Начнем опровергать изложенные факты по порядку. Дата приезда Трубецкого к Опочинину указана неверно, она не могла состояться ранее 26 ноября, поскольку весть о болезни Александра I пришла в Петербург только 25 ноября. Трубецкой либо «случайно запамятовал» (он писал об этом в 1858–1859 гг.), либо сознательно дезинформировал потомков для придания большей убедительности своей позиции и своим действиям. Все это позволяет авторам предположить, что никаких переговоров в указанном Трубецким составе не велось.
Имеются три версии событий 25–26 ноября.
Версия первая. Описание «переговоров» – не более чем попытка Трубецкого свести счеты с уже покойным ко времени написания мемуаров императором Николаем I. В пользу этой версии говорит следующее. Во-первых, Трубецкой «свидетельствует» не о том, чему был очевидцем, а о рассказе Опочинина со слов Куракина. Во-вторых, к моменту написания воспоминаний никого из лиц, упомянутых Трубецким, уже не было в живых (Милорадович погиб в 1825 г., Лопухин умер в 1827 г., Куракин – в 1829-м, Воинов – в 1832-м, Опочинин – в 1852 – м, Николай I – в 1855 г.). Следовательно, опровергнуть «свидетельства» Трубецкого к тому времени было некому. В-третьих, о факте встречи Николая с Лопухиным, Куракиным и Милорадовичем 25 или 26 ноября никто из современников Трубецкого не упоминает.
Кроме того, Трубецкой указывает:
«В книге, изданной статс-секретарем бароном Корфом под заглавием: „Восшествие на престол императора Николая I“, сказано, что великий князь не только что не знал намерения императора Александра назначить его своим наследником, но и не помышлял никогда, что престол должен был когда-либо сделаться его достоянием, а потому был объят страхом, когда узнал, что Константин не принял данной ему присяги. Такое повествование должно казаться очень странным всем тем, кто знал, что Александр давно уже сделал завещание, которое хранилось в 3 экземплярах: в Москве в Успенском соборе, в Государственном совете и в Правительствующем Сенате. Публике петербургской было очень известно, что этим завещанием Николай назначался наследником престола, и конечно это знала не одна петербургская публика. Как же этого не знал великий князь, которого это всех более касалось!».[307]
По мнению авторов, в своем посыле Трубецкой или заблуждается, что достаточно сомнительно, или откровенно лжет. Как известно (и архивные данные подтверждают это), информация о смене наследника была строжайше засекречена Александром I даже от членов правящей фамилии. Достоверно о манифесте 16 августа 1823 г. знали только сам император, цесаревич Константин Павлович, митрополит Московский Филарет (хранитель оригинала) и князь А. Н. Голицын (который лично снимал копии манифеста для Госсовета, Сената и Синода). Вдовствующая императрица Мария Федоровна также знала о манифесте, но со слов старшего сына. Есть сведения, что император устно проинформировал и некоторых из царствующих иностранцев. Исходя из этого, мемуары Николая I, которые подтверждаются и воспоминаниями его младшего брата Михаила, представляются более достоверными, чем мемуары Трубецкого. Да и сам Трубецкой видит истинную цель мемуаров не в установлении истины – скорее, он руководствуется семейными интересами:
«История со временем откроет все тайные обстоятельства этого дела; но цель этих записок не есть та, чтобы они могли служить материалами для будущего историка России. Я их оставляю детям моим для того, чтобы они знали, почему они родились и взросли в Сибири и почему они не наследовали тех прав состояния, которые принадлежали их родителям».[308]
Версия вторая. Автором «встречи в верхах» мог быть один из ее «участников» – председатель Департамента государственной экономии Госсовета А. Б. Куракин. Князь Куракин, родившийся в 1759 г., был личностью весьма примечательной для своего времени. При Екатерине II он служил в канцелярии генерал-прокурора А. А. Вяземского. При Павле I в чине генерал-прокурора управлял делами Тайной экспедиции (в 1796–1798 гг.). При Александре I был министром внутренних дел (в 1807–1810 гг.), но к концу правления государя утратил прежнее влияние. При Николае I Куракин находился под постоянным надзором Третьего отделения Собственной Е. И. В. канцелярии. В кратком обзоре общественного мнения за 1827 г., составленным Третьим отделением, говорилось:
«Недовольные разделяются на две группы. <…> Во вторую входят лица, считающие себя оскорбленными в своих честолюбивых замыслах и порицающие не столько самые мероприятия правительства, сколько тех, на ком останавливается выбор государя. Душой этой партии, которая высказывается против злоупотреблений исключительно лишь потому, что сама она лишена возможности принимать в них участие, является князь Куракин. <…>
Партия Куракина состоит из закоренелых взяточников, старых сатрапов в отставке и женщин, не могущих больше интриговать».[309]
Позволим себе предположить, что Куракин, растерявший к 1825 г. былое влияние и не испытывавший иллюзий в отношении своей карьеры при вступлении на престол Николая Павловича, мог просто использовать Опочинина «втемную», интригуя как в своих собственных интересах, так и в интересах Константина Павловича. Куракин имел определенные познания в оперативной работе и вполне мог воспользоваться благоприятной ситуацией, чтобы показать цесаревичу слабость Николая Павловича и, соответственно, силу Милорадовича, который выступал гарантом воцарения Константина в Петербурге. Добавим, что Опочинин, ранее служивший адъютантом цесаревича, являясь «говорящим письмом» Куракина, не мог не передать своему бывшему шефу столь важную оперативную информацию.
Версия третья. Дезинформацию о «переговорах» придумал сам Опочинин и сообщил ее Трубецкому с целью прозондировать настроения последнего и связанных с ним лиц для дальнейшего сообщения Константину. Однако письмо от 3 декабря 1825 г. «от брата Николая к брату Константину», в котором говорится о встрече Николая именно с Милорадовичем и Воиновым, написано рукой Опочинина. Поэтому, учитывая высокие моральные качества Опочинина, чьи «редкие качества души и ума» отмечали многие современники, и, кроме того, благорасположение к нему августейших особ после декабрьского мятежа, эта версия представляется нам наименее вероятной.
Скорее всего, «переговоры» Николая Павловича с Лопухиным, Куракиным и Милорадовичем придуманы либо Трубецким (по нашему мнению, потенциальная вероятность 70–75 %), либо Куракиным (потенциальная вероятность 25–30 %). Следовательно, никакой борьбы за власть в семействе Романовых не было, а 27 ноября 1825 г. следует считать началом дворцового переворота, предпринятого Милорадовичем в пользу Константина. Но этот переворот не был закончен по независящим от военного генерал-губернатора причинам. Мы считаем, что именно эту попытку переворота и пытался задним числом прикрыть Трубецкой, который (как и большинство гвардейских бездельников и сибаритов) не любил Николая Павловича за его требовательность в вопросах армейской службы. Ведь Трубецкой сам писал, что «одни военные искренно желали, чтоб Константин остался императором; им молодые великие князья надоели. Гвардейские офицеры с нетерпением ожидали приезда нового своего государя…».[310]
Наступило 27 ноября. В этот день в Зимнем дворце состоялся молебен за здравие Александра I. На нем около полудня императорская семья и высшие сановники и узнали о смерти государя. Николай Павлович, считая своего старшего брата законным наследником престола, незамедлительно присягнул ему. Затем он привел к присяге караулы Зимнего дворца от лейб-гвардии Кавалергардского, Конногвардейского и Преображенского полков. Днем к присяге были приведены все войска столичного гарнизона.
В тот же день состоялось заседание Государственного совета. Князь А. Н. Голицын (единственный, знавший о содержании секретного манифеста) начал настаивать на немедленном вскрытии пакета, однако некоторые члены Госсовета возражали. Д. И. Лобанов-Ростовский заявил, что этого делать не нужно, поскольку «у мертвых нет воли». Его поддержали А. С. Шишков и М. А. Милорадович, аргументируя свою позицию тем, что Николай Павлович уже принес присягу Константину. Председательствующий князь П. В. Лопухин решил все же распечатать пакет, и текст манифеста стал известен. По настоянию Милорадовича было принято решение идти к Николаю и положиться на его волю.
Николай заявил депутации, что им движет священный долг перед старшим братом. А поскольку войска уже начали присягать новому императору, он призвал Госсовет принести присягу Константину Павловичу «для спокойствия государства». По воле Николая это сделали не только члены Государственного совета, но и Сената и Синода.
Роль военного генерал-губернатора Петербурга Милорадовича, которому на тот момент подчинялись войска гарнизона и столичная полиция, в принятии присяги Константину была решающей. Отважный офицер и умелый военачальник, пользовавшийся заслуженным уважением в войсках и в силу должностного положения обладавший реальной властью в столице, он, по сути, шантажировал Николая непопулярностью среди офицеров гвардии. В период междуцарствия Рылеев сказал декабристу В. И. Штейнгелю, «что если прямо не присягнули Николаю Павловичу, то причиною тому Милорадович, который предупредил великого князя, что не отвечает за спокойствие столицы по той ненависти, какую к нему питает гвардия».[311] В определенной степени повторялась ситуация с Петром III и Павлом I.
Вечером 27 ноября князь Ф. П. Шаховской сказал Милорадовичу, что тот поступил очень смело. Милорадович парировал, что чувствует за спиной поддержку гвардии.
Мы полагаем, что граф поддержал кандидатуру Константина Павловича по той причине, что последний мог стать для него менее требовательным государем, чем Николай. Возможно, Милорадович ожидал упреков или даже отстранения от должности за неудовлетворительное состояние дисциплины в гвардии. А может быть, имела место и банальная нехватка денежных средств. Штейнгель, например, писал про Милорадовича, что «он был чрезмерно расточителен и всегда в долгу, несмотря на частые денежные награды от государя; а щедрость Константина была всем известна. Граф мог ожидать, что при нем заживет еще расточительнее».