Летом 1831 г. в Москве были раскрыты три группы заговорщиков: два антиправительственных кружка: Я. И. Костенецкого (студенческий) и Н. П. Сунгурова (военно-чиновничий); а также заговор офицеров-поляков, служивших в дислоцировавшихся в Москве полках. Четвертого июня 1831 г. полковник 2-го (Московского) округа Корпуса жандармов Н. П. Шубинский доложил Бенкендорфу, что студент Московского университета г. Шанявский на собрании сокурсников произносил похвалы «восставшему польскому народу», называя русских «трусами и подлецами». Предпринятые жандармами (совместно с полицией г. Москвы) меры позволили установить, что в Московском университете действительно имеет место «брожение неокрепших умов», вызванное польским мятежом.
В ходе дальнейших оперативно-розыскных мероприятий спецслужбы получили информацию о том, что некоторые находящие в Москве офицеры-поляки (братья С. и Ф. Керсновские, М. Морачевский, Седлецкий, Цеплинский) готовят побег в Литву для дальнейшего участия в боях против русских войск в Царстве Польском. Все указанные лица были немедленно арестованы. При обыске у них на квартирах было обнаружено оружие и боеприпасы (что для офицеров естественно), но кроме этого – комплекты штатского платья и чистые бланки подорожных, похищенные сообщниками арестованных из канцелярии Московского генерал-губернатора.
Яков Костенецкий создал свой кружок «Общество друзей» среди студентов Московского университета в подражание декабристам. Политическая цель общества состояла во введении в России конституции. В мемуарах Костенецкий оставил справедливые замечания о ситуации в университете. «Государь, – писал он, – никогда не посещал университета, и между нами было убеждение, что он нас ненавидит. Говорили, что он считает студентов бунтовщиками и даже не ездит мимо университета. В это же время, т. е. в 1830 году, началась Польская революция. [М. П.] Погодину, который в этом году начал было читать лекции польской истории, было запрещено читать их. Без всякого сомнения, лекции Погодина раскрыли бы нам всю истину отношений России к Польше, все коварство поляков, всю их ненависть к России и к русской вере и показали бы необходимость и справедливость тогдашней войны с ними. Но запрещение чтений таких лекций студенты приняли за боязнь, чтобы не обнаружились жестокости против поляков, и поэтому студенты, зная только поверхностно эту историю и руководясь то состраданием к угнетенным, то внушениями товарищей поляков и немцев, считали войну эту несправедливою, варварскою и жестокою: в поляках видели страдальцев за родину, а в правительстве нашем – жестоких тиранов, деспотов».[358]
Отставной губернский секретарь Н. Сунгуров, познакомившийся в 1830 г. с членами кружка Костенецкого через Ф. П. Гурова, предложил им создать на базе кружка тайную революционную организацию. Сунгуров разрабатывал планы вооруженного восстания в Первопрестольной, предусмотрев захват артиллерии и вовлечение в восстание рабочих московских фабрик. Он надеялся внушить народу, что цесаревич Константин прибудет из Польши с войсками, освободит крестьян, отменит подати и т. п. Для привлечения к восстанию «городской черни» и освобожденных из тюрем уголовников предполагалось заинтересовать их возможностью пьянства и грабежа. В поисках союзников Сунгуров начал переговоры с находившейся в Москве группой польских офицеров. Однако те не приняли приглашение присоединиться к «клятым москалям», горя желанием лично участвовать в настоящем восстании – Польском.
Версия Костенецкого об обнаружении и ликвидации властями нелегальных групп значительно отличается от версии, принятой позже советскими историками. Костенецкий писал:
«Прежде расскажу, каким образом открылся этот, так названный тогда, Сунгуровский заговор, о чем я, разумеется, узнал уже впоследствии из рассказов товарищей. Во время Польской войны 1831 года все офицеры-поляки из Литовского корпуса были переведены в Россию, и многие находились в Москве. Между некоторыми из них, а также студентами и другими поляками был составлен заговор, чтобы бежать всем в Польскую армию. Говорили, что для этого каждый из них приготовил себе оружие, пороху, пуль и проч., и будто все они, чрез какого-то писаря из канцелярии генерал-губернатора, запаслись фальшивыми видами и уже хотели бежать из Москвы. Сунгуров, который был знаком с некоторыми из этих офицеров, узнав о их намерении, сделал на них донос правительству, и их поэтому начали хватать и арестовывать. Когда явились жандармы арестовать одного из них, поручика Седлецкого, то в это время был у него в гостях студент Полоник, который после этого, явясь к жандармскому генералу Волкову, сделал донос уже на Сунгурова и на всех тех, которые у него бывали. Таким образом, этот гнусный Полоник, бывший моим товарищем еще с гимназии, сделался теперь самым лютым обвинителем меня, Антоновича и всех других студентов, не только знакомых с Сунгуровым, но даже только знакомых с нами».[359]
С арестованными и привлекавшимися членами (сторонниками) московских кружков и польскими офицерами (всего 34 человека) поступили достаточно мягко. В 1832 г. большинство из них были определены в солдаты, отправлены в ссылку либо отданы под секретный полицейский надзор. Костенецкий, попавший рядовым в Кавказский корпус, в 1839 г. за боевые заслуги был произведен в офицеры, а в 1842 г. вышел в отставку и оставил после себя значительное литературное наследие.
Летом 1831 г. обстановка в России осложнилась. На серьезность ситуации для Николая I указывал в своих воспоминаниях Д. Давыдов:
«Государь сказал однажды А. П. Ермолову: „Во время Польской войны я находился одно время в ужаснейшем положении. Жена моя была беременною на сносе, в Новгороде вспыхнул бунт, при мне оставались лишь два эскадрона кавалергардов; известия из армии доходили до меня лишь через Кенигсберг. Я нашелся вынужденным окружить себя выпущенными из госпиталя солдатами“».[360]
Император имел в виду чрезвычайно опасный своей непредсказуемостью бунт, произошедший в военных поселениях Новгородской губернии, созданных в Старо-Русском уезде еще при Александре I.
В конце 1820-х годов в России, в том числе и в Новгородских военных поселениях, свирепствовала эпидемия холеры, пришедшая из Азии. Только в Старой Руссе в день умирало от 50 до 80 человек. Здесь необходимо отметить, что 1-я и 2-я гренадерские дивизии с января 1831 г. находились на территории Царства Польского, участвуя в боях с мятежниками, и в поселениях вокруг Старой Руссы дислоцировались резервные (запасные[361]) батальоны из полков обеих дивизий, каждый численностью до 1400 человек. Треть нижних чинов в них составляли только что поступившие на службу кантонисты. Летом 1831 г. эти батальоны выступили из своих округов в военный лагерь под Княжьим Двором для практического военного обучения. В самом городе и пригородах располагался 10-й военно-рабочий батальон, занятый на строительстве и в материальном обеспечении частей Гренадерского корпуса.
Десятого июля 1831 г. мещанин У. Воробьев обвинил подпоручика Киевского гренадерского полка Ашенбреннера в рассыпании по полям отравы, о чем стало известно в городе. Среди поселенцев и горожан распространялись слухи, что народ «травят» преднамеренно, по приказу властей. Вполне вероятна версия, что подобные слухи могли инициироваться и польской агентурой.
На следующий день, в субботу 11 июля, в окуренной уксусом и можжевельником бане отказалась мыться одна из рот военно-рабочего батальона. Полицмейстер майор Манджос, явившийся для рассеивания слухов об отравлении, был убит. Затем к мятежникам присоединилась часть городских мещан. Во главе бунтовщиков встал подпоручик И. Г. Соколов. Двенадцатого июня число мятежников увеличилось за счет поселян Дубовицкого и Коростынского округов. Весь день в городе происходили грабежи, разбои и многочисленные убийства офицеров, чиновников и даже православных священников. Толпа, подвергнув схваченных офицеров (штаб-лекарь Богородский, частный пристав Дирин, майор Лорадзиев, капитан Шаховской и др.) зверским пыткам, заставила их «признаться» в отравлениях. Капитаны Балашевич и Хамов были насмерть забиты камнями, после чего началась подготовка к казни остальных «отравителей».
Утром 12 июля известие о возмущении в Старой Руссе было получено в лагере под Княжьим Двором. Начальник лагеря генерал А. А. Леонтьев немедленно отправил в город сводный батальон 3-го Карабинерного полка под началом майора Ясинского с приказом навести порядок. Батальон прибыл в Старую Руссу в ночь с 12 на 13 июля, где занял гауптвахты и освободил заложников. Майор Ясинский приказал расставить караулы и разослал патрули; солдат военно-рабочего батальона вернули в казармы, некоторых из них арестовали. Из числа местных жителей под арест попали 90 мещан и 32 купца. Однако зачинщики мятежа остались на свободе – либо по неопытности Ясинского, либо по «недостатку сил». Тринадцатого июля в Старую Руссу вступил генерал Леонтьев с двумя батальонами при четырех орудиях. Он имел приказ начальника резервных батальонов Новгородского военного поселения генерала А. А. Эйлера «не вдаваться ни в какие действия» до приезда последнего. Поскольку действия военных властей, направленные на выявление и арест зачинщиков бунта, были недостаточно энергичными, многие нижние чины военно-рабочего батальона скрылись в соседних селениях и стали подбивать к мятежу солдат ближайших поселенных батальонов.
В тот же день, 13 июля, взбунтовались кантонисты резервного батальона Гренадерского, принца Е. Вюртембергского, полка. Были убиты командир батальона подполковник Посьет, капитаны Буйбухтин, Булашевич и Камараш, командир военно-рабочего батальона майор Розенмейер; остальных офицеров избили. Зверская расправа была учинена над офицерами артиллерийского округа (вспарывали животы, выкалывали глаза, вырывали ногти, сдирали кожу). Защитой для спасшихся офицеров и членов их семей стал 8-й Егерский (кадровый) батальон (300 штыков), который разогнал толпу бунтовщиков (3000 человек при нескольких орудиях). Однако мятеж продолжал распространяться. Кантонисты резервного батальона Гренадерского, пр