Он напоминал зомби из фильма ужасов, и Молоканов испытал короткий прилив малодушного страха перед этим окровавленным чудищем, которое не брали пули. Майор быстро взял себя в руки: это был всего-навсего человек, хотя и обученный игнорировать боль и биться до последнего, выполняя боевую задачу.
– До чего живучая тварь, – сказал Молоканов и снова спустил курок.
Старый наган дал осечку. Майор еще дважды щелкнул курком; Якушев был уже близко, и тогда он, отбросив бесполезный револьвер, выхватил из кармана нож. Лезвие со щелчком выскочило из рукоятки и стремительно рассекло воздух в горизонтальной плоскости. В конечной точке описанного остро отточенной сталью широкого полукружья рука Молоканова неожиданно напоролась на руку Спеца, нож вырвался из нее и с коротким стуком вонзился в бревенчатую стену дома. В следующее мгновение, получив сокрушительный удар в лицо, майор отлетел к противоположной стене, приложился к ней лопатками и затылком и сполз на земляной пол.
Юрий снова двинулся на него. Ему удалось усилием воли блокировать боль в простреленном боку, и теперь там было такое ощущение, словно вместо большого куска живой плоти ему вживили идентичный по размеру обрезок толстой дубовой доски. Он не болел, но ощутимо стеснял движения, и его хотелось выдрать и выкинуть, а еще лучше – огреть им Молоканова по башке, да так, чтобы мозг выскочил наружу через уши.
Молоканов встал, пьяно шатаясь, и Юрий с мимолетной досадой увидел у него в руке подобранное с пола мачете. Длинный широкий клинок с шелестящим звуком рассек воздух, заставив Якушева отскочить. Споткнувшись, Юрий не удержал равновесие и упал на одно колено, опершись рукой о землю. Ладонь нащупала обрезок доски; не имея ни выбора, ни времени на раздумья, Якушев подхватил это смехотворное оружие и парировал им новый рубящий удар. Лезвие глубоко вонзилось в дерево, и Юрию почти удалось вывернуть мачете из руки Молоканова, но тот успел его высвободить и очередным мощным взмахом выбил у Юрия доску.
Якушев откатился в сторону, спасаясь от мелькнувшего в опасной близости смертоносного железа, вскочил и вооружился первым, что подвернулось под руку. Это оказались грабли. Молоканов засмеялся и ударил еще раз. На деревянном черенке, которым Юрий парировал этот выпад, осталась глубокая зарубка; черенок выдержал, но было ясно, что это ненадолго. В сознании промелькнула несвоевременная и неуместно юмористическая мысль: в гараже полно оружия, а обороняться от маньяка приходится граблями – обхохочешься!
Молоканов снова замахнулся мачете, и Юрий, которому все это уже начало надоедать, коротко и сильно ткнул его в солнечное сплетение черенком граблей, как штыком. Майор охнул и, хватая воздух широко разинутым ртом, поклонился ему в пояс.
– Вот в этом и заключается преимущество колющего оружия перед рубящим. Это я тебе как бывший фехтовальщик говорю, – доверительно сообщил Юрий и завершил классический прием штыкового боя, с разворота ударив Молоканова граблями – не по физиономии, как хотелось бы, а по сжимающей мачете руке.
Железные зубья с лязгом вцепились в клинок, Юрий резко, с вывертом, рванул грабли на себя, и мачете безобидно звякнуло, ударившись о кирпичную стену гаража. Молоканов заревел быком и, пригнув голову, вот именно как бык, ринулся в рукопашную. Якушев ударил его ногой, добавил коленом в зубы, а затем, уже без видимой необходимости, а просто ради собственного удовольствия и для придания происходящему логически завершенного вида, пошире перехватив грабли обеими руками, со смачным треском сломал черенок о спину майора.
Молоканов медленно, будто нехотя, опустился на колени и завалился на бок. Он сейчас же попытался подняться на четвереньки, пьяно мотая головой и нечленораздельно мыча. Юрий аккуратно и точно рубанул его ребром ладони по шее за правым ухом, и майор наконец-то затих, уткнувшись лицом в земляной пол.
– С-скотина, – с чувством выдохнул Юрий и, опустившись рядом с поверженным противником на колени, принялся обшаривать его карманы.
Отыскав ключ от наручников, он тяжело поднялся и, зажимая ладонью кровоточащую дырку в боку, побрел в угол, где лежал Басалыгин.
Полковник был жив. Пуля попала в плечо; крови было много, но жизни Мамонта явно ничто не угрожало. Юрий снял с него браслеты, вернулся к Молоканову и сковал ему руки за спиной. Ключи от гаража и дачи все еще лежали у него в кармане, и он, сам не зная, зачем это делает, отпер и распахнул настежь железные ворота. В гараж хлынул солнечный свет, в мгновение ока сделав ненужным и почти незаметным тусклое сияние электрической лампочки.
Присев у ворот прямо на землю, они закурили, щурясь на солнце.
– В доме есть аптечка, – сказал через некоторое время Басалыгин.
– Знаю, – ответил Юрий. – Там все давно просрочено. А перекись я израсходовал.
– На что? – удивился полковник.
Якушев рассказал.
– Ишь ты, криминалист, – хмыкнул Павел Макарович.
– Твоя школа, – сказал Юрий. – Ты же сам мне лекцию на эту тему прочел, я после нее еще неделю засыпать боялся…
– Пригодилось, значит, – хмыкнул Басалыгин. – Да, дела… Вообще-то, я хотел сказать спасибо.
– Не за что, – вяло отмахнулся Якушев. – Ю уэлкам. Обращайся, если что.
– И впрямь не за что, – слегка его удивив, сказал полковник. – Лучше бы… А, чего там. Что сделано, то сделано.
– И не может быть переделано, – подтвердил Юрий.
– Покурить дайте, суки, – послышался из гаража слабый голос Молоканова.
– Маньяк проснулся, – констатировал Юрий и, придерживаясь за косяк, с трудом принял вертикальное положение.
Он добрел до лежащего носом в землю майора, перевернул его, как бревно, усадил, прислонив лопатками к стене, и сунул в зубы дымящуюся сигарету.
– Подыми напоследок, – сказал он. – И начинай отвыкать. На острове Огненном курево в паек не входит. Налогоплательщики и жратву-то вашу оплачивают через силу. И то лишь потому, что их никто не спрашивает, хотят они вас кормить или не хотят. Хорошо ты устроился, Молоканов! Всю жизнь тебя налогоплательщики кормят – сперва в ментовке, теперь в тюряге…
– Да пошел ты, – глядя в сторону, огрызнулся майор. – Можно подумать, ты у нас творец и созидатель.
– Тоже верно, – вздохнул Якушев и вернулся к воротам.
– Зря ты все-таки его не пристрелил, – заметил Басалыгин, наблюдая за обсевшими провода скворцами. – В самый раз было бы.
– Слишком легко, – помолчав, возразил Якушев. – Слишком просто. Я имею в виду, для него. Да и на кой ляд мне еще один грех на душу брать? Пусть с ним теперь судьи разбираются, им за это деньги платят.
– Зря, – упрямо повторил Басалыгин.
– Не зря, – так же упрямо ответил Юрий. – Решать, кого казнить, а кого миловать, не моя забота. И не твоя. И, уж конечно, не его. Он этого не понял, и где он теперь? Я лично на его место не хочу. И потом, не расстраивайся, полковник. То, что его ждет, хуже смерти. Не зря же они оттуда президенту слезные письма строчат: смилуйся, благодетель, прикажи своим вертухаям меня расстрелять!
– Заткнись, сука, – снова подал голос Молоканов. – Запомни, это еще не конец. Что со мной будет, не тебе решать. И не районному суду.
Якушев снова поднялся и побрел в дом за аптечкой, кладя конец беспредметной дискуссии. В безоблачном небе, тарахтя слабосильным движком, плыл на распахнутых сине-желтых крыльях параплан, а чуть выше и в стороне кружил, озирая окрестности, озабоченный своими птичьими делами аист.
Молоканов оказался прав: это был еще не конец. Через три дня после событий на даче полковника Басалыгина по трапу приземлившегося в Домодедово самолета сошла, крепко держа за руку двенадцатилетнюю девочку и надменно глядя поверх голов, эффектная тридцатилетняя блондинка. Платиновый цвет волос и белый приталенный костюм выгодно оттеняли ровный средиземноморский загар, прозрачные, как льдинки, серо-голубые глаза смотрели на мир с холодным пренебрежительным вызовом. Эта дама хорошо знала себе цену – вернее, думала, что знает, поскольку ее высокое мнение о собственной персоне было сильно преувеличено.
Блондинку звали Ольгой Владимировной, и она приходилась супругой покойному столичному ресторатору Журбину. Упомянутый господин уже вторую неделю не отвечал на ее телефонные звонки, из чего мадам Журбина сделала единственный логический вывод, на который были способны ее куриные мозги: этот плешивый козел загулял, причем так плотно, что ему даже некогда снять трубку и что-нибудь соврать.
Ее подозрения усилились, превратившись в уверенность, когда в зале прибытия она не обнаружила явившегося с повинной мужа. Дата и время возвращения были известны за месяц; муженек, должно быть, и впрямь окончательно сошел с катушек, если отважился проигнорировать ее приезд. Что ж, где-то в глубине души Ольга Владимировна была этому даже рада: она давно пришла к выводу, что Журбин для нее мелковат, и развод с разделом имущества представлялся ей наиболее приемлемым выходом из сложившейся тупиковой ситуации.
Она взяла такси и направилась к своим родителям, игнорируя болтовню дочери, интересовавшейся, где папа. В зависимости от настроения дочь воспринималась Ольгой Владимировной либо как любимая заводная кукла, либо как громоздкий багаж, а случалось, что и как громоотвод. Сейчас мадам Журбиной было не до игры в куклы; стадия громоотвода еще не наступила, и она поспешила сдать надоевший чемодан в камеру хранения – то есть передала дочь с рук на руки сюсюкающим и шумно восторгающимся ее загаром и здоровым внешним видом бабушке и дедушке.
После этого Ольга Владимировна отправилась домой, осмотрела пустую, чисто прибранную, но уже успевшую зарасти ровным слоем пыли квартиру, забрала со стоянки свой «порш-бокстер» с откидным верхом и поехала в загородный дом, твердо рассчитывая обнаружить там пьяного в хлам муженька, возлежащего в объятиях грудастой шлюхи. Эта воображаемая картина виделась ей ясно, во всех деталях, прямо как наяву, и она совсем не удивилась, когда, загнав свой спортивный кабриолет во двор, обнаружила там машину мужа.