– Все-таки я тебя сделал, – с удовольствием произнес майор, подтверждая то, что уже не нуждалось в подтверждениях. – Давно мечтал тебя пристрелить, как собаку, да все случая удобного не было. Зато теперь!.. Теперь, приятель, ты не просто сдохнешь. Ты сдохнешь с клеймом маньяка, головореза, и на твою могилу еще сто лет прохожие плевать будут.
Басалыгин завозился, пытаясь принять более удобную позу или хотя бы сесть так, чтобы какая-то железка, вонзавшаяся в спину в районе правой лопатки, не так сильно резала кожу. По ходу дела выяснилось, что упомянутая железка суть не что иное, как проволочная ручка старого зарядного ящика, который Павлу Макаровичу презентовал в обмен на литр водки знакомый армейский прапорщик. Это было давно, во время строительства дачи, в ходе которого в ящик сваливался мелкий деревянный мусор для растопки печи.
– Экое ты все-таки мелкое дерьмо, – сказал Павел Макарович торжествующему майору. – Мелкое, подленькое, гнусное… На все готов, лишь бы со мной поквитаться. А что настоящий маньяк до сих пор на свободе, так на это тебе наплевать. И зря! Зря, Молоканов! Ну, допустим, тебе поверят, что ты меня шлепнул в перестрелке. Примут во внимание спрятанные на чердаке стволы, сочтут улики достаточными… А потом Зулус опять кого-нибудь пришьет, и что тогда? Тогда окажется, что ты как-то чересчур торопливо расстрелял своего начальника. Кто-нибудь этим непременно заинтересуется, начнет копать… А у тебя, помимо богатой трудовой биографии, всего-то и есть, что два паленых ствола. Не боишься, что биография перевесит? Тем более что на стволах этих ни одного моего отпечатка.
– Нет, ты все-таки тупой, – с тихим восторгом произнес майор. – Ума не приложу, кто тебе, такому тупому, полковничьи звезды дал, должность доверил… И он еще меня дерьмом обзывает! Да ты на себя посмотри! Зулус, говоришь, на свободе? Это верно, Пал Макарыч, с этим не поспоришь. Только с чего ты взял, что он станет еще кого-то без моего ведома убивать? Хочешь на него взглянуть? На, любуйся! Вот он я – Зулус!
– А я, дурак, не верил, – упавшим голосом произнес полковник.
– То-то, что дурак! Ведь все же прямо у тебя под носом лежало! Или ты думал, раз Молоканов на лапу берет и с авторитетами знается, у него сердца нет?
– А Арсеньева ты от широты души прикончил? – спросил Басалыгин. – От щедрого сердца?
– Пришлось, – притворно вздохнул Молоканов. – Не все же такие бараны, как ты, вот он и начал догадываться, поглядывать искоса… В общем, сам виноват. Да и чего его особенно жалеть? Кто, как ты думаешь, следаку Терентьеву голову оттяпал? Не мертвому, заметь, – живому! Я? Ничего подобного! Он, Арсеньев!
– А вы со Щегловым стояли и смотрели, – подсказал полковник. – Потом решили, что Щеглов ненадежен, и поручили Гунявому его убрать. А потом настала очередь самого Гунявого…
– Люблю русских людей, – сказал Молоканов. – Особенно за то, насколько они крепки задним умом. Одно удовольствие с тобой разговаривать, честное слово! Все хватаешь прямо на лету, а мне от этого никакого вреда, потому что – поздно. Поздно пить боржоми, полковник! Два ствола, говоришь? А про мачете свое знаменитое забыл? Чем, ты думаешь, Зулус своим жертвам головы рубил? Где они, по-твоему, эти головы?
– Ах ты мразь!
– А ты как думал? Слепки ключей я еще тогда, два года назад, сделал, пока ты пьяный наверху храпел. Не надо было соваться в мои дела, полковник. Тогда, глядишь, и пронесло бы. Я ведь тебя предупреждал, помнишь? Говорил ведь: не надо, товарищ полковник, зачем это вам? Раскрываемость растет, процент нераскрытых падает, количество жалоб на неправомерные действия уменьшается… Показатели в порядке, так чего тебе, гнида, еще надо? Денег? Я бы поделился, это же нормальная мировая практика! Так нет же, тебе не денег – тебе крови моей хотелось! Вот и захлебнулся, упырь крючконосый, радуйся теперь. Свезут тебя ногами вперед на кладбище, похоронят в полиэтиленовом мешке и даже таблички с номером не поставят – не заслужил. А мы без тебя еще повоюем! Погоди, пусть только пыль чуток уляжется, пусть эти суки немного успокоятся, решат опять, что нет над ними ни Бога, ни черта, ни закона, ни даже Зулуса, – о, вот тогда-то я за них возьмусь по-настоящему!
– Странное у тебя представление о конституционном порядке, – заметил Басалыгин. – Сначала за деньги помогаешь подонкам наподобие Журбина уйти от ответственности, а потом сам же их и убиваешь, пока они не рассказали, кто их от верного срока отмазал.
– От верного срока! – передразнил Молоканов. – Что такое этот твой верный срок? Сколько дали бы Журбину – три, пять? Два условно с лишением прав на год? Думай и говори что хочешь, а я знаю одно: больше этот козел никого не убьет. Как и Парамонов, и многие-многие другие. А ну, вставай!
Он шагнул вперед, ухватил Басалыгина за шиворот, рванув с неожиданной силой, поставил на ноги и развернул лицом к ящику. От толчка полковник не устоял на связанных ногах и упал на колени, ткнувшись лицом в лежащий внутри ящика, слегка присыпанный стружкой зеленый резиновый плащ, густо перемазанный чем-то бурым.
– Помнишь, Арсеньев говорил, что у Зулуса, мол, должна быть спецодежда? – сказал Молоканов. – Это вот она и есть, и кровь на ней его, Арсеньева… Но сейчас я не об этом. Туда гляди!
Схватив за волосы, он поднял голову полковника и повернул в нужном направлении. Павел Макарович увидел, что ящик отодвинут от стены почти на два метра, а там, где он обычно стоял, выкопана средних размеров яма, обрамленная неровным желто-рыжим валом сухого песка и суглинка. В этом бруствере косо торчала лопата, рядом с ней лежала круглая пластиковая крышка, какими закрывают баки для воды и пищевых продуктов. Сам бак виднелся в неглубокой, от силы по колено, яме. Он был почти до половины заполнен какими-то упакованными в черный полиэтилен округлыми предметами, и Басалыгин догадался, что это, прежде чем почувствовал и осознал пробивающийся сквозь плотную пленку трупный запах.
– Вот они, все тут, – сообщил Молоканов, не давая ему отвернуться. – Верхний – Арсеньев. Хочешь посмотреть, попрощаться? Тебя найдут на краю ямы, с табельным пистолетом в одной руке и с лопатой в другой. Красиво придумано, правда? Я вот думаю: может, руку себе для пущей достоверности прострелить? Или ногу? А? Ты как считаешь?
– Башку себе прострели, идиот, – сквозь зубы посоветовал Басалыгин.
Поражение было полным, выжить он не рассчитывал, да, пожалуй, и не хотел. В материализме, которым ему чуть ли не с детского сада забивали голову, ему по-настоящему не нравилось только одно: до обидного короткий срок, отмеренный человеку на жизнь. Мизерность этого срока, до которого и после которого нет и не может быть ничего, кроме пустоты абсолютного небытия, делала бессмысленным любое человеческое начинание. Но теперь ему даже хотелось, чтобы все было именно так – ничего до, ничего после, и наплевать, что было между двумя этими великими «ничто», как оно протекало и чем кончилось. Иначе, чувствовал он, в загробной жизни, если таковая и впрямь существует, ему будет дьявольски неуютно…
– Нет, – с шутовской серьезностью возразил майор, – башку нельзя, она потом не заживет. А как же лавры победителя Зулуса? Как же новые звездочки и твоя должность? Как же конституционный порядок, который я должен восстанавливать и поддерживать всеми имеющимися в моем распоряжении средствами?
– Какой там еще, в ж…, порядок, – сказал Басалыгин, глядя в яму, которая, как магнитом, против воли притягивала взгляд. – Тебе же просто нравится убивать!
– Конечно, нравится, – не стал отрицать Молоканов. – А как же иначе? Работа должна доставлять удовольствие, тебя разве этому в школе не учили? Это же азбука! Работу надо любить, и тогда она будет приносить обществу пользу, а тебе – удовлетворение, как моральное, так и материальное. Это что касается денег, которые я беру у этих уродов. Любой труд должен оплачиваться, а кто мне его оплатит – ты? Да и накладные расходы у нас, маньяков, поверь, немаленькие… Ладно! Как ты любишь выражаться, хватит болтать. Делу время, потехе час. Насчет отпечатков – это ты прав. И лучше сделать все сейчас, пока ты жив, а то как бы нам потом не помешали. Знаешь, перестрелка, соседи набегут, менты понаедут, то да се… Не скучай, я скоро.
Молоканов вышел, насвистывая, и сквозь оставшуюся открытой дверь стало слышно, как он топает вверх по лестнице. Стукнула дверь чердака, захрустели, подаваясь под тяжестью крепко сбитого майорского тела, гранулы керамзитового утеплителя. Павел Макарович оттолкнулся от ящика скованными спереди руками, перевернулся и сел, снова привалившись лопатками к чуточку шершавому, покрытому темно-зеленой защитной краской дереву. Обдумывать ситуацию было поздно, пришло время действовать. Правда, Басалыгин подозревал, что это время не только пришло, но уже и миновало и что любые его действия теперь будут похожи на предсмертные подергивания лапок прихлопнутого пружинной мышеловкой мышонка. Однако сидеть без движения и покорно ждать уготованной Молокановым участи тоже не хотелось, и полковник, подтянув колени к подбородку, нащупал пальцами скованных рук узел на веревке, что стягивала его лодыжки.
«Молоканов – Зулус, – думал он, теребя и дергая тугой узел. – С ума сойти!»
Поверить в это оказалось трудно даже после сделанного майором признания. Павел Макарович не испытывал к Молоканову ни любви, ни уважения и не сомневался, что, помимо тех грехов, что ему известны, за майором числится еще много всякой всячины. Он подозревал, что Молоканов мог быть причастным к убийствам следователя Терентьева, информатора Ермолаева по кличке Гунявый и старшего лейтенанта Щеглова. Двое из этих троих были обезглавлены, и полковник допускал, что Молоканов таким образом хотел отвести от себя подозрения, обставиться под маньяка, которого все они так долго и безуспешно искали. Но мысль о том, что майор может на поверку оказаться этим самым маньяком, Басалыгину в голову просто не приходила – это было чересчур дико.
Где-то послышался шум двигателя приближающегося автомобиля. Одновременно, заглушая его, с чердака донесся полный досады и изумления вопль Молоканова: