роль подозреваемого. Как же, спецназовец, снайпер с расшатанной на войне психикой!.. Даже головы резать он мог научиться там, на Кавказе, – перенял эту дурную привычку у арабских наемников, заразился ею, как сифилисом. Если собрать достаточное количество улик против него, никто не станет разбираться, мог этот застреленный при задержании отморозок совершить преступления, в которых его обвиняют, или не мог. Улики есть, сопротивление при аресте есть – значит, виновен! Действительно, такой возможностью грех не воспользоваться!
Павел Макарович посмотрел на него и отвернулся: вид у Молоканова сейчас был даже более неприятный, чем обычно.
– И кто же, по-твоему, воспользовался этой возможностью?
– Ответить на этот вопрос несложно, если вспомнить, кто стал первыми жертвами Зулуса, – заявил майор. – Ничто ведь не возникает просто так, из ниоткуда. Чтобы латентный маньяк проснулся, превратился из потенциального в, так сказать, кинетического, нужен толчок, психологическое потрясение, стресс. Война, контузия, смерть жены от рук пьяных подонков, которые убили ее и ограбили даже не ради добычи, а просто так, от нечего делать, – это ли не стресс? И разве можно было позволить им отделаться легким испугом? Не-е-ет, это было бы не только несправедливо, но еще и не по-мужски! Правда ведь, товарищ полковник?
– Ты что несешь, майор? – надменно осведомился Басалыгин, потихоньку запуская руку под полу куртки.
– А что? – делано изумился Молоканов. – Логику и дедукцию никто не отменял. А что у вас на момент тех убийств было алиби, так кто его, это алиби, проверял? Начальник убойного отдела МУРа, полковник милиции – не тот человек, что отважится на тройное убийство, в котором первым заподозрят его! Это слишком очевидно, чтобы быть правдой, да и алиби у него, свидетели – в больнице он в это время лежал, контузию свою долечивал… Как будто госпиталь МВД – это тюрьма, откуда не убежишь!
Ладонь полковника коснулась рукоятки пистолета, большой палец привычно откинул кожаный язычок, удерживающий оружие в кобуре, и сдвинул флажок предохранителя.
– Знал бы, что ты в таком состоянии, ни за что не сел бы к тебе в машину, – сказал Павел Макарович.
– О своем состоянии заботься, – грубо огрызнулся майор. – Провалы в памяти, да? Очень удобно! Ты Акутагаву читал? Был такой японский писатель, Акутагава Рюноскэ. Писал повести, рассказы, а еще – афоризмы. Так вот, один из них гласит: идиот убежден, что все, кроме него, идиоты. За точность цитаты не поручусь, но смысл такой. Это сказано про тебя, Басалыгин! Думал, полковничьи погоны тебя от всего на свете защитят? Хрен тебе на кокарду, начальник! Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал…
Басалыгин резко повернулся к нему лицом, одновременно выхватив из кобуры пистолет. Неожиданно для себя увидев чуть ли не у самых глаз черный пластиковый пенал электрошокера с блестящими металлическими усиками контактов, он попытался отпрянуть, но было поздно: Молоканов быстро выбросил руку вперед, контакты впились полковнику в шею, как жало хищного насекомого, послышался короткий треск разряда, и он, потеряв сознание, а заодно и пистолет, с шумом скатился по крутым ступенькам лестницы и распростерся на застеленном потертым линолеумом полу кухни.
– Давно об этом мечтал, – сообщил Молоканов неподвижному телу, глядя на него сверху вниз и неторопливо убирая электрошокер в висящий на поясе чехол. – Вот и все. Был Зулус, да весь вышел.
Он спустился по лестнице, присел на корточки над лежащим на спине Басалыгиным и привычным движением защелкнул на его запястьях вороненые браслеты наручников. После этого майор закурил и жадно, торопливо выкурил сигарету до самого фильтра, разглядывая поверженного полковника с таким выражением, словно видел его первый раз в жизни и хотел получше рассмотреть, чтобы впоследствии ни с кем не перепутать.
Выбросив окурок в печку, он подобрал с пола и, поставив на предохранитель, рассеянно засунул в карман пистолет Басалыгина. В окно сплошным потоком вливался солнечный свет, на крыше соседней дачи, вертя головами и что-то оживленно обсуждая, сидела парочка сорок в элегантных черно-белых одеяниях. Затем одна из них сорвалась с места, ныряющим движением спланировала вниз на распростертых крыльях и, приземлившись на грядку, принялась что-то оттуда выклевывать. Вторая осталась на страже, бдительно озираясь по сторонам в поисках возможной угрозы. Молоканов усмехнулся: сороки всегда напоминали ему этаких воришек во фраках, орудующих исключительно на великосветских вечеринках. Они и вели себя как матерые уголовники: пока одна воровала, вторая стояла на стреме.