Неужели это...
Воздух вокруг снова потемнел, сгустился и начал превращаться в видимый, осязаемый зов.
Егор и ещё двое старших скомандовали:
— Уничтожение на раз-два! Раз. Два!
Примерно полтора десятка знаков слились в один и влетели в зеркало. Не помогло.
Воздух продолжал тяжелеть. Ты один. Густел, наливаясь темнотой и стылым холодом пустой квартиры. Ты совсем один. Люди вокруг замирали один за другим. Иди сюда. К нам.
Надо отступать. Уходить наружу.
Иди сюда. Тщетно. Ты совсем один. Никто не придёт.
Егор понимал, что это морок, иллюзия, навеянная монстром.
Не сдаваться.
Ты один. Поздно. Больше ничего не будет.
Ничего и никого.
Никогда.
Тянет к зеркалу. Тянет. Столько силы. Столько тоски. Столько одиночества, знакомого и непостижимо чуждого одновременно.
Нет.
Не поддаваться.
Стоять.
Сюда. К нам. Иди. Ты не справишься. Всё исчезнет. Все исчезнут.
Егор впился ногтями в ладонь. Отвлечься. Любым способом. Скинуть с себя тяжёлое тягучее влияние монстра.
Посчитать кукол у него в ногах. Одна — в синем платье. Вторая — с рыжими волосами. Третья — в свадебном платье. Четвёртая — с полузакрытыми жуткими глазищами. Пятая...
Рядом с монстром вдруг появился Зеркальщик, яркий и нелепый. Длинные бело-розовые волосы, узкие кожаные джинсы и объёмный белый свитер, опоясанный тонким ремнём. В левой руке крошечная розовая сумочка, в правой бутылка шампанского.
— Пшёл вон! — крикнул Зеркальщик и огрел монстра бутылкой по голове.
Тот медленно повернул голову, и Егор смог нормально вдохнуть.
Надо уходить.
— Вон отсюда! — вопил Зеркальщик, и его пронзительный крик звучал почти приятно, по-человечески.
Надо уходить. Скорее. Пока монстр отвлёкся. Скорее.
— Отступаем! — велел Егор. — Наружу. Там разберёмся. Тут он нас прикончит. Забираем тех, кто не может идти, и на выход. В разные двери.
Насколько он помнил, помимо основного входа тут был запасной и технический, рядом с кухней.
Егор глянул на зеркало и обмер: монстр схватил Зеркальщика за горло — и, кажется, убивал его. Нет, удушение, конечно, существу не страшно, но Зеркальщик на глазах становился бледнее, прозрачнее. Как привидение в кино. Чужак будто вытягивал из него силу, энергию, жизнь или что там есть в этом Зеркальщике?
— Уходим! — повторил кто-то.
В зеркале вспыхнуло — и монстр отшвырнул Зеркальщика куда-то в сторону, за пределы видимости людей.
Нет!
Уже не зов, а крик, вопль, рёв.
Не уходите. Не уйдёте. Здесь. С нами. Навсегда. Сюда. Идите!
Оно не выпустит людей из зала, ставшего ловушкой. Не для монстра, нет. Для людей.
У Егора есть ещё одна «снежинка». Копия той, что досталась високоснику. На всякий случай.
Он уверен, что и у стажёра есть нештатное оружие против монстров. И ещё кое у кого из старших.
Но чтобы применить всё это, надо быть рядом с существом. «Снежинку» не закинешь в зеркало: она ударится о гладкую поверхность и отскочит бесполезной безделушкой.
Надо войти туда. Шагнуть к монстру и вонзить «снежинку» прямо в резиновую личину противогаза. Только и всего.
Даже если это не убьёт монстра, у остальных появится время уйти.
Егор шагнул к зеркалу, нащупывая подвеску на браслете.
— Я с тобой, — рядом возник стажёр.
— Нет. Отдай взрывчатку и уходи. Некогда спорить.
Сколько ему? Он моложе Макса, а и тот — мальчишка.
Им ещё жить и жить.
— Давай. Живо!
Кто-то заплакал в голос. Кто-то зарычал, пытаясь справиться с чудовищным напряжением.
Егор и сам чувствовал, как непостижимая чужая мощь сдавливает не голову даже, мозг внутри черепа. Сминает волю. Туманит память. Стирает чувства.
И остаётся лишь пустота, в которой слышен зов.
Иди или умрёшь. Иди или пожалеешь. Иди. Иди. Иди. К нам.
Вот он у самого зеркала. Когда перемахнул через барную стойку? Неясно. Но в кулаке зажата «снежинка» — и одних рефлексов хватит, чтобы вбить её в монстра. Даже если в зазеркалье войдёт только тело, без личности, без памяти, без эмоций — останется цель. И этого хватит, чтобы прикончить тварь. Чтоб хотя бы попытаться.
Ещё шаг — и...
И тяжёлая рука легла на плечо, останавливая на полувдохе, на неоконченном движении.
Рядом с отражением Егора появилось отражение пожилого мужчины с ярко-синими глазами. И вместо зала, набитого людьми, километры плит и надгробий за спиной.
— Нужно сто знаков уничтожения, не меньше, — проговорил Сторож, и его слова Егор не услышал, а увидел всполохами мертвенно-бледного сияния над бесконечными рядами могил. — Пусть все живые чертят. Все!
Сторож в отражении держал за плечо монстра, и тот обмер, будто придавленный мощью хозяина кладбищ.
Егор сдёрнул с пояса ожившую рацию и, с трудом выталкивая из себя непомерно тяжёлые угловатые слова, скомандовал:
— Общее уничтожение. На счёт «пять». Повторяю: общее уничтожение на счёт «пять». Все готовы?
Два удара сердца рация молчала, а потом разродилась многократным «Да», «Вас понял», «Мы готовы», «Ждём отсчёт».
Отражение Сторожа усмехнулось, а его голос произнёс:
— В темноте не только это чучело сильнее.
— Раз, — начал Егор.
Слова всё ещё казались видимыми, а не звучащими, но раз остальные слышат их, то, что ему кажется, неважно.
— Два.
Рогатое, бледно-голубое слово.
— Три.
Угловатое, колкое, морозное слово.
— Четыре.
Прозрачное, квадратное слово.
— Пять.
Просто слово. И десятки знаков уничтожения, сливающиеся в один. Те, что вычерчены тут, внутри здания, и те, что пришли снаружи. От «спецов», от спецназа, от частников. Все в один. Невозможно огромный, сияющий тысячами огней, фонарей и ламп.
Сильный.
Тёплый.
Живой.
Сторож вскинул руки над головой — и знак вырос втрое, стал нестерпимо ярким и врезался в зеркало.
Монстр в треснувшем зеркале вздрогнул и разлетелся сотнями чёрных клочков.
Вместо него Егор увидел толпу несовременно одетых людей. С сумками, чемоданами, корзинами и колясками. Люди садились в автобусы и уезжали.
Город опустел за несколько часов.
Больше обычные люди не вернулись.
Несколько раз мелькали фигуры в защитных комбинезонах с непонятными приборами в руках.
Потом прошло лето. Пришла осень. А люди так и не пришли.
Ни в одном зеркале не было людей. Ни на площади, ни в кинотеатре, ни в гостинице, ни в центральном универмаге.
Пустые улицы. Пустые дома. Пустые зеркала.
Месяц за месяцем. Год за годом.
Год за годом.
Год. За. Годом.
Один.
Как выглядят люди? Как куклы, оставленные в пыльных квартирах? Как полустёртые абрисы на выцветших афишах?
Того, кто хоть немного похож на человека, себе. Забрать. Присвоить. Навсегда.
Не уходи. Не бросай нас. Останься с нами.
Те, кто похожи на людей, кричат от ужаса, мельком заметив что-то в витрине или окне.
Не хотят оставаться. Уходят.
Перемещаться по зеркалам и отражениями всё сложнее.
Забиться в зеркальце. Уснуть. Видеть подобие снов о смехе людей, о танцах и кинопремьерах, о парадах и школьных линейках. О свадьбах и похоронах.
Месяц за месяцем. Год за годом.
Движение. Голоса.
— Возьмём на память!
— Осколок зеркала? Плохая примета.
— Да брось!
Люди. Люди! Люди!
Надо выйти. Поздороваться. Посмотреть!
Из этого зеркала заглянуть в салон машины. Из того посмотреть на дорогу. Люди!
Со мной. Мои. Люди!
— Что это?! Господи, что это!
— Берегись!
— А-а-а!
Удар.
Небо. Мелькнули обломки машины. Деревья. Небо.
Небо, с которого медленно сыпался снег. Затем темнота. Солнечный луч, протопивший снег. Травинка, прорастающая над зеркальной поверхностью. Дождь.
Отблески проносящихся вдалеке машин.
День-ночь. Ночь-день.
Птица в небе. Солнце. Дождь. Снег. Небо. Темнота. Снег. Дождь. Снег.
Сезоны менялись стремительно и бесконечно.
— Мама, смотли! Зекальце!
Ребёнок. Бежит, трясутся деревья, трава, цветы.
— Фу, брось! Гадость!
— Мама...
— Не хнычь, брось бяку. Пойдём.
Бросили у дороги.
Уходят. Уходят. Уходят. Ушли.
Не пускать. Следующего — не пускать.
Ждать. Копить силы. Поймать. И не отпускать. Ждать.
Слишком долго никого не было рядом.
Слишком много пустоты и тишины.
День. Ночь. День. Ночь. День. Ночь.
Неделя? Две?
Человек, отразившийся в зеркале, не успел закончить то, зачем вышел из машины. Наклонился, стеклянно глядя в пространство перед собой, поднял осколок и понёс в машину.
К людям. К людям. Найти город. Занять его. Не быть одним. Не быть в пустоте. Никогда не отпускать людей. Позвать. Забрать. Запечатать. Быть вместе.
Мужчина ведёт машину к городу. Быстро-быстро. Изо всех машинных сил.
Выходит на улицу, сжимая осколок в руке.
Витрина, залитая утренними солнечными лучами. Прохожие вокруг. Покупатели внутри.
Человек прижимает испачканное кровью «зеркальце» к витрине — и то, что было так одиноко, входит в город.
Люди. Мы будем вместе. Все. Всегда. Рядом. С нами. В нас.
Отражения померкли. Зеркало за барной стойкой осыпалось водопадом мелких осколков. Все остальные зеркала в зале помутнели и пошли трещинами.
Егор повернулся, но Сторожа рядом уже не было.
— Все целы? — хрипло спросил старший Б-пять.
— Не уверен, — отозвался Макс.
— Разберёмся, — хмыкнул кто-то из юристов. — Главное, что той твари больше нет.
— А где Зеркальщик? — спохватился Азамат.
Кошкин поднял упавшее на пол зеркало в красивой раме и с облегчением выдохнул:
— Он тут.
— Выходим, — велел Егор. — Эд, забери зеркало у Макса.
— А ты?
— Старшие выходят последними.
Знаки поиска показали, что в клубе не осталось никого сверхъестественного.