Спецвыпуск «СовременникЪ». Антология, посвященная классику русской литературы Н. В. Гоголю — страница 1 из 13

Спецвыпуск «СовременникЪ». Антология, посвященная классику русской литературы Н. В. Гоголю

Предисловие

Мастерство настоящего гения многогранно и многообразно, а его глубина неисчерпаема.

Одним из великих писателей, создавших русскую литературу, стал Николай Васильевич Гоголь. Он как никто иной умел весело смеяться над странностями человеческой жизни, удивлять яркими фантасмагориями и поражать сатирой пороки общества, высвечивая мельчайшие детали. И в то же время Гоголь создавал масштабные картины, обращаясь к истории в «Тарасе Бульбе» и к современности в «Мертвых душах». Последнее произведение он назвал поэмой, отсылая не только и не столько к современной ему лирике, сколько к эпическим повествованиям Античности.

Памяти великого юмориста и мудреца посвящается данное издание. В нём объединены очень разные авторы, у каждого из которых свой неповторимый талант.

Константин Джагарьянц – ветеран Великой Отечественной войны, который представляет на суд читателя свои воспоминания. Ему есть что рассказать – и не только о сражениях, но и о периодах затишья, когда можно вглядеться в незнакомую, иную жизнь; о солдатской и морской дружбе, которой не страшен ни обстрел, ни языковой барьер. Многих из тех, о ком пишет Джагарьянц, уже, по всей вероятности, нет в живых. Его повествование – дань памяти тем, кто дорог.

Александр Горностаев начал свой творческий путь в советское время – в основном как поэт. В данном издании представлена его проза, рассказы различного направления. Печальные и даже страшные картины недавней жизни тревожат читателя, но начинается новый рассказ – и вот уже автор с иронической улыбкой рассказывает некую забавную историю… которая, впрочем, забавна только на первый взгляд, а при внимательном рассмотрении даёт повод для серьёзных размышлений.

Олег Штельман в своих стихах и прозе не просто творит – он проповедует словом, обращаясь к вечности и святым христианским истинам. Героями его произведений становятся Ной и Христос, святые древности и близкого к нам времени, а ещё просто люди, которым приоткрылась сокровенная истина Божьей мудрости, и даже животные, ибо, как сказал царь Давид, «всякое дыхание хвалит Господа».

Так что с этой антологией можно и поразмышлять, и улыбнуться, и поразмышлять с улыбкой.

Приятного чтения!

Александр Горностаев

Окончил два высших учебных заведения в Саратове. В конце восьмидесятых – начале девяностых активно публиковался в различных областных и городских изданиях Саратова и Тулы.

Стихи звучали на радио, были выступления по областному телевидению. Публиковался в журналах «Волга XXI век», «Сура», «Современник», в альманахах и сборниках, в периодике…

В 2002 году издал книгу «Галактик вьюга». В 2018 году после долгого перерыва в творчестве появилась вторая моя книга «Подсолнухи». В неё вошёл цикл новых стихотворений и наработки предыдущих лет.

Обобщая изложенное, хочется всё-таки сказать, что какие-либо жизненные вехи и этапы слабо характеризуют человека как творческую личность. Где он родился, как жил – всё это отражается на его творчестве, но совершенно непредсказуемо.

И со временем я только больше убеждаюсь в высказанной ранее мысли, что мало чего сообщают истинно значимого о писателе его годы жизни, время учёбы, работы и прочие реалии обыденности, в которых жил человек. И говорить о них, акцентируясь на подробностях, в контексте представления автора нет смысла, пока жизненному и творческому пути человека не видно конца.

Но добавлю ещё: третья книга, вышедшая в 2019 году, называется «Третье небо». Четвертая – «Стихопроза и Прозостишия». Год выпуска – 2021.

Готовы к изданию ещё три. И ещё две – на подходе (дорабатываются). Издаю за свой счёт и за счёт своих друзей.

У колодца в воду смотрит солнце

Испытание жестокостью

Дворяжкин был охотником. Настоящим. Ходил с ружьём, добывал зайцев, уток, ондатр… А бывало даже, подстрелит по зиме какую-нибудь лису на шапку. Сам в лисьей шапке и ходил в холодную пору. И был он в деревне кумиром у ребят. Рассказывал иногда, возвращаясь с охоты, где-нибудь на краю огородов собравшейся ребятне о своих подвигах.

Разведут костёр вечером где-то у реки пацаны и слушают охотничьи рассказы. Байки эти, в которых, может быть, и правды не было, нравились ребятне. Два Сашки, жившие друг с другом по соседству, часто присутствовали на таких сборищах. Их всё, что касалось охоты, очень увлекало. Дворяжкин даже дал пару раз стрельнуть мальцам из своего ружья дробью. Поставил вдалеке на палки консервные банки, и пальнули по очереди двое мечтателей, будущих охотников, впервые в жизни из настоящего ружья. Банки – как решето. Масса впечатлений.

Тринадцатилетний Шурка тоже мечтал походить на охоту. Зимой, например, на лыжах, в унтах, в тёплом овчинном полушубке, как Дворяжкин. Ему казалось всё это классным, незаурядным, вызывающим восхищение. Таким мужественным выглядел он в своих мечтаниях об охоте… И возраст его как раз подходил к тому периоду, когда очень хотелось выглядеть взрослым, а что для этого надо делать и как в своей взрослости убедить других, представлялось туманным. И прежде всего периодически требовалось доказать себе, что ты не лыком шит. Какой бы случай ни подвернулся, но делалось в этом возрасте всё для того, чтобы доказать свою значительность…

Пришёл к Шурке Сашка (так различались по именам) с новостями: сегодня, мол, много бродячих собак развелось, проходу не дают жителям.

– Вчера, – говорил Сашка, – Дворяжкин двух бродячих собак застрелил. А чё?.. Правильно сделал. Помнишь, как они твою младшую сестру чуть не искусали? Бежала от них, плакала.

– Да помню я, – ответил Шурка, – я их дубиной тогда разгонял.

– Слушай, – предложил Сашка, – пойдём, забьём их камнями. Я знаю, есть тут недалеко одна парочка, постоянно тусуется на свалке…

Никто бы не сказал, что Шурка не любил животных. Наоборот, он очень хорошо к ним относился. И всегда ему нравилось повозиться с пушистым котёнком или с игривым щенком. Очень он любил ходить на конюшню на работу к отцу. Там он без всякого принуждения таскал лошадям корм, кормил их с рук.

Его друг Сашка тоже не был извергом, но здесь, судя по всему, выпал особый случай, возникло такое стечение обстоятельств, когда юношеский максимализм и желание показать свою мужественность приобрели странные формы и отступить от намеченной жестокости было всё равно что смалодушничать, струсить перед опасностью, не вступить в драку с зарвавшимся соперником, и принятое решение – умертвить бродячих собак – стало необходимостью…

Два приятеля быстро собрались и, подбадривая друг друга жёсткими словами о предстоящих действиях, пошли по намеченному маршруту к свалке.

Двух собак они нашли быстро. Те бегали, привычно что-то вынюхивая среди валяющегося тряпья и остатков еды. Чёрной масти животные, обычные дворняжки, не отличающиеся ни рослостью, ни силой, бегали привычно по своим собачьим делам; судя по всему, это была мать и её подросший сын. Друзья остановились вдалеке, чтобы не спугнуть свои жертвы. Решили заходить с двух сторон, загоняя собак в высокий отвал земли, сделанный бульдозером. Набрали разбросанные тут же, рядом, обломки кирпичей и камни сразу по несколько в каждую руку. И пошли, расходясь по сторонам, лишая жертв возможности убежать. Собаки почувствовали опасность, злобно залаяли, попытались выскользнуть из ловушки. Но, забрасываемые камнями, они стали визжать, скулить и отступать в земляной отвал, который невозможно было перепрыгнуть и животным побольше и помощнее, чем они.

Сучка, то ли защищая щенка, то ли просто решила выскочить на свободу, бросилась на наступавшего особенно рьяно Сашку. Ещё бы чуть-чуть, и вцепилась бы в ногу, а быть может, и в туловище своего врага, но Шурка как настоящий друг заметил угрожавшую опасность для товарища, быстро выдвинулся навстречу и двумя ударами камнями, вначале в тело, а потом и в голову, сбил собаку с ног. Она заскулила, заползала по земле, отталкиваясь одной ногой: по-видимому, у неё был перебит позвоночник и действовала только одна лапа… Подоспевший Сашка ещё одним ударом камнем в голову собаки остановил предсмертные муки животного.

– У, какая живучая! – сказал немного дрожащим голосом Сашка. Руки у него подрагивали, несмотря на всю браваду стойкого и непоколебимого в своих решениях охотника, каким он представлял самого себя. Трясущиеся руки говорили о том, что всё сделанное им в том момент было неординарным для психики в общем-то ребёнка. Шурка тоже такую смерть собаки принял тяжело, он был бледен и не мог, кажется, вообще произнести ни одного слова. Губы его подрагивали. Но начатое надо было доводить до конца. Иначе даже в глазах своего товарища любое малодушие выглядело бы позорно. Так им казалось, двум этим друзьям.

Оставался ещё живым щенок. Он выпал на какое-то короткое время из общего пристального внимания приятелей. Но, закончив со взрослой собакой, они двинулись к нему. Он скулил и визжал, только слегка побитый камнями, пытался перескочить через двухметровый отвал, куда его загнали люди. Но тщетно.

Минутную жалость, которая, по-видимому, возникла в сознаниях двух друзей, коль они всё-таки с меньшей решительностью стали подходить к щенку, им удалось преодолеть.

Набрали они снова камней. И начали своё дело. Хватило двух точных попаданий, чтобы щенок затих. Голова у него была разбита, кровь залила всю морду, и выбитый глаз, словно смотрящий в небо, лежал рядом с головой.

– Всё, – сказал Шурка, выбрасывая оставшиеся в руках камни и отворачиваясь от страшного зрелища. – Пошли отсюда.

Они какое-то время шли молча, осознавая только что сделанное ими. Ужас этих смертей на тот романтический образ охоты, который видели они в добыче зверей, не походил совсем. А по замыслу, по тому, который прятали они в глубине души, должно это было выглядеть по-другому. Думали они, что это просто некое испытание, как школьный экзамен: смогут ли они умертвить предполагаемую добычу, если бы случилось им охотиться. Только выбранный метод, способ доказательства своей готовности к охоте выглядел жутко. И они, кажется, уже понимая содеянное, пошли подальше от этого места, к дальним рубежам мальчишьих игрищ. Но игра ни в ножички, ни в чижики как-то не клеилась, не увлекала. И друзья примерно через час своего путешествия решили пойти по домам.

Возвращались той же дорогой, что и пришли.

Ещё издалека они услышали непонятные звуки. Как будто кто-то плакал навзрыд, скулил и визжал одновременно. Робкое предположение закралось в души несовершеннолетних душегубов. Закралось и заставило вздрогнуть все нервные окончания невзрослых людей. Подходя ближе к тому месту, где совершилась расправа, они поняли: кто-то из их жертв остался жив. Они от этого понимания сразу даже остановились и недоумённо посмотрели друг на друга. Что им радоваться, что кто-то остался жив, ведь весь их пресловутый подвиг по избавлению жителей от собак уже не представлялся таким безупречным и необходимым. Огорчаться? Но почему? В душах, по крайней мере, одного из друзей, было смятение.

Первым пришёл в себя Сашка, он как бы встрепенулся и быстро направился к отвалу земли, где оставили они, казалось бы, мёртвых зверей.

Да, щенок был жив. Он тогда просто потерял сознание и теперь шевелился и кричал… Но в каком был состоянии этот несчастный зверёныш? Разбитая голова, залитая кровью, сам он еле перебирал лапами и, конечно, щенок не мог видеть, практически ослеплённый. Ужасен был почти человеческий его крик, в котором невольно слышалась и жалоба, и какой-то плач, сравнимый с рыданьями ребёнка. Жуткое зрелище, как полуживой щенок с плачем и криком пытается карабкаться на совершенно отвесный земляной отвал, могло бы и взрослых привести в шоковое состояние. А для ребят… только теперь и началось испытание.

– Как он мог выжить? – еле пролепетал Сашка. Он был, если говорить абстрактно, растерян. И не знал: то ли бежать за взрослыми и просить их что-нибудь сделать, то ли попытаться как-то помочь щенку… Первым пришёл в себя Шурка. Хотя по характеру он был мягче своего товарища, и жестокость, проявленная в том эпизоде, совершенно не была для него характерна.

– Нельзя так оставлять, – сказал он тихим твёрдым голосом готовящемуся уже бежать подальше от страшного места Сашке.

Он быстрее своего друга понял, что щенок ни при каких условиях не выживет и оставлять его неимоверно страдающим от травм, мучимым страшной болью нельзя. Конечно, друзья видели в фильмах про войну, как приходилось добивать солдатам раненых лошадей. Но понимать необходимость такого убийства и сделать этому самому – большая разница.

Не было уже в мыслях у ребят никакого желания что-то доказать – себе или кому-либо. Они, может быть, в этот миг повзрослели по-настоящему.

Где-то жили в этом мире охотники. Великолепно стреляющие, добывающие мясо и шкуры животных. На лыжах зимой или весной в защитных комбинезонах идущие по лесным чащам. Осторожно крадущиеся за добычей по еле приметным следам зверей. Понимающие любой шорох и скрип в лесу. Это было там, в том удивительном мире ребячьих фантазий. А здесь умирал на глазах в страшных муках маленький беспомощный зверёныш, и в этом были виноваты два человека.

Одно дело сражение с собаками, которое было в начале их прихода на свалку, и теперь… Тогда это представлялось битвой, тогда хоть как-то животные могли сами за себя постоять, а теперь нужно было быть не жёстким, не с холодным разумом охотником, а, пожалуй, просто… человеком. Человеком, который как бы там ни было, но словно бы всегда ответственен за всё зло на земле. Вряд ли думали дети об этом. Лишь только каким-то внутренним, словно звериным, чутьём оба поняли, что оставить мучительно и долго умирать животное они не имеют права.

Взяли они снова камни, кирпичи и добили несколькими ударами щенка. Он затих, и душа его успокоилась. Только долго ещё казалось, что слышатся над пустующей свалкой, над отвалом земли, в вышине небес какие-то крики и плач, похожие на рыдания ребёнка.

Неисповедимы пути твои, ГосподиРассказ

Журналист Александров готовился к интервью с Богом. Он прошёлся по своей комнате, номеру, находящемуся на базе отдыха «Чайка». Сюда он прибыл недавно. Решил провести десяток дней: поуспокаивать нервы, расшалившиеся в последнее время особенно сильно. Стал вспоминать Александров, куда положил диктофон. Хотя он и не собирался на отдыхе работать, но случай выпал уж очень интересный, пропускать было бы непрофессионально, несмотря на всякие казусы жизни. И он начал готовиться. Достал из чемодана авторучку, вынул блокнот и раскрыл его. Вспомнил, что по приезде на базу он убрал диктофон в тумбочку. Достал его. Не очень рассчитывал, что может он ему пригодиться здесь. Сел на кровать. Стал размышлять о вопросах, которые надо, с его точки зрения, задать Богу.

Он немного сожалел, что приходится отложить реализацию запланированных пунктов по отдыху и свои попытки стабилизировать психику на речных пляжах Волги в компании женщин, новых приятелей.

Да, в жизни у него не всё было благополучно. Дело в том, что ушла от него любимая женщина, и здесь, на базе отдыха, он пребывал в некой прострации, ища новых впечатлений, встреч и, может быть, знакомств с противоположным полом, чтобы, как он считал, отвлечься от гнетущих впечатлений в душе.

Неожиданно у него появилось это интересное мероприятие, связанное с его профессией. Ведь каждое нестандартное событие для профессионального журналиста – это предполагаемая работа. Сказало сарафанное радио, что прибыл в расположение базы Бог с целой свитой апостолов, просвещённой челядью и следующих, как за хозяином, стаей преданных холопов, называющихся учениками.

Александров уже связался через дежурного администратора с отвечающим за контакты с Богом представителем Всевышнего.

Конечно же, журналист обладал критическим мышлением и мало верил в сошествие с Небес Господа. Но в качестве материала для статьи, претендующей на сенсацию, он предполагал использовать «на благо» разговор с интересными сущностями, попавшими в поле его зрения, развить тему и в зависимости от обстоятельств создать что-то разоблачительное или какую-нибудь притчу юмористическую о явлении Бога в средней полосе России, на волжских берегах.

Александров начал набрасывать ряд вопросов, которые предполагал задать Богу. Записал: «Ваша миссия на землю, в чём она? Наказать человечество или направить на путь истинный?»

Только журналист настроился на тему, приступил к наброске вопросов, как в дверь его номера постучали.

– Кто?

– Тётя Маша. Вас приглашают эти сумасшедшие прийти в вестибюль третьего корпуса на встречу. Примерно через час, сказали, будут готовы.

– Хорошо, тётя Маша, спасибо, я понял.

Времени на детальную проработку вопросов не оставалось, и Александров решил просто поваляться перед интервью на своей постели, поразмышлять о предстоящем разговоре.

Оказывается, эти люди уже были в прошлом году в этих краях. Сохранили о себе у обслуживающего персонала хорошее впечатление. Не дебоширили, не хамили, вели себя достойно, не пьянствовали и не загуливали, как основная масса отдыхающих. Проводили, правда, какие-то «бесовские» свои семинары, собирали с отдыхающих массы денег, но зато не скупились на чаевые. Это всё поведала журналисту тётя Маша, самая пожилая, лет под семьдесят, из обслуживающего персонала. Она была нарасхват у начальства: отвечала на базе отдыха за постель, порой сидела на «ресепшене» (по-простому говоря, на вахте), а то и вовсе мыла полы в номерах отдыхающих. Как и в других небольших базах отдыха, персонала было мало, и многие люди выполняли разные функции и работали на нескольких ставках. С большинством из работников Александров уже познакомился благодаря своей профессиональной дотошности. И уже знал разные тонкости отдыха. В общем, был у него уже через несколько дней пребывания некий такой среди местного населения блат, который особенно хорошо проявляется, скажем, в столовой, где можно получить, находясь в приятельских отношениях, добавку. Что немаловажно при отсутствии домашней кормёжки.

Также нередко откровенничала с ним тётя Маша, знавшая все сплетни и новости вверенного ей объекта. Она точно могла рассказать, кто из отдыхающих с кем разговаривал на интимные темы, кто у кого, несмотря на запреты, остался ночевать.

Не то чтобы Александров любил сплетни, но привычка быть всегда в курсе всех событий не покидала его и здесь. В свои тридцать пять лет он был ведущим журналистом в городской молодёжной газете «Заря жизни». Считался талантливым, эрудированным, был на хорошем счету у редактора.

Взглянув на часы, Александров понял, что пора. Вышел из номера, прошёл по улице метров сто до третьего корпуса, где расположилась на втором этаже вся многочисленная делегация представителей Всевышнего.

Зайдя в корпус, увидел сразу слева за столом человека.

– Проходите, садитесь, – указал тот Александрову на стул. – Я Ной, секретарь Главпута.

– Очень приятно, но я хотел поговорить… э-э-э… С Богом. С вашим начальником.

– Всё правильно. Мы так его называем между собой по-земному: Главпут. А вообще он – Вышний.

– А у вас это тоже… прозвище: Ной?

– Не совсем так. Мы все, находящиеся в окружении Глав-пута, в прошлом известные личности. Реинкарнации разных живших в прошлом людей.

– То есть вы тот самый, спасший жизнь на земле.

– Ничего удивительного, у нас здесь много людей, знакомых вам по истории. Вон посмотрите, – Ной показал на спустившегося по лестнице человека, – узнаёте? Посмотрите на его азиатские скулы.

Журналист никого не узнавал в человеке.

– Это Николай Второй. Он тоже с нами.

Мимо прошёл ещё один субъект. Несколько похожий помятым лицом на запойного пьяницу.

– А этого узнаёте? – Ной сделал паузу, но Александров, как ни силился, не мог никого представить, прокручивая в голове исторические личности. – Это же первый переписчик Библии, – подсказал секретарь Бога, – он тоже примкнул к нам совсем недавно.

– Как у вас тут всё интересно, – сказал Александров, – но я бы хотел пообщаться с самим… Главпутом. Как это можно сделать?

– Да, он должен сейчас спуститься. Послал меня встретить вас. Но, впрочем, мы можем узнать, что его задержало. Я попрошу сейчас сходить за ним, – и Ной крикнул: – Мария! Это тоже известная личность, – переходя на шёпот, сказал секретарь, – Вы её знаете: Мария Магдалина, спутница Христа. Она у нас тут вторая после Бога.

Из первой справа комнаты вышла женщина. Стройная, как римлянка с амфор, на вид ей, казалось, было слегка за тридцать, вышла она в платье до пят, напоминающем тунику, ярко-красного цвета.

– Мария, – сказал Ной, – не могла бы ты узнать, что задерживает Главпута?

– Хорошо, – сказала Магдалина и стала грациозно, как делают на подиуме модели, подниматься по лестнице.

– Ну вот, – сказал Ной, – сейчас всё выяснится… Так какие вопросы вы хотели задать Главпуту?

– Ну, я хотел так, – начал уклончиво журналист, – узнать по общим вопросам…

– Да, конечно, он на всё ответит. Также можете узнать о практических занятиях, которые мы здесь организуем с отдыхающими, жителями ближайших селений. Можете и сами принять участие.

– А какие темы?

– Темы самые важные: как быть счастливым на земле, как найти истинное своё предназначение. Что для этого надо делать.

– И что, людям помогают ваши занятия?

– Как сказать… по-разному… А вот и он, – сказал Ной и обратил внимание на лестницу, по которой недавно поднялась Мария. Теперь по ней спускался человек. Из-за затенённости, образованной лестничными пролётами, сразу нельзя было рассмотреть его лицо. Но вот он спустился с лестницы, вышел на середину комнаты и предстал во всей своей божественной красе.

Это был человек довольно высокого роста, средних лет. Правильного развитого телосложения. Тёмные длинные волосы, слегка вьющиеся, спускались к плечам. Небольшая бородка и усы хорошо сочетались с правильными чертами лица. Он постоял некоторое время посередине комнаты, будто бы предоставляя получше рассмотреть себя. «Не хватает только нимба над головой», – подумал Александров и не почувствовал в своём сознании привычной для таких случаев иронии.

* * *

Татьяна Львовна Арнгольд давно не знала мужской ласки.

На базе отдыха «Чайка» она работала библиотекарем уже лет двадцать с лишним и каждый раз, когда начинался новый сезон заездов на базу, она ожидала, что наконец-то приедет тот, кто её полюбит и станет тем единственным – на всю жизнь.

А ведь в первый год работы у неё было столько поклонников, жаль, что никто не собирался на ней жениться. Так же было и во второй, и третий годы. Наверное, она была слишком строга с поклонниками. А потом постепенно как-то вообще перестали обращать на неё внимание отдыхающие. И неудивительно. Она стала грузнеть, полнеть и превращаться в тётку совсем не бальзаковской привлекательности. Но в душе она оставалась той же девчонкой, какой была, когда только пришла на работу. И только мужской любви, жизненной поддержки ей, кажется, хотелось ещё больше. Но как заполучить мужа? Какими она только средствами не пользовалась. И гадалки, и ведьмы… Ничего не помогало. Вот и теперь она надеялась на помощь неких волшебников, прибывших сюда уже со вторым визитом. А что? В прошлом году она не пошла на их семинары, почему-то ей показались все мероприятия ерундой. А вот её подруга Лидка ходила к ним заниматься. И – бац! Ей помогло! Нашёлся для неё мужик.

Выписала себе уголовника. Но ей и это за счастье. Такой страшиле. Ведь Татьяна Львовна считала себя привлекательной, только невезучей. И вот, чтобы снять это проклятие невезучести, она и записалась на занятия, хотя денег ей и было жалко.

На семинар собралось довольно большое количество народа. Это были отдыхающие, как мужчины, так и женщины, были и её односельчане из находящегося недалеко от базы поселения рядом с Волгой.

Собрание проходило в столовой. Сидели обучающиеся за столами, кто по одному, кто по двое. Татьяна Львовна села отдельно, на самой середине, чтобы уж точно на неё падали все воздействия этой магии.

Перед началом многочисленные учителя прошлись с графинами, напоминающими амфоры, по столам и налили всем какой-то напиток. Сказали всем выпить. Напиток был приятным, и библиотекарша сидела и смаковала из стаканчика содержимое. Вёл семинар Ной. Он что-то, как показалось Арнгольд, рассказывал о правильном питании каких-то древних людей. Но она плохо слушала, считая, что воздействие начнётся само по себе.

– Рис – это пища жёлтой расы, маис ест красная раса. А для белых людей здоровой пищей являются другие продукты…

– Белый хлеб, – кажется, такое говорил Ной, – это разрушитель каналов связи мозга человека со Вселенной, его навязали употреблять космические недруги человечества. Все ли это поняли? Выясните, апологеты нашего учения.

По рядам между столами стали ходить так называемые ведущие семинара. Они взмахивали руками, что-то чертили в воздухе. За каждым столом убеждались эти знатоки, что все поняли. И только около Татьяны Львовны остановился мужчина, похожий на атлета. Кажется, Ной его называл Ахиллесом. Он сказал:

– Вот она не поняла.

– Налейте ей другой состав, – строго сказал Ной.

К ней подошли и налили какую-то жёлтую жидкость. Приказали выпить. Татьяна Львовна не смела противиться.

Стала пить. Ничего подобного раньше она не пробовала. Это по вкусу было даже противнее, чем уринотерапия. Но она выполнила предписание и только подумала: «Ну что они на меня обращают столько внимания». Другие же пили по-прежнему вкусную жидкость.

А Ной продолжал говорить о важности питания для открытия чакр. Как сквозь туман Татьяна Львовна слушала о блюде, употребляемом раньше по наущению тайных врагов предками, некой полбе, которая бьёт «по лбу». И эта еда отключала мозг… И Ной через некоторое время снова спросил:

– Кто не понял?

И снова заходили между столами апологеты нового учения.

Татьяна Львовна с испугом смотрела за этими перемещениями. И, как она предполагала, к ней снова подошли. Теперь это была молодая женщина. И она произнесла:

– Вот она не поняла.

– Налейте ей другой состав.

Этот напиток был ещё противнее предыдущего. «Господи, – про себя произносила бедная библиотекарша, – ну что они ко мне пристали».

Этот семинар был настоящим испытанием для Арнгольд. И только он закончился, она выскочила, чуть ли не бегом из столовой и помчалась к себе на деревню, не дожидаясь автобуса. И только дома она начала приходить в себя. Поразмыслив логически, она решила, что её просто помучили, а не помогли, обманули, вынудили отдать деньги. И она твёрдо решила на следующий день идти в полицию заявлять на мошенников.

* * *

Беседа журналиста с Богом началась с небольшой заминки, с некоторой неловкости, которую почувствовал Александров, не зная, как обращаться к интервьюированной божественной сущности. Но, судя по всему, Главпут владел какими-то психологическими приёмами, позволяющими расположить к себе человека. Он сам начал рассказывать примерно то, о чём и хотел спросить Александров. И от этого журналист почувствовал некоторую доверительность к собеседнику.

Главпут рассказывал, почему он себя так назвал. В имени его сокрыт смысл и суть его прибытия на землю. «Главный путь», то есть тот путь, на который должен ступить каждый человек для своего спасения.

– Вы пришли на землю, как когда-то Христос… – продолжал задавать свои вопросы журналист.

– Нет, – отвечал Главпут, – я не спаситель, я – спасатель. Реинкарнация древнего славянского Бога. Меня долго не пускали на землю. Но мне всё-таки удалось. И теперь я объединяю земли и людей. Мы присоединили к себе Белоруссию. Вот теперь и на волжских берегах ищем своих сторонников.

– А как вы это делаете и как помогаете людям?

– По-разному. Объясняем. Проводим практические занятия. А бывает, просто помогаем в трудных ситуациях. Вот у работницы базы отдыха пропал ребёнок. Мы нашли его по своим духовным каналам. Объяснили матери, что с ним ничего не случилось после того, как он сбежал из дома. Успокоили мать. Сейчас её сын находится в полиции. Скоро ей об этом сообщат.

– Но как вы это видите? – задал неуместный, кажется, вопрос журналист. Хотя и стал он в процессе разговора попадать под обаяние Бога и чуть ли не уверовал в него на фоне своих неурядиц жизни.

– Знаем. Но вы теряете связь нашей беседы, – сказал Глав-пут и обратился к Ною: – Почему так происходит, Ной?

– Мало было времени, я не успел, – начал оправдываться Ной.

– Сейчас мы восстановим связь, – сказал Главпут и начал делать какие-то манипуляции руками. Ему помогал Ной.

Но вот он потянул из воздуха, откуда-то сверху невидимую нить, обозначил руками какой-то знак и сказал: «Всё, восстановлено»

– Я вам рекомендую купить нашу литературу, – продолжал он дальше. – Ной вам покажет наши книги. Они изданы в Белоруссии. Сам президент поддержал нас. Много в них полезных сведений. Вам они помогут… А главное, я вам рекомендую записаться на семинары. Ной, позови Ладу. Пусть она покажет расписание мероприятий.

– Лада! – крикнул Ной и стал смотреть на лестницу, ведущую на второй этаж. Все присутствующие тоже стали туда смотреть.

Через пару минут на лестнице показалась девушка. В руках у неё была папка. Но на этот предмет в её руках совсем не обращалось внимание… потому что увиденное Александровым чуть ли не лишило его дара речи. Девушка была невообразимо красивой. Обычную женскую красоту, бывает, можно описывать, говоря о правильных чертах лица, пропорциональной фигуре и т. д. Но истинная красота не поддаётся описанию, потому что она заключается не во внешности, а в каком-то внутреннем ощущении, впечатлении от образа женщины. И вот это воздействие произвела на Александрова Лада. Её появление было лучшим способом установить пошатнувшуюся связь разговора и вообще суть восприятия всех своих новых знакомых журналистом – человеком и профессионалом.

Но, скорее всего, даже наоборот: Александров с появлением Лады лишился критического отношения к жизни и какого-либо понимания происходящего.

А девушка спускалась по лестнице, как, наверное, спускаются богини с небес. На ней было платье, скорее всего, сарафан, держащийся на нешироких лямках, облегающих красивые плечи. Весь сарафан просвечивался. И, кажется, под ним у Лады вообще не было белья… В отличие от скромного одеяния Марии Магдалины, которая, по слухам, в те давние времена, в первом своём пришествии, была причастна к клану представительниц древней профессии… между женщинами чувствовался явный контраст.

– Она ещё – веста: никому из мужчин не принадлежит, – сказал Ной, наблюдая реакцию Александрова на явление Лады…

* * *

Тётя Маша никогда не видела Бога в гневе. Всегда он был доброжелателен и слал при встрече здравия с почтением и достоинством. Но тут он вдруг предстал в другом качестве.

Он просто рвал и метал. Кричал и звал грозно своих единомышленников. Никого из них в третьем корпусе не было. И будь у него на самом деле возможность производить громы и молнии, казалось, блеснули бы они у него в руках.

– Тётя Маша, где все? – говорил Главпут, обращаясь к сидящей на вахте работнице базы.

– Да где? Кто где. Время послеобеденное. Все отдыхают.

– Найдите, пожалуйста, кого-нибудь, – попросил Главпут, несколько успокаиваясь.

Тётя Маша не посмела отказать, пошла искать.

Но, оказывается, в холле первого этажа был ещё один человек, который незаметно спал в уголочке на стуле у окна. Его, казалось, не могла разбудить даже настоящая гроза. Главпут заметил, подошёл к нему. Громко почти на ухо крикнул: «Переписчик».

– А? Что? – открыл глаза, встрепенулся тот.

– Ты опять употреблял зелье?

– А-а-а-а, не… Ну я немного…

– Смотри. Не забывай, откуда я тебя вытащил. Пойдёшь опять переписывать Библию… на нары. Собирайся, надо срочно уходить.

– А что за спешка, Главпут?

– Должна скоро сюда явиться полиция – не за душами нашими, а за земными нашими доходами придут они.

– Откуда известно? А… ну ты, конечно, всё видишь.

– Хватит нести чепуху. Мальчик работницы базы, которого нашла полиция, возвращён матери. И я слышал, как он ей говорил, что тётя Таня, библиотекарша, жаловалась дяде полицейскому на нас, обзывала мошенниками. И полиция собирается сюда прийти. Ждать их нам здесь нет резона. Они хуже бесов вымотают нам души. И точно заберут все наши земные доходы.

– Всё понятно, – уныло сказал переписчик Библии.

– Так где же все находятся?

– Ну, кто где… Ною ты же сказал завлечь журналиста в наши ряды. Он же так похож на протопопа Аввакума. Они, наверное, в баре обсуждают мировые проблемы… Мария с Ладой ушли загорать на пляж. Солнце сегодня такое мягкое.

– Ах, эти две… – чуть не выругался всевышний, – нашли время демонстрировать свои прелести.

Вдруг вбежал перепуганный Николай Второй.

– Главпут, что случилось? Тётя Маша сказала мне бежать срочно сюда…

– Некогда объяснять, Николай. Срочно надо собираться. Мы с переписчиком уходим первыми. Пойдём тропинкой по берегу до ближайшего селения.

– Боже, – взмолился переписчик, – но это километров семь, не меньше. Я не дойду.

– Дойдёшь. Я тебе говорил не напиваться. Иди, собирай рюкзаки, – и дальше обратился Главпут к Николаю: – Найди Ноя. У него касса. На катере с ним добирайтесь до города. Не связывайтесь по телефонам, могут отследить… Предупреди всех, кого сможешь, чтобы собирались на запасном месте. Ну всё… иди.

Главпут и переписчик быстро собрали рюкзаки. И вышли из помещения, даже не соблюдя ритуал: не посидели на дорожку.

* * *

Главпут пустился в бега. Он быстро шёл с рюкзаком за плечами, направляясь к краю широкого пляжа базы. За ним еле поспевал переписчик. Он охал и ахал, порой переходя на бег, чтобы догнать Главпута. Вот они подошли к окончанию пляжа. Прошли мимо весёлой компании отдыхающих. В тенёчке, под лиственной кроной дуба, балдел народ. Напитки и угощения расположились на простынке, расстеленной на траве. И вокруг неё гомонили люди.

Свернул Главпут на начинающуюся от этого места тропинку и пошёл по ней, поднимаясь вверх. Метров через триста спугнули они прячущуюся в кустах рядом с тропинкой полуголую пару. И мужчина, и женщина побежали между деревьев, прячась за дубами и липками. Бежали они, наверное, как первые люди в раю, познавшие добро и зло. Но им не было грустно. Они, смеясь, уходили подальше в лес, где их не увидели бы ни чьи любопытные глаза. Не было, кажется, ни у кого здесь мысли о необходимости какого-либо спасения.

Никто не хотел спасаться. Всем было и так хорошо в этом наполненном солнцем и чистым воздухом прекрасном месте отдыха. Да и что говорить, если задуматься глубоко и быть честным перед самим собой, не кривить душой и не жаловаться на судьбу…

Ведь почти всех устраивает эта жизнь. То весёлая, то грустная. Порой горькая и трудная. Но радости, которые она периодически доставляет, позволяют терпеть эти временные трудности и лишения…

Главпут шёл широкими шагами, уверенный в своём спасении от полиции, и уверен был в этом пути, который вёл его в другое селение, откуда он мог бы спокойно уехать подальше от опасного места.

Ему не было трудно идти, подниматься в подъём, а вот его спутник явно сдавал, уже стонал, и спотыкался, и просил привал. На остановку – не было времени. И Главпут шёл и шёл.

Он был силён, как человек, этот Главпут. И дух его трудно было сломить неурядицами земной жизни. Но если он и мог здесь кого-нибудь спасти, то это своего соратника, который с каждым шагом всё больше слабел. Тогда взял Главпут и его рюкзак, повесил на своё плечо. Это было нетрудно, не труднее, чем Христу нести на Голгофу Свой Крест. И даже нечего сравнивать. Масштабы и задачи разные.

Но откуда-то бралась уверенность и непреклонность в выбранном пути. И шёл, и шёл Главпут, и деревья словно склоняли на плечи ему ветви…

Дневник попавшей под поезд

Этой дорогой ходил я часто. Чуть ли не через день.

Шёл от своего дома, находящегося почти за чертой города у леса, или спешил от остановки общественного транспорта, который тоже останавливался не близко от нужного места, чтобы можно было не совершать десяти – пятнадцатиминутный спурт в роли пешехода. Студент третьего курса, я не мог долго оставаться без общения, без тесного круга знакомых и друзей. И эта дорога была к студенческому общежитию. Именно там, в пятиэтажном здании, где жили мои однокашники, проходила большая часть моего времени, свободного от учёбы и других полезных занятий.

Дорога всё время как бы спускалась вниз, шла под уклон. И ходил я мимо частных домов, потом по парку, по вновь проложенному асфальту вдоль высоких стен завода. И спускался к рельсам для поездов, к многочисленным ниткам железной дороги. Это было самым значительным препятствием на пути к конечной цели.

По этому множеству рельсовых ниток нередко шли поезда. То пассажирский прогудит, стуча по рельсам всей тяжестью состава, то прошмыгнёт электричка, а то и вовсе товарняк тащится, как старый дед на печь, еле-еле.

А бывало, вообще встанут несколько составов и ждут, когда им зелёный свет разрешит двигаться дальше. И ты тоже стоишь и смотришь, поедут ли они, в конце концов, или так и будут стоять, как в тупиках где-нибудь в депо. И бывает, не выдержишь и начнёшь на свой страх и риск перебираться на другую сторону под остановившимися вагонами или забираясь на ступеньки, переходя по ширине вагона, чтобы спрыгнуть на другой стороне, пока состав не успел тронуться. Мне, да и многим моим товарищам не представлялось это уж таким опасным, а, скорее всего, было обыденным делом.

Потому и показалась мне, как и другим студентам, которых я знал, весть о гибели на железной дороге учащейся нашего института странной и даже невозможной. Хотя это известие и потрясло нас, студентов как людей из-за своей молодости нечасто сталкивающихся со смертью, но вызвало и удивление: мы все ходили по этой дороге, и никаких происшествий не было. Что случилось и почему произошло это – задавали мы риторические вопросы и не знали на них ответ.

В первые дни обсуждали студенты трагический случай, и ходили слухи о том, что могло послужить этой гибели, что за обстоятельства и будто бы смерть была неслучайной.

Я был, если говорить по правде, не демонстрируя ложную скромность, известной личностью в своём учебном заведении. Известной из-за широты своих интересов, потому что занимался спортом, участвовал в самодеятельности. И даже печатал стихи в городской молодёжной газете. Но и я сам, знавший, наверное, половину народа из всех учащихся в нашем институте, всё-таки никогда не видел эту погибшую девушку. Она была первокурсницей и успела сдать только одну сессию. Но жила, как оказалось, в одной комнате с моей знакомой.

Необязательно, что я пошёл в общагу прояснить для себя этот случай. Просто приходил я в жильё своих знакомых очень часто.

И в этот раз я пришёл, оставил на вахте документы и, взбежав на второй этаж, начал посещать чуть ли не по порядку комнаты своих приятелей и друзей. Общался, пил чай.

Нина жила на третьем этаже. Когда-то на первом курсе я был безответно влюблён в её подругу… Да, как-то не состоялась та любовь, но Нину я особенно не замечал, увлечённый её соседкой по комнате.

Совершенно неожиданно она начала хорошеть и к третьему курсу стала невообразимо притягательной для мужских глаз. Не была красавицей, такой шикарной, но стала очень женственной, с идеальными формами фигуры, с озорным блеском в глазах, мне стала она нравиться – до прилива нежности во всём, не склонном к сдерживанию организме. К третьему курсу она стала жить в другой комнате, с другими соседками.

Я начал к ней подкатывать. При встречах стал выказывать, как мог для своего неумелого возраста, знаки внимания, приглашал в кино, пытался приобнять. Но она отстранялась, говорила мне:

– Шурик, у меня есть жених, я не могу…

Говорила она так, но видно было, что совсем отказаться от моего внимания она не хочет.

Во всех этих любовных делах, где существует масса условностей, я был не спец.

Становился я немного туповатым и не знал, что делать, как увлечь девушку и начать развивать отношения.

Я зашёл к ней. Она была одна. Мы сидели, пили чай, я шутил, и она с удовольствием смеялась. Но я уже больше не заводил разговоров о своих чувствах. Ведь получил отказ… Мы перешли к обсуждению этого страшного случая с гибелью девушки. И Нина сказала, что на самом деле, возможно, это самоубийство.

– Почему так думаешь?

– Да она вела дневник. Он остался у меня. Кое-что написано там…

Мы не были с ней очень близки, мало было общих знакомых, которых можно было отнести к совместным друзьям, но она обо мне, несомненно, знала много. Поэтому я решился попросить её:

– Нина, а не могла бы ты отдать мне этот дневник? Ты же знаешь, что я пишу, то есть хочу стать писателем, и мне могут пригодиться знания о людях. А в дневниках раскрываются личности больше всего.

Нина задумалась на какое-то время и всё-таки отнеслась к будущим моим претензиям на писательство очень серьёзно, иначе бы не встала из-за стола и не принесла из-за ширмы дневник этой девушки, отдала его мне. В этом жесте, серьёзном поступке, наверное, было многое из того, что говорило о её неравнодушии ко мне. Но мог ли я, бестолковый студент третьего курса, это понять и как-то использовать?

Я взял дневник и ушёл, поблагодарив Нину, и в этот раз не проронил и слова о своей симпатии к ней.

Дома на другой день я начал с интересом листать дневник. Но в основном в нем были типичные для молоденькой девушки тексты. И в целом это были не собственные её размышления, а всякая новомодная мура, которой насыщена жизнь в нашем быту. В дневнике находились слова популярных песен, рецепты блюд, гороскопы, советы, как вести себя с мальчиками, какие бывают поцелуи и другая дребедень, соответствующая интересам неопытных провинциальных девиц.

Но я, просматривая эти листы, невольно размышлял о главном: о том, как же могла она попасть под поезд. Сам я проходил иногда эту дорогу даже в таком состоянии, что и на ровной местности была опасность потерять голову.

Я вспоминал, как однажды шёл глубокой ночью этим путём. Расскажу по порядку… Было мне как-то одиноко и грустно, и я ходил по городу просто по гостям, ненадолго задерживаясь в домах своих приятелей. Последний мой заход был к старой знакомой, рано овдовевшей, моей ровеснице.

Она меня хорошо встречала, угощала водочкой, веселила рассказами, так что я мог бы (думалось, по крайней мере, так) спокойно остаться у неё ночевать. Но нечто взбрело мне в пьяную голову, и я решил уйти, пошёл дышать свободным вольным воздухом.

Домой мне не хотелось, а приключения взывали к беспутному, залитому алкоголем сознанию.

Я вышел от своей знакомой уже поздно. Было около полуночи. Но, как ни удивительно, по улице ещё бродили люди. И я даже встретил одного знакомого. Как он здесь оказался? Жил недалеко. И тоже новые приключения вели его неизведанными путями. Я даже не знал, как его зовут. Просто видел в родном институте. Но, встретив его теперь, крикнул:

– Привет!

– Привет, – откликнулся он.

– Ты с какого факультета?

– Я с ЗАРа.

– А я с эконома. Что, живёшь здесь где-то рядом?

– Да, я Костя со «стрелки».

– А я Шурик, с первой Дачной. Ты куда идёшь? – спросил я коллегу по учебному заведению.

– А никуда, так иду, – сказал Костя почти словами известного героя из мультфильма.

– А пойдём в общагу к бабам.

– Пойдём.

И мы пошли. Костя был трезвее меня. Во всяком случае, он не спотыкался и не мотался по дороге, по всей её ширине. Он находился в лучшем состоянии алкогольного опьянения, когда романтика приключений становится наиболее возможно осуществимой…

– Давай кому-нибудь настучим по роже, – предложил Костя.

– Давай, – согласился я.

– Я здесь всех бандитов знаю. Я – Костя со «стрелки».

– А я Шурик, с первой Дачной.

Да кого мы могли обидеть, добрые, дружелюбные и не склонные к насилию студенты? Но на всякий случай редкие прохожие, завидев нас издалека, переходили на другую сторону дороги или вообще поворачивали назад.

Мы пришли в общежитие. Но пропустить в него нас вахтёрша не захотела.

– Идите отсюда, – сказала она. – Время уже позднее, и не положено никого из гостей пускать.

– Да как так? – возмущался я. – Меня тут все знают. Я – Майоров, студент института…

– Да будь ты хоть самим Генераловым…

– Меня узнают во всей стране, – не унимался я. – А может, и во всем мире…

– А я тебя знать не хочу, – сказала как отрезала пожилая дама, работавшая раньше надзирательницей в тюрьме, и выпроводила нас за дверь.

Непреклонность вахтёрши заставила нас искать другие пути внутрь общежития. И они были. Мы подошли с торца здания. Там на окнах стояли решётки на первом этаже, а на втором были окна с простой форточкой. Сколько раз я таким путём проникал в помещение – не сосчитать. И как хозяин нового входа пригласил Костю первым забраться в апартаменты. Он не без труда одолел подъём. Настал мой черёд.

Множество попыток оканчивались ещё до второго этажа. Я был настолько пьян, что никак не мог скоординировать своё тело. Падал на землю – без ущерба для здоровья. И все-таки упорство моё было безграничным. Я добрался до второго этажа, осталось только перецепиться и схватить верхнюю перекладину рамы. Но… координация моя не была безупречной. Я сорвался и полетел со второго этажа. Упал на ноги. Почувствовал боль в ступне, и попытка встать была неудачной: нога сразу разболелась. И я понял, что забраться мне не удастся.

– Костя, – сказал я, – не могу подняться, кажется, сильно повредил ноги. Давай без меня там отдыхай, а я попробую добраться до дома.

– Да как же так, – вполголоса говорил со второго этажа Костя. – Может, ещё раз попробуешь?

– Нет, всё, давай, пока…

Я посидел в весенней подрастающей траве у края общежития и начал пробовать вставать. Сразу не мог подняться. А предстояло ведь идти тем путём через железную дорогу.

Делать нечего, где-то прыгая на одной ноге, где-то слегка на носок наступая, я добирался до трудного перехода. А тут ещё координация от моего пьяного состояния нарушена. Но если не везёт, то не везёт до конца. На рельсах, загораживая весь проход на другую сторону, стоял железнодорожный состав. И он стоял и стоял, и пьяное терпение моё не было беспредельным…

Я начал пробираться под вагоном. С неходящей ногой, в состоянии достаточной неустойчивости. Это было проблематично, тяжеловато… И выбирался из-под вагона я тогда, когда поезд уже тронулся…

А сколько раз здесь, именно в этом месте, я спрыгивал с поезда, возвращаясь из какой-нибудь поездки, чтобы не ехать до вокзала, а побыстрей попасть домой – отсюда ведь ближе. Я обычно знал, как спрыгивать с идущего поезда. Но иногда забывал, как это делается: то ли по ходу движения надо прыгать, то ли наоборот – назад. При неправильном прыжке, бывало, переворачивался через голову, и максимум, какие были у меня неприятности, – это царапины где-нибудь на руке…

Поэтому мне не верилось в возможность случайного попадания под поезд.

И вот в дневнике я дошёл до страниц, где его хозяйка, как и положено в таких тетрадях, стала описывать свою жизнь, некое впечатление от встречи.

«Я сегодня осталась одна, соседки по комнате уехали по домам. Я пригласила в гости к себе своих подруг из другого института. Они тоже поступили в этом году. Они пришли с парнями и остались ночевать у меня. Они спали вместе с парнями. А у меня до сих пор никого нет. Подруги обещали в следующий раз с кем-нибудь познакомить…»

После нескольких страниц с описанием разных рецептов и другой белиберды я нашёл в дневнике новую запись о жизни.

«Сегодня снова, – писала девушка, – пришли мои подруги и привели его. Мы выпили за знакомство. И он, со мной немного поговорив, полез ко мне целоваться.

У него плохо пахло изо рта, меня чуть не стошнило, но я стерпела. Но хуже стало, когда они остались ночевать и он лёг со мной. Полез ко мне в трусы. Я чуть не сгорела от стыда…»

Это была предпоследняя запись. После неё не присутствовало, как всегда, обычных каких-нибудь рецептов, а просто на другой странице сверху совсем уж неровным почерком было последнее писание.

«Он сегодня пришёл один, без друзей и моих подруг. Ну зачем это всё так… Ну зачем он так сделал… Я, может быть, привыкла бы к нему… потом… сама бы тогда…»

Может быть, эта последняя запись позволила Нине делать предположение о сильном стрессе своей соседки по комнате, приведшем к трагическому финалу. Но и я тоже не мог равнодушно прочитать этот сумбурный текст. Мне вдруг по-настоящему стало открываться, какой сложный и неоднозначный мир впечатлений может быть у девушек от общения с парнями… Раньше я это как-то не предполагал и не учитывал во всех лёгких отношениях с противоположным полом, наблюдая только свои чувства…

Я решил прогуляться после всего прочитанного. Куда я мог пойти? Конечно, к друзьям в общагу…

Я шёл знакомым путём, как будто бы вновь открывая для себя приметы этого места. У самого края дороги поднимались молодые кусты крапивы вопреки всей каменной и железно-деревянной сущности этого места, не предполагающей наличия растительности. Пахло просмолёнными шпалами. Где-то здесь сблизилась с поездом молоденькая девушка, может быть, думая плохо о жизни, о начинающейся весне, обо всем мире…

Я пришёл в общежитие. Поднялся на третий этаж.

И удивительно! Ведь я думал о ней. Словно навстречу моим мыслям по коридору шла Нина. Конечно, направлялась она куда-то по своим делам. Но совпадение было удивительное. Она шла… грациозно, в лёгком халатике, при каждом шаге открывающем красивые бёдра.

– Привет, – сказал я и встал у неё на дороге.

– Привет, Шурик, – сказала Нина, хлопнула меня легонько по плечу, сделала полшага в сторону, обойдя меня, продолжила свой путь.

Я обернулся и смотрел ей вслед. Мне хотелось её сравнивать с богиней, читать стихи. Но, не находя простых, убедительных слов, раскрывающих моё состояние, я решил отправиться к друзьям и крепко напиться, чтобы жизнь не казалась такой б…

Письмо в прошлоеНовелла

(Все события, изложенные в тексте, совпавшие с реальностью, считать случайными. Все персонажи вымышлены.)

Здравствуй, друг. Не ожидал такого письма? Да, вот так теперь… Почти всё стало возможным. Любые чудеса.

Может быть, пока ты читаешь это писание, около тебя крутится твой друг Лёха Стариков. Это я… Только лет на тридцать с лишним моложе. Ты не говори ему пока ничего о письме. Он же, сам знаешь, впечатлительный…

Но и этот, пишущий тебе письмо, тоже я, твой закадычный приятель и бывший помощник в твоих грандиозных начинаниях – Лёха. Только на тридцать лет старше.

Что ты сейчас делаешь? Какие планы осуществляешь? Конечно, я всё знаю о твоей завершённой жизни. Но, может быть, её можно изменить и ты мог дожить, как и я, до этого нашего времени.

Попробую по порядку тебе объяснить так, чтобы всё это не показалось бредом сумасшедшего, или то, что вдруг ты сам представишь ненароком, что свихнулся, коль читаешь такое.

Вот так вот… Письмо тебе в девяностые из конца двадцатых годов двадцать первого века.

Да слышал и сам ты в своё время или читал что-то, в сказках хотя бы узнавал обо всех чудесах. Так вот чудеса эти в наше время теперь почти все стали возможны. Да, знаешь, такие чудеса! Но люди уже привыкли и считают это обыденным делом.

Ты же и в свои годы читал о машине времени? Нет, это пока у нас не стало обыденным чудом. Но наверняка некоторые пользуются чем-то подобным регулярно… Во всяком случае, мои знакомые в этом уверены…

Но не буду тебе сумбурно излагать, а расскажу по порядку. И придётся сказать в первых строках вначале о себе. Я теперь живу, можно утверждать, хорошо.

После того как убили тебя (вот такие новости я тебе сообщаю, привыкай), я сам оказался чудом, случайно в живых… Я надеюсь, Стас, что люди, тебе встретившиеся и передавшие это письмо, попадут в нужное и для них время, и важное для тебя, пока ты ещё жив.

Люди эти молодые, талантливые, с грандиозными планами по переустройству… Я тоже думал вначале, это какие-нибудь сумасшедшие прожектёры по внедрению в мозги новых технологий. А потом… понял. Они так похожи на нас с тобой молодых, тоже когда-то мечтающих о справедливости во всем мире.

* * *

Тебя убили (пишу об этом, может, это будет важным) после того, как ты выиграл суд; подонкам, сжёгшим наши магазины, пришлось заплатить – по суду было назначено. Казалось, справедливость наступила. Но ты денег получить не успел, мать твою от них заставили отказаться.

Меня они нашли через несколько дней. Какой-то определённости в отношении меня у них не было. Ну, помощник я твой – и не более того. У бригады, которая меня взяла, Вольдина, известного сейчас политического деятеля, не было особого желания меня замочить. Поэтому они меня вывезли. Сопровождали трое на буерах на остров Зелёный и даже развязали, перед тем как оставить там посреди зимы одного.

Конечно, добраться до тепла у меня не было шансов. В одной рубашке и босиком можно ли было пройти три-четыре километра по морозу, ночью, не зная направления… Напоследок один казах из этой группы как-то посмотрел на меня с сожалением, достал из своего рюкзака комнатные тапочки, то ли шутя, то ли прикалываясь, дал мне их и сказал:

– На, бегай тут до лета, а то босиком неудобно.

Он был, наверное, самым русским из всех этих иноплеменных прислужников бесов… Я спасся. Не буду рассказывать подробно. Но тапочки всё-таки мне помогли. Очень хотелось жить. Больше я не лез ни в какие дела, связанные с финансами.

Трудно приходилось. Зарабатывал как мог. На стройках, сторожил, копал в деревнях огороды…

Жить было негде. Всё забрали эти. Хорошо, я не успел создать семью, а то бы им, домочадцам, совсем пришлось плохо.

Со своими друзьями, о которых пытаюсь тебе рассказать, я встретился лет пятнадцать назад. Долго вообще не знал, чем они занимаются. И сидел у них в их офисе в качестве сторожа-приёмщика на вахте.

А пришёл к ним случайно, хотел поискать работу. Был я уже таким запущенным к своим пятидесяти годам, что, наверное, выглядел стариком.

Их офис находился в одноэтажном здании, недалеко от центра города. Сюда, в центр, я стал заходить редко, здесь мне гулять было проблематично. Из-за старых моих «друзей», из-за полиции. Но всё-таки зашёл в помещение с вывеской «Ремонт электрооборудования».

Конечно, я не мастер по ремонту каких-нибудь приборов, но думал, что могу что-нибудь убрать-отнести. На вахте на приёмке сидел Олег, молодой человек лет двадцати пяти. Потом мы с ним стали закадычными приятелями, несмотря на разницу в возрасте.

А придя первый раз, я попросился на работу.

– А что ты, дедушка, умеешь делать? – спросил Олег. Ему, по-видимому, надоело сидеть на приёмке. По сути, на лжеприёмке заказов у населения. Ведь занимались они, по большому счёту, другими делами. – Ты вообще писать умеешь?

Я сказал, что я много чего могу, к тому же у меня высшее образование.

– Как? – удивился Олег. – А на вид ты леший из леса.

Мы с ним разговорились, и в результате он предложил мне сидеть вместо него на приёмке, записывать у населения заказы, принимать сломанные приборы. Правда, сказал, чтобы много заказов я не принимал. Им не нужна была ударная работа. Потом понял почему… Это была их легенда.

И жильё мне нашлось – наподобие чулана с дверью, без окон. После скитаний я был неимоверно счастлив… Вот так я познакомился с этими ребятами.

* * *

Стас, рассказываю я это всё тебе потому, что надеюсь: там, в девяностых годах, тебя найдут живым. Встретятся с тобой эти люди, мои знакомые, отправляющиеся туда, в старое время, со своими целями. Но если они передадут это моё послание, ты не удивляйся. Помоги им и себе…

Они считают, что могут осуществить задуманное путешествие. И я стал верить. Такое они вообще в электронике могут, что кажется малосведущему мне, они настоящие волшебники. Кто они? Трое ребят лет слегка за сорок. Вначале я вообще не понимал, чем они занимаются. Да и я для них был полусумасшедшим дедом или недалёким обывателем, правда, серьёзно пострадавшим в прошлом. Но они обо мне узнали больше, чем я о них.

Только и они, такие могущественные, не знают точно, в какой год из девяностых могут попасть. Не хватает у них некой «цельности времени», «устройства, как на Западе». Разброс в годах, по их расчётам, может быть непредсказуем. Вот они, пока я пишу распространённое письмо, всё спорят и чего-то считают. Дюже грамотные, дюже сведущие, и математики, и физики они. Кое-что мне пытались объяснить… Наверное, показался я им надёжным. Олег, в основном ставший мне приятелем, чаще всего беседует со мной. Он-то и откомандирован старшим туда, в нашу молодость.

* * *

В общем, я стал жить с некоторых пор очень даже прилично. У меня вновь появился угол. И я вспомнил про свою страсть, увлечение – писательство. Да-да. Мы же с тобой, Стас, мечтали когда-то опубликовать свои творения, стать известными авторами. И цель нашего начала занятия предпринимательством была проста и тривиальна: заработать на издание своих книг. Это потом ты слишком увлёкся и всё отодвигал реализацию наших планов. А потом и страсть к писательству как-то угасла, пропала.

Теперь я встаю с утра и чувствую себя человеком. Несмотря на то, что дело моё, важное когда-то до смысла жизни, низведено в обществе до ничтожного уровня. Выглядит это теперь всё какой-то забавой, или простым средством добывания денег, как, скажем, отчёты по мероприятиям, а не высшим составляющим творчества…

Мы-то когда-то думали о значении писателя для общества, о его предназначении. Мы думали, почти по Камю, о важности творческого человека для общества. Теперь это низведено до нуля… Но я помню твои стихи:

Я же чурался врать,

До правды растил свой мозг.

Мне даже верный враг

Верить спокойно мог…

Жалкая дней казна…

Жизни и смерти – торг…

Незачем людям знать

Перед грядущим долг…

Теперь эти строки мне кажутся пророческими, словно написаны о завершённой, о твоей жизни. Исчезли твои тексты и творения в прошлом, канули куда-то в бездну. Да и свои повести и романы я не сохранил. Но, может быть, попади мои новые приятели в наши годы, они смогут извлечь из захолустий времени и наши труды. Почему бы нет? Смог же булгаковский бес вернуть мастеру из огня его рукопись. Может быть, и были те сущности, творящие чудеса, посланниками другим времён и измерений. Но и им пришлось отвечать перед Всевышним… Только не подумай, что пришедшие к тебе из иного времени тоже некие тёмные существа. Даже наоборот: миссия их самая нравственная…

Да, вот об этом я всё и думаю, почему складывается так в жизни: стремимся вроде бы к хорошему, доброму, а получается какая-то ерунда. Как-будто кто-то извращает наши начинания… Невозможно легко и просто осуществить даже самые, кажется, благие намерения.

Внешне всё благополучно теперь и у меня, и в мире. Нет же глобальных потрясений, нет конкретных направленных взрывов, уничтожений и массовых убийств. Но на самом деле, действительность ещё страшнее, чем даже сообщают во всяких нелицеприятных новостях. Неукоснительно всё идёт к катастрофе. Так смотришь на происходящее пристально, критически и видишь: по сути дела, надвигается бойня в нашем мире, в том времени, до которого я дожил. И она, думается, – продолжение того, что началось тогда, во время нашей молодости.

…Так всё складывается в жизни несправедливо. Даже если брать нашу с тобой, Стас, жизнь…

* * *

Когда я совсем глубоко погружаюсь в воспоминания о проведённых наших с тобой совместных днях, мне становится страшно обидно, что всё так сложилось.

Казалось, что-то непонятное творилось там, в девяностые. И для меня проясняется происходящее в то время только издали, с сегодняшнего понимания всех направлений, как говорят мои друзья, векторов существования, всего того, к чему пришли мы сейчас…

* * *

Сижу я на своём рабочем месте, как положено, иногда принимаю у населения разные приборы. Но времени свободного у меня хоть отбавляй. Можно размышлять и анализировать всё, что придёт в голову, думать обо всем происходящем. Тем более есть у меня, с кем обсудить и поспорить. Олег мне и собеседник, и некий наставник… Вот и думаю я: в сегодняшнее время, в нашем теперешнем существовании обстановка всё хуже и хуже. И мои друзья только помогают мне утвердиться в этом времени.

Олег мне говорит:

– Всё это идёт не от того, что какой-то условный коля или вася решил причинить вред кому-либо (бывает и такое). Но в целом разворачивается плановое «мероприятие», задуманное не с бухты-барахты.

– Как будто бы, – говорю я, – готовится грандиозное, очередное в истории событие, для обычных людей называемое войной.

– Да, но в масштабе взявших под контроль человечество это называется по-другому… Теперь просто война большая, масштабная чревата последствиями для всех. Но без неё обойтись определённые силы не могут. Это для них всё равно что уйти из существования…

* * *

Стас, мы же с тобой много читали… и о ноосфере Вернадского. Я помню, как мы с тобой обсуждали всю выходящую в то время новую литературу. Вот и мы с Олегом обсуждаем некую о ноосфере. И в какой-то степени это понятие важно сейчас. Хотя говорим несколько о другом. О психосфере.

– Главное сейчас – воздействие массовое на сознание, – говорит мой приятель. – Сейчас сосредоточены все усилия там, в этом пространстве, и становится почти явственно, открыто, не так невидимо, как было раньше в истории, всё, что задумывают тёмные силы.

– Но это и всегда так было, – говорю я. – Главное, запудрить мозги.

– Да, – отвечает Олег. – Но это не было первостепенным. Во главу угла ставились другие задачи. Теперь они поняли (наши недруги), что принудить подчиняться человечество с помощью обычного насилия, даже с помощь ядерной войны, сейчас нельзя, взялись за другую сферу. Хотя это и всегда было первым посылом – нарушить нормальное функционирование сознания, чтобы творить свои тёмные дела.

– Значит так, – поддакиваю я, – вначале надо завоевать сознание, а уж потом делать всё, что заблагорассудится.

– Важно нам было найти, – говорит Олег, – точку отсчёта. Где заложено изначально устройство… Связь того времени с нашим очевидна. Мы только подводим к этому научную базу. И конкретно указываем причину. Может быть, я лишь схематично и несколько тривиально рассказываю о том, но, поверь, целая научная база подведена, с математическим анализом, с физическим объяснением явлений, на генетическом уровне представлены расклады, но делаю это я из-за желания по-простому рассказать о сложном.

Я его слушаю и думаю, что сам-то я не всё могу понять из открывающегося мне. Да и не могу до конца на веру принимать разные теории…

* * *

Стас, когда Олег попадёт к тебе (а именно он туда отправляется, может быть, один, а может, и с напарниками), прими его с должным вниманием и пониманием. Я уверен в твоей способности всё осознать. Единственная проблема – в какой промежуток времени попадёт Олег. Где будешь ты находиться сам. Поэтому я должен рассказать тебе о твоей жизни.

Так вот получается: ты же не знаешь, что произойдёт дальше. А ведь есть возможность, так говорят мои друзья, избежать тяжести своей судьбы.

* * *

Помнишь, как всё начиналось в наше время? Один большой деятель сказал, увидев начавшееся освобождение от маразма, от косности, от всего того, что, казалось, мешает жизни, творчеству, развитию. Он сказал: ну теперь всё, начнётся настоящее процветание. Однако это был только первый этап замысла тёмных сил.

Никогда внешнее, видимое явление мира не соответствует происходящему. Потому что главные события вершатся на других уровнях, невидимых, незаметных, не обнаружимых обыденным сознанием.

Посвящённые знают это, но рассказывать миру – бесполезно. Воспринимается всё в извращённом виде. Как того и хотят правящие миром силы.

Вот тогда это всё и началось. Бдительность утратилась. И многие подумали: пришла пора раскрыться, открыть свои способности. Люди в это время начали свои дела, реализовывать замыслы, проявлять лучшие качества…

В это же время мы с тобой решили стать независимыми. Энергии было хоть отбавляй, голова на плечах, идей – миллион, сил – невпроворот! И главное, знали, как их реализовать. Но это если в мире торжествует справедливость и не делается всё, чтобы человечеству было трудно, чтобы всегда оно находилось на грани выживания. Словно бы некой части Вселенной необходима энергия человеческого страдания.

* * *

Мы начали с тобой, помнишь, с нуля это пресловутое предпринимательство. С небольшой торговли всем, что продавалось. Ты считал, что нет смыла обращать внимание на мелких уголовников-бандитов, разные крыши и тому подобное. Обходил их как-то, договаривался и даже приятельствовал с некоторыми, которые были твоими знакомыми по боксёрской секции. И они внешне не докучали тебе. Но это было только внешне. Оказалось, всё контролировалось с необычайной тщательностью. Как и всё контролировалось в стране. И видится теперь, ничья инициатива не была оставлена без внимания.

С тобой в друзьях был некто Журавлёв. Но больше он работал по синицам… Всегда он как-то находился рядом и был в курсе почти всех наших начинаний…

А мы торговали: шоколадом оптом, продавали футболки в розницу, майонез и маргарин. Ставили палатки на базаре. Но вот ты решил, что пора переходить на крупные дела авиационного завода. Ты решил торговать самолётами. И договорился с шейхами о продаже нашего лайнера. Но почему-то усилия не были оценены и к доходам тебя не допустили. Ты решил, что это случайность, нет должного опыта. Пока ещё тобой не понималось, что к большим деньгам не своих не подпускают, им только дают возможность проявить себя, показать потенциал, чтобы выявить способность и решить, что с этим делать.

Ты не остановился на этом и думал, каждый умный человек в открывшихся возможностях может заработать. Поэтому решил купить завод. Ты по-крупному уже работал. Идей у тебя – неиссякаемое множество.

Я был тебе первым помощником. Помнишь, как у нас с тобой легко получилось с ваучерами? Мы думали, каждый может использовать возможности. Наивности нашей не было предела.

И мы по-настоящему были инициативны. Проехались по деревням, скупили ваучеры. По дешёвке их отдавали люди, не зная, что с ними делать. На бутылку водки меняли мужики эти бумажки. А некоторые просто за опохмелку. Да, народ наш был совершенно не приспособлен к тому, во что его вогнали, и как обманули и развели – это даже не подлежит обсуждению. Мы выполнили огромную работу и были богаты, как короли, если простые бумажки, называемые ваучерами, можно считать капиталом. Ты решил купить Покровский троллейбусный завод.

И это тебе удалось: ты выиграл торги и тридцать минут был владельцем, как буржуй, целого предприятия.

Когда я пишу это развёрнутое послание тебе, я, кажется, снова переживаю наши с тобой общения.

Я словно вижу тебя… Как будто снова мы спорим с тобой о Родине, о смысле жизни, обо всех проблемах, земных и космических. Тогда меня потрясла твоя смерть, страшный уход из жизни. И я до сих пор словно не верю в твоё небытие.

Мы могли бы и сейчас с тобой о многом поразмышлять и поспорить. Может быть, ты посчитал, что никакого заговора или влияния целенаправленного извне нет. И всё, что творится – это дело случая, совпадение, результат собственной глупости разумного человечества.

Но уж слишком явно стало проявляться, что будто бы кому-то во Вселенной – тёмным созданиям, неведомой матрице – нужна энергия человеческого страдания.

Я соглашаюсь в целом с теорией моих друзей.

* * *

Бывает, подсядет ко мне на вахте на место моего дежурства Олег. Скажет:

– Петрович, поставь чайник, передохну чуть.

Я так думаю, это значит не только отдых от каких-то их творений, там, в глубинах лаборатории, куда никого они не допускают. Но и, наверное, желание постепенно что-то объяснить мне из их теорий. Мне кажется, я для них становлюсь важным звеном. И мне это нравится.

Я не всё могу понимать из того, о чём они мыслят – сам знаешь, я же гуманитарий, а не физик или генетик.

Но в образах могу передать, в нескольких словах эти идеи, выглядящие абсурдными.

Однажды и такой разговор у нас с Олегом произошёл.

Сидел он, пил горячий чай. Крутил в руке карандаш. И вроде бы совсем не по теме завёл разговор.

– Знаешь, человечество не просто живёт так, само по себе. Согласись, у него же должно быть предназначение. Это даже ощущается на фоне обыденной жизни.

– Да, не все, наверное, люди чувствуют это. Но какая-то передовая часть знает почти точно о чём-то таком…

– А как это выглядит на протяжении всего существования человечества? Что заставляет людей постоянно, из поколения в поколение стремиться, бороться да и просто воевать друг против друга? Не просто же желание жрать и балдеть.

Я понимаю, что Олег хочет пофилософствовать на заданную тему. И для меня это несомненная благая весть, такого глубокого общения моему настроенному на размышления сознанию всегда не хватает.

– Энергии в человеческом социуме много, хоть отбавляй, – говорю я. – Вот и не знают, куда её применить.

– Да, про энергию верно говоришь. Но если её, энергию, как разность потенциалов, создающую электрический ток или волны, передающие свет и звук на расстояния, можно использовать и применять? Если кто-то владеет такими технологиями, используя энергию человеческих деяний, жизни, мысли. Если бы только в благих целях. Но далеко не всегда так…

Я понимаю, что для моих друзей это является доказанным фактом. И только для меня он говорит как о некоем предположении.

– И некто, – продолжает Олег, – использует такую энергию испокон веков, незаметно, не раскрываясь, не афишируя себя.

– Кто же этот некто? – спрашиваю я, как бы не понимаю, к чему клонит мой собеседник.

– Сущностям, – продолжает Олег, – необязательно принимать материальный облик. Нет смысла им являться здесь, скажем, в облике Воланда. Чтобы контролировать весь процесс. И чаще всего на него работают такие же представители хомо сапиенс, как и все люди. Но вдруг ставшие совсем другими: неузнаваемыми, чужими.

– Да уж, люди иногда неузнаваемо меняются, изменяют прежним своим взглядам.

– Ты сам знаешь, нередко такими становятся наши близкие родные, дети, родители. И самый шик для тёмного мира, когда врагами становятся близкие по крови люди. Вот так и подвигают человечество к действиям и движениям, заставляя вырабатывать энергию совсем не добрых начал. Лучший в этом случае для них «материал» – это подлые дела, то пресловутое зло, творящееся людьми. А как эту энергию использовать – другой разговор…

* * *

Стас, я помню, что ты был сам страстным теоретиком и фантазёром. Но может быть, теперь тебе покажется, что я тут баю небылицы. Или скажешь: о зле и добре известные сказки на иной манер излагаю? И, может, ты из своего времени будешь отвергать как что-то невозможное, фантастическое, абсурдное всё, что я говорю. Но подожди. Ты просто выслушай, вчитайся. И если ни во что это не веришь, просто тогда не откажи моим новым друзьям в крове, в куске хлеба да и в покровительстве. Несмотря на их внешнее могущество, они могут оказаться там, в том мире страшных девяностых, в чём-то беспомощны.

Но они теоретически подготовлены. И знают, что исторически мы подошли к некоему этапу большого истребления людей.

Вот Олег мне говорил в другом разговоре, происходящем как бы случайно.

– Начинается периодический некий закономерный процесс. Но только для тёмных сил – закономерный. Они его создают сами – для себя и своих нужд. Физических, биологических предпосылок нет. И иногда в истории удавалось изменить их замыслы и избежать глобальных катастроф…

Да, мои друзья отправляются туда, как думают они, в начало этого явления. И в самом зародыше попытаются остановить катастрофу. В нашем времени этот процесс становится необратимым. Трудно тут что-либо изменить. Надо отправляться назад, в тот временной период. Именно оттуда можно направить мир событий в другое русло…

А пока я расскажу тебе, что произошло с тобой дальше. Мы купили завод и радовались, готовясь подписать все бумаги. Но в коридоре к тебе подошёл один знакомый. Да знал ты его как бандита, настоящего убийцу, с которым всегда надо быть настороже. Таких и подсылают знающие, что делают.

Он просто сказал: «Бумаги отдай мне».

– Что? – угрожающе сказал ты. Ты хоть и был осторожен, но страшиться никого не привык. Он ухмыльнулся и сказал: «Позвони домой, родителям». И предложил сделать звонок из кабинета председателя торгов. Ты набрал домашний номер. Твоя мать взяла трубку, сказала:

– У нас какие-то люди, говорят, что ты должен позвонить. Я не понимаю, что они хотят. Они кажутся мне плохими людьми. Стасик, ты попал в дурную компанию…

– Мама, – сказал ей ты, – не переживай, сейчас они уйдут.

Ты безропотно отдал все документы. Так бы сделали многие. Кто же рискнёт жизнью своих близких. Но тех, кто рисковал, просто уничтожали. Их, как и тебя, словно бы выявляли в общей массе людей. Тех индивидуумов, кто способен к инициативе, к творчеству, к деяниям. А потом…

* * *

Так вот… выявление актива продолжалось все девяностые годы. И теперь этого потенциала жутко не хватает в нашем времени.

Помнишь, мы с тобой читали про банду Антонова? Почему взбунтовались после революции крестьяне на Тамбовщине?

Мы много версий рассматривали. И только сейчас я больше и больше убеждаюсь, что это была важная из преднамеренных акций… Мы с тобой нашли одно из свидетельств, когда в деревню явились красноармейцы во главе комиссара-еврея. Он сказал, якобы в этом селении организуют колхоз, и надо, чтобы люди назвали самых авторитетных своих граждан, чтобы с ними, мол, провести беседу. Люди назвали и вызвали пройти вперёд актив села. Ничего не подозревая, те вышли… Тогда комиссар приказал просто лучших людей расстрелять… Это был самый простой способ выявления и уничтожения актива, чтобы он не мешал дальнейшим делам.

Более изощрённый способ был в девяностых. Лучшие, могущие самостоятельно решать и творить дела выявлялись сами. Потом их уничтожали с помощью выпущенных на свободу уголовников и перешедших на их сторону совсем запутавшихся наших соплеменников. Уничтожали или превращали в рабов своей системы, призванных блюсти законы их мира, выполнять их волю. И в целом создавать энергию зла.

– Для чего нужна война? – как-то снова рассуждал в разговоре со мной Олег. – Внешне люди борются за какие-то блага, пытаются у своего ближнего, дальнего ли отнять лучший кусок пищи. Это если смотреть с точки зрения обычного человека и его усреднённой жизни. А как смотрит на происходящее тёмная сторона мира, у которой другие, свои цели? А если для них это просто способ существования, извлечения энергии? Ничего личного, просто бизнес – говорят предавшие свой род личности. Так и они: просто живут за счёт этого…

Для иных это важная жертвенная кровь, необходимая именно им как источник энергии, как возможность их существования. И человечество, пребывая в своём неведении, насыщает тёмных нужным количеством «топлива», уничтожая друг друга.

* * *

– А что ты, Петрович, знаешь, – говорил в другом разговоре Олег, – о вообще существовавших изначально, со времён веков обрядах жертвоприношений?

– Это ты, – говорил я, – о жертвах языческим богам? Страшная причуда.

– С точки зрения современного человечества, это варварство, бессмысленная жестокость. И воспринимается как тягчайшее преступление. Но что такое война, как не намеренное скрытое жертвоприношение? Есть другие способы жертвоприношений, но уничтожение, целенаправленное и явное, друг друга в любом надуманном конфликте – лучший способ завуалировать этот древний акт добычи энергии для неких сущностей.

– А где доказательства, что это жертвоприношения?

– Я не буду приводить тебе какие-то генетические выкладки или результаты ДНК-генеалогии, других исследований на основе новых открытий, на базе наших исследований… Важное, что нужно сказать, это главное, к чему стремятся иные, насыщая свою матрицу. Есть, существуют для них разные виды получения энергии. От простой жертвы животного до человеческой крови – всё им годится. Но если приносится на жертвенный алтарь какой-нибудь барашек, это всё равно что энергия маленькой батарейки. А лучший способ, сравнимый с энергией атомной бомбы – это уничтожение среди подобных себе, это – человеческая кровь. И лучше всего, если «жертвоприноситель» ведёт на заклание близкого по крови человека. Помнишь из Библии? Каин убил брата Авеля. Так началось пиршество, купание в энергии зла тёмных сил. Выжили ли в истории потомки Каина? Бог весть. Но братоубийственное дело его процветает на земле. Отсюда вражда многих близких по крови людей. Так выглядят кровавые конфликты между арабами и евреями, китайцами и японцами. А думал ли ты, что когда-нибудь русские и украинцы будут целенаправленно уничтожать друг друга? Грядёт такое настоящее пиршество для потребителей энергии зла…

Я слушаю Олега и невольно с ним соглашаюсь.

Стас, я теперь словно вижу тебя, прежнего, страстного спорщика и мыслителя. Ты всегда отличался оригинальностью мысли. Но сейчас не могу представить, не знаю, что ты можешь сказать в ответ на моё письмо.

После той неудачной авантюры с заводом мы не прекратили свою работу. И решили ставить магазины, развивать базары. И тут уже началось прямое предупреждение от инаких структур в наш огород. Они стали просто подло себя вести. И в конце концов начали уничтожать физически все наши торговые предприятия. Но ты же знал всех, кто занимается такими делами. Хотел по закону их наказать. Но разве это было возможно в том мире, обуянном злом? Дальше ты знаешь, что произошло…

Ты, может быть, не понимаешь, что задумывают и о чём говорят мои новые друзья. Зачем им нужно туда, в далёкие девяностые.

Не приводя всех мудрёных раскладов, которые мне пытаются объяснить мои друзья, расскажу, как сам вижу. Не подключать же примеры из какой-нибудь квантовой физики. Или говорить о теории струн и теории поля.

На том языке образов, который мне доступен больше всего, всё выглядит так. Где-то там, в начале девяностых (в который раз в истории), был установлен тёмными силами (скажу понятными словами) «прибор», условно называемый «преобразователь ненависти». Что это такое? Не понял я, материальная ли у него основа или это нечто, что нельзя потрогать.

Но излучает «оно» страшно губительные лучи, которые в конечном счёте подвигают людей, говоря по-простому, к злу. Ну, это что-то наподобие Алатырь-камня, только наоборот. Если этот камень, по преданию, даёт силы, умножает добрые деяния, то эта установка наоборот – усиливает всякое движение к гибели, к вражде, к ненависти. Этого и надо добиться от людей в масштабном плане инаким сущностям, чтобы случился выброс энергии. Ничего личного, только энергия для их деятельности.

Остановить процесс из нашего этого времени, из которого я пишу тебе письмо, уже невозможно, и мои друзья отправляются – туда на тридцать лет назад.

Мне запомнился твой последний день. Наш с тобой разговор. После суда ты ходил в приподнятом настроении. И даже изменил своим привычкам. Стал надевать на работу костюм с галстуком. А ведь раньше ходил, как большинство бывших спортсменов, в тренировочном костюме. Я решил поиронизировать над тобой. Был уже вечер, мы заканчивали подсчёты выручки и собирались домой.

Ты ходил по офису какой-то возбуждённый, говорил, что теперь начнётся у нас процветание. Я пошутил:

– Да, ты уже вон начал цвести: на каждый день костюм и галстук.

Ты остановился рядом с моим столом, как-то посмотрел на меня пристально, сказал:

– Я меняюсь, хватит казаться шаромыжниками. И ты меняйся.

Ты сказал это внешне уверенно, но было что-то в твоих глазах, в голосе, что меня заставило вздрогнуть. Будто бы ветер небытия пронёсся по комнате. Я это состояние запомнил, словно что-то мне подсказывало, кто-то предупреждал о чём-то. Но я отогнал от души тревогу… Как я часто и подолгу вспоминаю тот твой последний взгляд.

Ты сказал тогда, что всё, работать сегодня хватит и ты уезжаешь домой. И чтоб я сам закрывал офис.

Больше в живых я тебя не видел. Хотя мне хоронить тебя не пришлось… Умершим я тебя не видел. И это только дополнительная надежда на хороший исход. Что, может быть, ты жив…

Я вспоминаю твои стихи…

С вершины тщеславья, из дерзости выси

Смотрящий на радужный мир,

Я думал, что от людей не зависим:

Свободен и волен, как мысль.

Порос по обочинам щавель,

И в поле души урожай лебеды…

Я к людям опять возвращаюсь

Дорогой своей беды…

Может быть, для какого-нибудь дотошного критика они и покажутся не точными, напыщенными, но для меня, знающего твою судьбу, они просто пророческие, как строфы (центурии) Нострадамуса.

* * *

Я хожу в приподнятом настроении с тех пор, как узнал, что могу с тобой связаться. Пусть даже в одностороннем порядке…

Наверное, друг мой, ты думаешь, что только фантасты в своих опусах легко преодолевают временные пространства, а люди на практике этого сделать не могут. Не знаю… С точки зрения физики, это возможно, утверждают мои знакомые. Проще попасть в будущее. Тогда надо просто приблизиться к скорости света. Это осуществимо с помощью какого-нибудь адронного коллайдера. А вот в прошлое ходы затруднительны. Нужно преодолеть «гравитацию сквозь время», попасть в иное измерение.

Нужно оказаться в четырёхмерном пространстве, где обычный мяч выглядит как труба. А для этого нужно войти в пятое измерение и через него выбрать правильную «комнату» времени, в которую необходимо попасть. Это самое трудное, пока идёт доработка и пригонка всех раскладов. Каждый день я слышу разговоры о спирали Фибоначчи или коде да Винчи. Говорят, что путешествие это по трудности и непредсказуемости сродни первому полёту в космос.

И, скорее всего, вернуться из прошлого в наше время не удастся. Поэтому необходимо остаться кому-то из них в нашем времени. Для координации. Для продолжения дела… Я не знаю, что они собираются делать, как устранять ретранслятор ненависти, но я рад, что у меня есть хоть призрачная надежда передать тебе весточку.

Мне говорят мои умные товарищи, чтобы я писал тебе всё подробно, как сам понимаю их миссию, всё, что мне покажется нужным, любые подробности, которые сочту необходимыми. И даже если я что-то изложу неточно, это даже и хорошо: значит, больше будет доверия и помощи. Почему-то они не боятся тайных структур государств, которые, несомненно, работают не на благо своего народа.

И пишу тебе я рукописный текст, чтобы ты мог вспомнить, узнать мой почерк. И услышать из другого времени своего давнего соратника. Да и никакие носители не нужны для передачи моего послания: всё равно в твоём времени нет ещё тех необходимых устройств, чтобы читать какие-нибудь электронные версии.

Да дойдёт пусть к тебе моё послание сквозь время, да не сгорит оно ни в огне людской ненависти, ни в других неожиданных катаклизмах. И если даже моим умным друзьям не удастся изменить надвигающуюся катастрофу, может быть, тебе удастся изменить свою жизнь, и вдруг это и будет самым значительным, самым нужным событием, которое и повлияет на мир.

Остаюсь с надеждой на какой-нибудь знак ответа от тебя из прошлого, твой помощник в твоих начинаниях, твой приятель Лёха Стариков.

Однажды субботним вечеромРассказ

И было время, когда люди пытались продавать друг другу вещи, надеясь заработать на хлеб насущный…

Спартак выигрывал. Футбольный болельщик знает эти ощущения. У Антонова было хорошее настроение. Он сел на диван перед телевизором. Расположился основательно, предварительно перед этим налив чай в бокал, намазав хлеб маслом и мёдом, и поместил всю эту еду на поставленный перед собой стул. Комната в его доме не была образцом порядка и предметом зависти по количеству богатств и уюта. Что в ней было из «достопримечательностей»? Телевизор, диван, старые обои, давно требующие замены. Комната была разделена занавеской, за которой был, в общем, склад вещей. И на стене, как одна из главных примечательностей всего пространства, висела картина «Три богатыря». Неизвестно, сказал бы несведущий человек, чьей кисти копия. Но это было дело рук самого Антонова. Когда-то в детстве, в юности он увлекался рисованием, ходил в студию, ездил на этюды. Только это было так давно, что, можно сказать, являлось неправдой.

Он сегодня пришёл пораньше. Оставил не кончающиеся никогда дела предпринимательства. Впрочем, какого предпринимательства! Так, мелких попыток зарабатывания средств существования. Как сам он считал.

Он наблюдал за матчем, за подачами, прострелами. Вслух восхищался или огорчался.

Он жил один. Личная жизнь не складывалась, хотя, казалось, внимание женщин не обходило его стороной. Но сегодня он не искал встреч и хотел побыть дома в одиночестве.

Вдруг раздался звонок в дверь. Кто бы это мог быть? Антонов никого не ждал. Он прошёл через кухню частного дома, в котором жил, через недлинную пристройку к входной двери, спросил: «Кто?»

За дверью стали отвечать как-то нечётко:

– Я хотел… узнать… по поводу товара. Сказали… что у тебя есть партия трикотажа.

– Кто сказал?

– Да это… как его…

– Гиви, что ли?

– Да-да, – согласились за дверью. И Антонов, пребывая в эйфории хорошего настроения, даже и не подумал о возможном подвохе. Стал открывать замок, поворачивая.

На пороге стоял молодой человек лет двадцати.

«Нерусский», – подумал хозяин дома.

– Ну заходи, – сказал через секунды Антонов. – Я не знаю, о каком товаре говорил Гиви, посмотри сам.

Товар у Антонова находился дома. Была заставлена, завалена всякими вещами половина комнаты. И стояли тюки, коробки, ящик, закрытые от глаз просто занавеской. Той самой, разделяющей комнату. В то время, о котором идёт рассказ, у многих торгашей из-за неимения складских помещений целые комнаты были отведены под товар. Значит, тому, что товар находился дома, удивляться нечего.

– Пойдём, посмотришь, – сказал Антонов и пошёл вглубь комнаты, ведя за собой гостя.

Когда они подошли к занавеске, за которой был товар, хозяин увидел, обернувшись, что прошли за ним два человека. Это его несколько удивило: откуда появился второй? В голове стали возникать недоумения: может быть, здесь что-нибудь не то. Это была его роковая беспечность. Но остановить развитие событий уже было невозможно.

Антонов подвинул занавеску, показал коробки и сказал:

– Смотрите, я пойду закрою дверь.

И пошёл к выходу, думая закрыть замок. Но на входе стоял мужик – амбал круглого телосложения, такой колобок, но выше Антонова ростом.

И только сейчас, повернув слегка голову, боковым зрением Антонов заметил, что те двое, оставленные им у товара, пошли за ним. И теперь стояли у него за спиной. Мгновение, кажется, и, переглянувшись с колобком, первый вошедший схватил Антонова за руку и стал её заламывать, то же сделал и второй вошедший с другой рукой.

– Затаскивайте его в комнату, – скомандовал колобок и набросил на голову Антонову что-то типа мешка, закрыв тому любую видимость.

Почти удалось бандитам затащить свою жертву в середину комнаты.

И главный, колобок, подал команду: «Ищите деньги, да включи погромче телевизор».

Всё теперь понял Антонов. Это было нападение. Это было насилие. Это было то, о чём знал Антонов из прессы, из телевидения, понаслышке. Но теперь, судя по разворачивающимся событиям, приходится ему испытать на себе.

Он не был слабаком. Но неожиданность, с которой всё происходило, вначале лишила возможности Антонова как-то защищаться, дать отпор, начать сопротивляться. И, оказавшись почти в безвыходном положении, только тогда он встрепенулся. Он вывернул назад, освободил неимоверным усилием одну руку и мощно двинулся вперёд, отшвырнув колобка в сторону. Хотя второй бандит всё ещё висел на руке сзади, Антонов пошёл к выходу, понимая, что только там, на улице, возможно спасение. Да, Антонов почувствовал, что он был сильнее каждого из нападавших. Но вместе они не оставили бы ему никакого шанса на победу. И он устремился к двери и добрался до неё, но она уже была закрыта. Кто-то из нападавших уже это сделал. Может быть, появившийся четвёртый. Впрочем, этого не видел Антонов. Ему нанесли сильный удар в лицо, и он на мгновение потерял ориентацию в пространстве, и без того находясь в темноте, с мешком на голове, закрывающим зрение.

Мгновений было достаточно, чтобы нападавшие снова вцепились в Антонова. И один из них, приставив что-то твёрдое к спине, крикнул:

– Не рыпайся, это пистолет, пристрелю.

На Антонова этот крик не подействовал, ему не страшно было в ту минуту быть пристрелянным. Но он со всей непримиримостью к насилию свободолюбивого человека, не терпящего и не умеющего принять любую неволю, жутко испугался за возможность оказаться в полной власти подонков. Это было для него страшнее смерти. Он начал сопротивляться, освобождать руки и отмахиваться от нападавших. Но его свалили, стали наносить удары, и один из бандитов сел на ноги, стал их связывать чем-то жёстким, впивающимся в кожу.

Лёжа на полу, Антонов ещё отмахивался руками, их не могли удержать нападавшие.

Но в то же время, почувствовав всю свою беспомощность в этом положении, он решился ещё на один, внешне бессмысленный, самый отчаянный шаг. Он начал кричать: «Помогите!». Но собственный голос показался ему каким-то сдавленным, еле слышимым и неотчётливым, словно бы у парализованного человека, который снова учится говорить. Но даже этой возможности кричать его скоро лишили. Начали сквозь ткань накинутого мешка запихивать в рот тряпку – кляп. Быть услышанным и без того было невообразимо трудным, а теперь становилось безнадёжным. Он понял бесполезность сопротивления. И только в голове как надежда на чудо мелькнуло: «Может быть, это сон?», и сейчас он проснётся, и снова всё будет благополучно. И он словно по-настоящему впал то ли в сон, то ли в полуявь. Представилось, будто бы нет никого вокруг и на самом деле всё хорошо…

Во всей этой возне среди отчаянного своего положения Антонову показалось, что он провалился в какое-то небытие и словно не чувствовал ударов, боли, будто бы он очутился в другом пространстве и кто-то там посмотрел на него… как-то заботливо и в то же время строго. Это было настолько явственно, что потом, вспоминая своё состояние, Антонов не мог не признать, что пришла к нему помощь не из этого мира, хотя всё объяснилось после на бытовом, обыденном уровне легко и просто.

Нежданно ему вспомнилось это состояние, бывшее в его детстве, когда он, плохо плавающий, решил перебраться на тот берег реки в самом широком месте. И конечно, он начал тонуть. Но безлюдны были берега. И тогда он тоже почувствовал странное ощущение присутствия рядом над ним, в пространстве незримого кого-то… И он в конце концов нащупал ногами дно, хотя за секунды до этого казалось, он погибал…

Странно, но всё это ему то ли привиделось, то ли вспомнилось в мгновения, пока он лежал на спине и навалившиеся несколько человек пытались его скрутить. Как это уместилось: продолжительные по длительности действия, воспоминания – в доли секунды? Когда он задыхался под тяжестью тел, не хватало воздуха…

И вдруг Антонов почувствовал свободу, освободилась, словно сама по себе, сдавленная грудь от массы людей, отпустили руки. И он услышал, как открылась дверь, и молчаливый шорох шагов, он почувствовался каким-то внутренним ощущением. Его противники ушли в дверь.

Он был свободен, и только ноги остались связанными. Антонов быстро пополз к двери, скинул с головы мешок, встал на колени, дотянулся до ключа и закрыл дверь. Сейчас ему нужно было время, чтобы освободиться от верёвок, связывающих ноги. Начал развязывать узлы.

И, освободившись окончательно, он первым делом пошёл в комнату, где во всю мощь орал телевизор. Антонов отодвинул оставшийся неопрокинутым каким-то чудом стул от дивана. И внизу, под днищем мягкой мебели, нащупал ручку маленького топорика.

Антонов не собирался отсиживаться и радоваться своему освобождению. Он был решителен и зол. И хотел наказать своих обидчиков. Кто были они, кто их навёл и что они по-настоящему хотели: денег или убить его? Зачем? Богатства его не представляли большого интереса для крупного воровского мира. А кто была эта мелочь, пришедшая к нему? Не умеющие даже как следует связать жертву, хотя убить могли без каких-либо предрасположений к этому.

Антонов открыл дверь и шагнул за порог. В этот момент он, кажется, был готов применить своё оружие. Но во дворе никого не было. Не было никого и за воротами двора частного дома. Такая вечерняя тишина, что, казалось, кричи сейчас на всю улицу, никто не выйдет и не придёт на помощь. Идти в полицию Антонов посчитал бессмысленным. Помощи «оттуда» насмотревшиеся на этих молодцев здравомыслящие люди давно не ждут. Попросишь помощи – получишь только проблемы.

Поэтому Антонов пошёл по улице, держа свой топорик наготове. Но единственная вещь, показавшаяся подозрительной во всей тишине улицы, – машина, стоящая за соседским домом. Раньше Антонов её здесь никогда не видел. Она была с затенёнными окнами. Он обошёл её вокруг. В ней не обнаруживалась жизнь. Он мог бы подумать, что это соседи навели на него бандитов. Не ладил Антонов с соседями. Но оснований для подозрений не находилось…

Так куда исчезли люди, пришедшие его грабить? И самое главное: почему они вдруг, когда, казалось, цель их прихода была реализована, неожиданно сорвались с места, отпустили уже захваченную жертву? Что случилось и что произошло? Не в самом же деле пришли на помощь высшие силы.

Многое из неясного Антонов узнал только на другой день.

Новым вечером следующих суток после всех передряг прошедшего и прошлого дня Антонов снова находился в своём жилище один, жарил яичницу на ужин. Как вдруг, словно бы повторение вчерашнего вечера, раздался дверной звонок. «Неужели вернулись вчерашние гости?», – подумал настороженно Антонов. И осторожно стал подходить к двери, не торопясь открывать. Встал около проёма, попытался вслушаться, что там, за порогом. Конечно, было бы абсурдным посчитать, что вновь вернулись бандиты на место своего преступления на другой же день. Но преступники тех лет были в большинстве своём или случайные люди, или вообще полностью отмороженные, не придерживающиеся никаких расчётов и правил. Поэтому Антонов не исключил и такой вариант развития событий. Он спросил тихо: «Кто?»

– Игорь, открой, – раздалось за дверью.

Антонов услышал вроде бы знакомый голос, но в то же время не мог понять, кому он принадлежит. В голове начался перебор людей с похожими голосами.

– Игорь, что, не узнаешь? Это я, Роман.

– Роман, ты какими судьбами? – узнал Антонов своего давнего приятеля, Романа Сетикова. Да, этот голос мог только ему принадлежать, давнему его знакомому, с которым не виделись, наверное, лет десять. Товарищ его по творческим увлечениям, по поездкам на этюды, по спорам о процессах творчества. Этот человек был как из прошлой жизни, из другой эпохи, где у Антонова были не такие дела и увлечения. Хозяин стал открывать дверь, поворачивая все четыре оборота замка. Конечно, посчитал Антонов, его друг никак не мог быть связан со вчерашним происшествием, приходом и исчезновением бандитов. И, оказалось, в этом он сильно ошибался.

Игорь открыл дверь и тепло поздоровался со старым знакомым.

Роман, увидев на лице Антонова синяки, фингал под глазом, ободранный нос, спросил:

– У тебя всё хорошо?

– Ну да, – усмехнулся Антонов, – теперь всё хорошо. Ну ты проходи. Расскажу сразу про вчерашнее. Теперь-то всё хорошо. А вчера на меня напали. Пытались связывать вот здесь, в коридоре. Но кто-то, похоже, спас меня… Неожиданно как-то все исчезли.

– Игорь, – остановил Сетиков рассказ друга и через паузу добавил: – Спас тебя я.

– Как ты?

– Я вчера приходил к тебе…

И Роман начал рассказывать, как он неожиданно, возвращаясь из гостей, решил заехать к своему приятелю. Давно не видел своего соратника по увлечению юности. Почему решил посетить? Не знает сам. Захотелось.

Поставил Антонов стул, как вчера, около дивана, пригласил своего друга попить чай. И слушал рассказ, сопоставляя свои впечатления с тем, что видел Роман.

А он вчера, подойдя к двери дома Антонова, услышал за ней какую-то возню, стуки и в конце концов сдавленный крик. Да, он не на шутку испугался. Крик он не узнал чей. Но понял, что кому-то нужна помощь. Мог ли он, не обладающий умениями в драках, чистый гуманитарий, оказать физическую поддержку? Вряд ли.

И у него сразу появилась мысль бежать от двери куда подальше. Но, надо сказать, на самом деле он проявил мужество, остался, постучал в дверь и крикнул:

– Игорь Николаевич!

В ответ на мгновение шум затих, а потом, кажется, усилился, и через секунду дверь открылась. Он увидел несколько незнакомых человек и поспешил сойти с высоких ступеней около двери во двор. Но там его ждал ещё один мужик, не давший ему сбежать сразу. Спустились к нему и те четверо, которые находились в комнате. Непростая возникла и у Романа ситуация.

В это время он увидел, как закрылась дверь дома – с другой стороны. И вернуться вышедшим из неё «посетителям» уже было невозможно. Может быть, и поэтому не стали эти люди применять силу к Роману, потому что на улице мог кто-то им помешать, а возможности вернуться в жильё уже не было.

По сути, нападавшие, как представители «сословия» бандитов, были лохами, но выглядеть хотели как заправские изверги. Они подошли к Роману, стали его спрашивать, кто он такой, зачем пришёл. В конце концов сказали ему, чтобы он бежал отсюда и никогда их больше не вспоминал. Приятель Антонова так и сделал – бежал. И потом тоже не пошёл в полицию…

Да, он не был героем и отважным защитником обиженных. Но на другой день, страшась и труся, он всё же пришёл навестить своего друга, узнать о его судьбе…

Сидели, разговаривали старые друзья. О вчерашнем дне, а потом – и об их прошлом. Висела над ними репродукция «Три богатыря» как символ их когда-то объединяющего увлечения. Много ушло с тех пор времени, когда обсуждали они искусство да и своё творчество. Казалось, это время уже не вернётся. Не увлечёт снова, не поможет им в жизни. Хотя как-то опосредованно в жизни, оказывается, давнее увлечение помогало.

Сидели они, беседовали обо всём вдвоём. Но, наверное, верится в это после всего случившегося, что кто-то ещё, оберегавший их, незримо присутствовал рядом с ними, не мешая беседе и всему течению жизни.

Торговали люди на базареНабросок рассказа

Непрост был Ашот, нечета каким-нибудь там лохам. Он знал себе цену и других при случае мог оценить. Точка его, где торговала жена, процветала. Сам он помогал ей в руководящем плане. Но эта его помощь не считалась существенной в глазах супруги, распоряжаться всей наличностью и капиталом ему не разрешалось.

Завёл он как-то разговор со своим соседом по торговле о значимости человека.

– Скажи, Володя, что вот я сейчас из себя представляю? Телефон у меня старый. Стыдно его перед друзьями доставать. У них у всех последние модели. Ходят… у них постоянно они на виду. А у меня прошлогодний. А с женщиной пойдёшь на встречу… Хоть вообще при ней не звони.

– Да что толку от этого телефона. У меня вообще кнопочный, и ничего, не комплексую.

– Да что ты вообще говоришь… Вот сколько у тебя было вообще телефонов?

– У меня за всю жизнь один. Зато я десятую машину меняю, последняя – новая.

– Э, машина это не то… Я, например, не могу водить машину. А вот модель телефона показывает, человек ты или так себе.

– А вон давай Изю спросим. Видишь, он сидит, как будто нас не видит, а на самом деле уши как локаторы – подслушивает. Изя, скажи сколько нужно иметь телефонов, чтоб быть настоящим человеком? А… Видишь, даже не отвечает нам, только ухмыляется, – сказал через паузу Володя и, понизив голос, зашептал на ухо Ашоту: – Телефон, я не видел, у него какой модели, а сам он ездит на «пирожке», на вид вообще рухлядь. Зато я точно знаю, что строит он пятый дом! И там такие хоромы! А где берёт бешеные деньги, никто не в курсе. Он сам ни с кем не дружит. Доходы от налоговой скрывает. Прикидывается бедным.

– Да что это за жизнь, если не можешь показать: человек ты или нет? – горячился по-кавказски Ашот.

А Юрок, стоящий недалеко от разговаривающих приятелей, тоже никому не показывал, какой у него телефон; он, стоя за развешенными трусами и футболками – своим товаром – подслушивал разговор. И тоже, наверное, думал о человеческом своём значении. Правда, сидел он на водительском кресле последний раз тогда, когда в советское время водил троллейбус. А жил до сих пор в общежитии, откуда его постоянно пытаются выселить. Но он строил большие планы и думал о времени, когда начнёт раз за разом менять телефоны, машины и дома.

И все эти люди думали о больших доходах. Приходили с самого утра на работу, катали тележки с товаром, задыхались в набитых барахлом автобусах, челноча в Москву и обратно.

Неужели и вправду всё это было для того, чтобы посчитали тебя человеком?

ШлангоносецРассказ

«Ступеньки уже наполовину разрушились», – думал Иван Витальевич Прорехин, поднимаясь на проходную родного завода. Почему-то именно сегодня ему это бросилось в глаза, словно только сейчас началось разрушение и он теперь обратил внимание. А раньше за чередой дел и не замечал этого. Выщербы и трещины давно уже не ремонтировались. Побитая, растресканная плитка ступенек, похоже, никого не интересовала. Не до того стало начальникам. Задолжало предприятие полмиллиона зарплаты фрезеровщикам некогда образцового цеха. Как будут выдаваться деньги – неизвестно… Да, вот последняя смена. Больше нет здесь работы: нет заказов, нет финансов, партнёров и прочей всячности, о которой говорят, когда закрывают предприятие.

Вышел из проходной режимного завода Прорехин и пошёл, склонив голову, по направлению к дому. Тяжёлые мысли его не давали расходиться шагам; а как бывало в молодости, когда он словно летел в стремительном движении, обгоняя идущих в одном направлении заводчан! Тогда пролетал он за секунду стеклянные двери проходной, быстро подходил к камере хранения, где оставлял сумку, с которой нельзя было проходить через турникеты, брал свою поклажу и шёл… в любых нужных ему направлениях.

Теперь он медлил, останавливался, прислонялся к длинному высокому забору территории.

Завтра ему уже не надо на производство, сюда, на проходную, где пропуск выдавали ему вахтёры, зная его в лицо. Не требуются больше его ударное сверление и резка деталей. Он безработный.

Дома не интересны были ни еда, ни разговоры с женой. Ночь плохо спал Прорехин. Просыпался. Ворочался. И как итог раздумий утром он решил сходить на кирпичный завод, узнать насчёт вакансий. Сейчас ему нужны какие-нибудь простые профессии. За молодёжью с её углублённым знанием компьютерных технологий Виталич угнаться не мог. А там, на кирпичах, думалось ему, будет у него возможность заработать. Практически всю ночь он размышлял о будущей работе. Не то чтобы раньше не думал он об этом, он знал уже, что завод закрывается, но глубокое осознание пришло как бы только в последний день. А до этого словно и не верилось, что надо круто повернуть жизнь. Думал он о молодости, когда не было трудно сменить свою работу. В прошлом он получил права на грузовые машины категории С. Освоил третий разряд по специальности «слесарь-электромонтажник», учась в ПТУ. Ему нравилось, кроме всяческих электрических работ, типа укладки высоковольтного кабеля, заниматься сбором разных приборов. Пытался ремонтировать всякую аппаратуру. Часами он в свободное время сидел над схемами, соединяя диоды с сопротивлениями, транзисторами, лампочки с выключателями, соблюдая последовательность или параллельность в электрических цепях. Но это было как хобби, а как человек практический и немного всё-таки по молодости лет мечтательный он думал найти такую профессию как золотую жилу, некий вечный двигатель доходов. Да, он много читал о попытках изобретения вечного двигателя и так он и представлял свои возможные доходы: неиссякаемая ни при каких катаклизмах работа, вечный доход. Потом он как-то позабыл о своих юношеских мечтах, женился, стал трудиться на хорошей, приносящей неплохие деньги работе, – фрезеровщиком… Теперь эта работа закончилась. Что делать дальше?.. В таких ситуациях, в резких разворотах судьбы всякие могут посетить мысли и прийти в голову какие-то давно забытые, сокровенные… И вспомнились ему давние мечты о постоянных непрекращающихся работах и получении вечных доходов. Представлял он тогда себя забавно так: стоящим у некоего длинного такого шланга, из которого сыпятся ему в руки шелестящие купюры. При всём понимании наивности этого видения он не исключал возможность существования настоящей вечной, нужной при любых перипетиях жизни работы, которая может быть и денежной, и нетрудной.

Теперь эта мечта вспомнилась, всплыла из глубины памяти, поманив за собой. Но уже она не могла ярко осветить рабочий путь труженика, пережившего много катаклизмов в судьбе, а только где-то улыбнула его практичное сознание и отошла в сторону. Правда, недалеко: осталась в пределах осознаваемости, некоторой видимости.

На кирпичном заводе предложили потрудиться на изготовлении цементных плиток. Сделали такой цех наряду с общим производством. Вошёл Прорехин в помещение после поступления на работу, увидел конвейеры, движущиеся в разные стороны, катки, такелажные тележки, передвигающие ленты… Работа заключалась в правильной подаче формочек, в которые сверху из специального приспособления, некоего рукава, насыпался цемент, и дальше направлялись эти контейнерки для следующих операций. Сложность такой простой работы заключалась в том, чтобы вовремя подать не очень уж лёгкие формочки, правильно подставить под ссыпающийся цемент. И если кто-то из рабочих зазёвывался, то мог получить порцию цемента прямо себе на голову. Работа была вредной. Болезни персонала сопровождали её. Вплоть до неизлечимых, в основном – лёгочных. Была большая текучка кадров.

С первых же минут своей работы понял Виталич всю непростоватость его нового труда. Произошло это уже сразу, когда отвлёкшийся то ли на нового работника, то ли замечтавшись, один труженик получил порцию цемента себе на голову. И стряхивая попавшие на волосы и уши цемент, несмотря на защитный головной убор, зло ругаясь, крикнул Виталичу:

– Что ты здесь мешаешься! Бери вон телегу и работай.

И Прорехин работал. Никогда не допускал, чтобы ему на голову падала ненужная его плешивости смесь. Был он и ловок, и проворен. И не был никогда дураком.

Но где же среди этих гор цемента, формочек и печей скрыто недосягаемое, неисчерпаемое дно доходов? Нет, явно это была не золотая жила. Даже унести что-то с завода, как он делал на прошлой работе, нельзя. Не насыплешь себе за пазуху цемент и не положишь в трусы кирпич, чтобы отнести домой. Через год пребывания на кирпичном заводе решил сменить место работы Прорехин. Не отпускала его администрация. Работал он по-настоящему, неплохо, быстро освоив профессию и даже по ходу деятельности улучшая свои навыки. Но решил он уходить бесповоротно. Нелёгкий был этот труд для пятидесятилетнего мужика. Колени стали «стрелять», да и спину несколько раз «срывал». Взоры его обратились на аккумуляторный завод. Вот уж где точно было золото, да и серебро тоже! Пригодилась ему давняя профессия слесаря-электромонтажника: устроился в цех, связанный с его знаниями по электрике, где паяли-соединяли по-настоящему драгоценные провода – из золота. Собирали в жгуты, потрогав руками драгоценный металл, но не получая от этого богатства ничего. Лудить и паять, ощущать дым припоя и канифоли приходилось на этой работе Прорехину. Такое однообразие неприятно воздействовало на ищущий разум Ивана Витальевича. Взять здесь ничего нельзя было. Контроль и учёт постоянный. До грана вымеряли выдаваемые золотые технические изделия проверяющие, прямо скажем, надзиратели над персоналом цеха. И проверяли даже нижнее бельё у работников, не положили ли они туда ненароком какой-нибудь золотой провод.

Понял Прорехин, что искать здесь, в полной несвободе для личности, нечего… Как-то шёл он в задумчивости около проходной и на стенде, где обычно вывешиваются разные показатели завода, всякие объявления, заметил листок, явно неофициально прикреплённый. Он всмотрелся, вчитался… Мелкими буквами было написано «требуется» и крупными, сантиметра в три, – «ШЛАНГОНОСЕЦ». И дальше обычным шрифтом расшифровка: «Помощник водителя ассенизаторской машины: очистка выгребных ям, туалетов и т. д.»

«Вот что нужно!» – сразу осенило Прорехина. Да, это было то, что надо. Вмиг представился, как неисчерпаемый колодец с драгоценностями, труд этот – откачка дерьма.

Он нашёл, что искал. И уже недолго размышляя, направился в шарашку по указанному адресу. Грязь и вонь не пугали его, не испытывал он отвращения, приученный за жизнь ко всякому и разному, к нечистотам ям и туалетов. Шагал шустрой походкой к своему будущему, к достатку, уверенный, что его примут, несмотря на возраст. Именно такие люди, думал он, подходят для этой работы: небрезгливые, упорные, добросовестные. Хотя и с хитринкой, знающие, где можно урвать и побольше… Но что дополнительно извлечёшь из ямы нечистот? Э, граждане, клиента всегда можно развести на бабки. Немного, не слишком, но получить добавку – найдётся как, где, за что.

Напарника дали ему, или даже начальника – Серёгу, двадцатипятилетнего парня, уже три года катающего бочку с г. ном. И пошла работа. Дружно и умело всё у них выходило. Подъедет, скажем, Серёга к объекту – туалетному домику – не то чтобы близко, а так, в отдалении. И кричит помощнику: «Виталич, разматывай метров пятнадцать, ближе не подъеду!» И Прорехин в резиновых непромокаемых рукавицах, в сапогах, в спецовке синего цвета снимает с бочки закатанные кру́гом шланги, разматывает и соединяет их друг за другом до тех пор, пока последний конец всех соединений не доставал до ямы. Тогда включает он насос, и бежит по каналам шлангов, фыркая и захлёбываясь, грязное и вонючее содержимое сортира. Но это и была по-настоящему золотая жила, неиссякаемый источник трудных трудовых доходов.

По душе была Виталичу его новая профессия. И как-то на досуге за бутылочкой водочки говорил он, рассказывал своему напарнику Серёге:

– Вот, Серёга, – откровенничал Прорехин, – вроде бы кто я? Шлангоносец. Ничтожное какое-то название, и профессия кажется так себе – в говне ковыряться. Но это на первый взгляд. А на самом деле я у вечного источника доходов. Я – шлангоносец, несущий шланг дохода, своего благополучия. Всегда при такой работе будешь с куском хлеба. Мужик – это, знаешь, добытчик…

Философствовал Виталич и даже где-то поучал своего начальника. Серёга посмеивался, отшучивался. Но на самом деле, несмотря на свою молодость, знал он, кажется, больше о вечных золотых жилах доходов.

Однажды приехали они на одну из многочисленных богатых дач откачивать сливную яму. Подъехали к высокому каменному забору с колючей проволокой наверху. Что-то было знакомое в этом заборе Виталичу. Он так и сказал своему напарнику:

– Забор с колючей проволокой прям как у нас на заводе.

– Дядя Ваня, а ты чё, не знаешь? – спросил Серёга. – Ты же на заводе «Антей» работал?

– Да.

– Так это его дача, директора вашего.

– Да неужто? Вот живёт человек…

Стал заглядывать за забор Виталич. А там с виду хоромы как из сказки: с башенками и флюгерами. Казалось, что сейчас выйдут из ворот, как из прошлого, добры молодцы с топориками…

– А нам, Серёга, работягам, за полгода зарплату зажал, – сказал Виталич, рассматривая дачку директора бывшего родного своего завода.

Из ворот вышли не добры молодцы, а такой блеклый человек с суровым лицом.

– Это его садовник. Я уже не раз здесь бывал. Сейчас покажет сливную яму во дворе, – шепнул Серёга Виталичу.

Садовник молча махнул работникам, чтоб заходили во двор, показал на место сливной ямы и ушёл куда-то вглубь необозримого двора.

Рассматривали они богатства и простор этого места. Беседки, подстриженные кустарники, ровный ковёр травы, бетонные плиты дорожек.

Виталича заинтересовал недалеко расположенный от забора фонтан с мужской фигурой в центре композиции. Толкнул он в бок Серёгу:

– Пойдём посмотрим.

Подошли они поближе, увидели: в середине фонтана стояла скульптура мужчины довольно молодой внешности с полуобнажённым мускулистым торсом. В одной руке этот объект держал что-то типа скипетра, а в другой – предмет, похожий на шланг, из которого лилась вода. Взгляд скульптуры был направлен на струи воды, и просветлённое лицо, казалось, улыбалось льющимся струям.

– Что, Виталич, узнаешь своего директора? – сказал Серёга. – Это ведь ему памятник здесь стоит.

– Да как бы вроде и признаю. Видел я вживую директора пару раз. Но настоящий как бы постарше.

– Это ему братва памятник подогнала. Слегка омолодили. Вначале хотели у проходной завода поставить, но потом все-таки такой наглости избежали… Это мне всё садовник рассказывал. Не смотри, что он такой молчаливый и блюдёт установки хозяина. А как выпьет, разговорчивым становится.

– Это как же так? Значит, памятник при жизни?

– А что тут такого? Я видел, один деятель лик свой в виде иконы в церкви поставил. И ничего – ходят прихожане, молятся. А один депутат деревню назвал своим именем: то ли Володино, то ли Петрово. И правильно сделал, до этого она называлась Жопинка. А сейчас всё как у людей. В деревне уже никого не осталось, все жители разъехались или умерли. А он там соорудил саунно-отдыхательный комплекс. Баня, массаж и всё такое. Жители появились, возвращаться стали. Работают как обслуживающий персонал.

– Да неужели жители вернулись?

– Да ты, Виталич, какой-то совсем древний, ничего не знаешь. Ты хоть в интернете смотри…

– Да ладно, Серёга. Ты вот мне что скажи. Что это держит памятник директора в руке? Не шланг ли?

– Да нет…

– Да как нет? Шланг!

– Виталич, объясняю, как мне рассказывал садовник, а он знает это точно. Композиция такая. В одной руке директор держит скипетр, олицетворяющий державность его над вверенным ему народом и местом. А в другой он держит рог изобилия. Вечный источник благополучия.

– На наш шланг похож.

– Сам ты, Виталич… Давай вон работать, не понимаешь ты ничего в искусстве.

Начали делать мужики своё дело. Откачивать содержимое сливной ямы. Но не давал покоя Прорехину всё этот рог изобилия, бурчал он еле слышно: «Сколько много на земле рогоизобилия носителей».

И даже уехали они когда с места сегодняшней деятельности, всё размышлял рабочий человек: «Надо же, – думал он про своего директора, – вот тоже, оказывается, он шлангоносец, а совсем ведь другой человек. Памятник у него при жизни».

Заявление в союз писателейРассказ

Пётр Афанасьев пришёл после дежурства в не очень хорошем расположении духа. Снял непромокаемую обувь, в которой пришлось находиться почти сутки. Носки были влажными от конденсата, от пота, скопившегося в замкнутом пространстве так называемых дождевиков – тёплой обуви, исключающей попадание воды внутрь. «Так можно и ревматизм получить», – подумал Пётр Ильич, трогая пальцы в носках. И пока он раздевался, снимал защитного цвета робу, мысль словно сама по себе начала работать над словом «ревматизм», сразу же в уме началось подбирание рифмы: «остракизм», «авангардизм». Нет, конечно, эти слова не могли подойти творчеству Афанасьева в качестве рифм, слишком они были одинаковы по внутреннему составу слова, поэтому банальны и, по мнению нашего героя, не оставляли бы и следа впечатления в сознаниях читателей. Здесь подошли бы какие-нибудь похожие по звучанию глаголы, скажем, «обратись», «распорядись» или существительное иного строения: какой-нибудь акростих, или вообще применим ассонанс – соприкасающиеся слова только звучанием гласных. Может быть, для привыкших к классическим нормам поэтики эти рассуждения нашего героя покажутся неправильными, но никто и не утверждает, что Пётр Ильич прав в своих взглядах на писательское дело… Это его, что называется, личный бзик.

Это его внутренние установки на творчество, которые со временем перестают быть, как говорится, в сознании человека и на интуитивном уровне управляют писательским делом. Он погружался в слова и образы глубоко как математик – в формулы и цифры, и поэтому размышления у него случались часто, исподволь.

Работа хоть не была у него значительной и оставляла много свободного времени, которое Пётр Ильич хотел тратить на любимое дело своей жизни, но всё же не позволяла совсем уж углубиться в недра тем, в череду образов, всегда будоражащих мысли зацикленных на писаниях людей.

Афанасьев был тем человеком, который ради писательского труда пожертвовал карьерой, материальной обеспеченностью, да и в какой-то степени личным счастьем. Пусть это и звучит как-то высокопарно, но есть довольно много таких личностей на физическом и духовном пространствах Руси, посвятивших себя полностью высшему указанию своего сердца – пусть даже глубоко заблуждающегося в своих велениях.

В их трагическом облике, подтверждаемом выпавшей судьбой, столько скрыто к тому же комичного, ироничного, доходящего до абсурда, что без смеха сквозь слёзы некоторые люди о них говорить просто не могут.

Как бы описал личность Петра Ильича, скажем, не умудрённый писатель? Наверное, он бы рассуждал о нём как о человеке невысокого роста, с зеленовато-карими глазами, слегка седеющем, сутулящемся при хождении. Мог бы как плохой излагатель ещё что-нибудь добавить из физиогномики, понимая только простые вещи творчества, такие, что надо как бы показать своего лирического героя. Но если Афанасьев сам бы рассказывал о себе, было бы немного по-другому. Он был чуток к слову, много раздумывал о сущности литературного образа и, как отметающий всякую в первую очередь приходящую на ум банальщину, подошёл бы к описанию нетривиально, создал бы прежде всего образ души героя, показал бы внутреннее состояние его. Трудно автору этих строк воспроизвести стиль Петра Ильича. Как описывал бы он самого себя? Я попытаюсь сделать это в общих чертах. Но портрет будет выглядеть хуже, чем нарисовал бы его наш герой. Примерно так я могу сказать о нём.

В карих глазах этого человека всегда ощущался огонёк, идущий из глубины его сущности, и собеседнику, узнававшему его доброе к себе расположение, хотелось прямо-таки очутиться в поле тепла этого света – настолько доброжелательным был иногда этот человек для своих друзей. Возраст его трудно было определить, не зная даты рождения, но выглядел он весьма живым человеком, хотя по некоторым предположениям он должен был быть уже немолодым, но и пожилым его нельзя было назвать. Он выглядел так, словно бы молодость только что отошла от его порога и, уходя, она ещё идёт и оглядывается, не увяжется ли за ней этот неугомонившийся субъект. И так далее, в этом духе мог бы долго продолжать герой нашего повествования. Но, впрочем, я, кажется, уже где-то читал подобное описание героя, но из-за моей забывчивости, невнимательности не считаю, что нужно мне изменять текст, боясь мнений вечно заботящихся о нравственности поисковиков плагиата.

Да, умелый писатель описывает прежде всего душу или состояние духовное личности (говорят ещё – внутренний мир), хотя и здесь масса наблюдений для сомнения: чью это душу описывает автор? Не свою ли? Не просто ли какое-то восприятие отдельного характера, переданное через состояние своей души? Но ведь можно ещё описать образ мыслей героя, не образ мышления, а именно находящийся внутри личности его образ понимания мира, отношения к действительности… Но, впрочем, если кому-то непонятно, о чём я говорю, – и не надо. Речь сейчас идёт о другом…

Пришёл Пётр Ильич в этот раз не в том расположении духа, когда лёгкое дуновение творчества берет власть над логическими умозаключениями. Ему не удалось на работе в этот раз заняться, как обычно, любимым делом – писательством. Навалились разные дела. И от этого собственную его душу придавили потихоньку накапливавшиеся какие-то мелкие обидки, непонимания. А может быть, в этом каким-то образом была замешана женщина, ведь Афанасьев не был женатым человеком. Известно, как женщины влияют на наше сознание даже в далёких, казалось бы, от них событиях.

Да, давно задуманное Афанасьевым потребовало сегодня пристального размышления и выхода – в виде предполагаемого текста.

Он приходил с работы, когда все домочадцы уже расходились по своим утренним делам. И в раннее время суток бывал обычно в доме один.

Афанасьев сел за компьютер, включил его, начал набирать в левом верхнем углу:

«В союз писателей от занимающегося составлением художественных текстов гражданина России, патриота Родины, любителя русской и всей мировой литературы Петра Ильича Афанасьева.

Открытое письмо».

(Вместо привычного в таких случаях заявления.)

Афанасьев не знал точно, как правильно писать заявление в союз по поводу вступления в него, но понимал, что, как он хочет написать, так заявления не пишутся. Но это и не важно было для него. В сущности, он писал не заявление, а излагал давно его волновавшую тему.

Он вывел чуть пониже вступления, как положено, свой адрес, паспортные данные телефон и даже почтовый индекс. И это правдоподобие заявления впервые за всё утро скривило его губы в ухмылке. Афанасьев продолжал:

«Прошу принять меня в члены союза, т. к. считаю себя достаточно подготовленным, эрудированным во многих областях знаний, умелым в смысле создания текстов автором, пишущим на родном русском языке».

Пётр Ильич не особенно рассчитывал на предполагаемые изменения своей судьбы в случае его принятия в члены. И, скорее всего, просто накопившиеся всяческие неурядицы, дополненные недопризнанием его личности как автора, сегодня настраивали его творческое мышление на саркастический тон.

«Я понимаю, – писал дальше наш герой, – что, согласно уставу, мне необходимо выполнить несколько условий. Одно из них: получить рекомендации от членов союза. Казалось бы, в этом нет проблемы, если человек талантлив, он и сам это знает, имеет положительные отзывы от товарищей по перу, так пусть найдёт рекомендателей, и всё тут. Я тоже так думал, пока конкретно не обратился со своей просьбой к некоторым членам.

Оказывается, что похлопывание по плечу и устное одобрение моих текстов совсем не означают готовности дать рекомендацию.

Писатели, поэты – сложные, непредсказуемые личности. Многое в них, в их поступках зависит от случайностей, от неожиданности их душевных переживаний. Ведь даже лирического героя их произведений не всегда можно идентифицировать, отождествить с личностью автора. Вот и здесь, по-видимому, получилось так. Лирический герой возвышенных, добрых помыслов этих людей – это немного другой персонаж, чем находящаяся в сложных реалиях нашего существования особая личность. По всем канонам литературы нет здесь никакого противоречия. Ну, не совпал лирический герой моих знакомых с тем, кем являются они в жизни».

«Как-то обидно я написал об этом!» – подумал Афанасьев и, понимая, что глубокий сарказм, засевший внутри него, не совпадает с лёгкой иронией, с которой хотел он писать этот текст, начал дополнять письмо не столь горькими тирадами, стараясь ко всему не слишком перегружать образами по замыслу деловое своё письмо. Да к тому же Афанасьев не адресовал своё послание каким-то отдельным личностям. Конечно, были люди, которым он мог бы сказать что-то подобное, но как настоящий крупный писатель он выходил на обобщение, и сюжет некой простой истории мог бы и должен оказаться типичным случаем в литературном анализе. Ставя такую цель перед собой, наш герой продолжил ироническим тоном:

«Как прототип героя своих произведений, я попытаюсь не упрекать их в этом, ведь в целом они достойные, уважаемые люди. Как говорил Катулл, «сердце должно быть чистым у поэта, а стихи его могут быть иными. Хочется добавить: и поступки могут быть иными». Что на этом заострять внимание? Всё равно некоторые произведения этих авторов я не перестану считать сильными, настоящими. И собственное сердце, преодолев ропот сознания, постараюсь держать в чистоте».

«Да, с рекомендациями у меня не сложилось», – писал далее Афанасьев, понимая, что какой-то адресат у его заявления всё-таки должен быть. Хотя бы и виртуальный, некий председатель. Такой всевидящий, всё знающий, всё оценивающий решала. Похожий на Горького – с элементами божественного начала, который исправляет все несправедливости мира. А союз писателей можно представить как мальтийский орден – такая закрытая тайная организация, строго контролирующая всю продукцию пишущей братии. И если члены этого ордена подписали кровью лояльность во всём, то нечлены творят что хотят, и за ними, за их деятельностью должен быть налажен контроль – если уж следовать негласным законам уважающих себя тайных организаций. Можно даже развить эту мысль и представить, как вступающие в орден писателей кандидаты тайно собираются ночью в двенадцать часов в освещённом факелами жреческом капище и на черепе с перекрещёнными костями клянутся быть верными ордену, выполнять устав и хранить тайну влияния словом на сознания масс. В их уставе был бы пункт о переделывании мира, и с помощью произведений они умели бы воздействовать на умы людей так, что те выполняли волю этого ордена беспрекословно. В этом случае советские инженеры душ нервно ломали бы пальцы, глядя на такую могучую организацию. Можно представить, как в эту систему принятий в писатели мог подавать заявление Афанасьев. Но, слава Богу, союз, в котором хотел состоять наш герой, был самым обычным. И даже как бы потерявшим своё высокое значение для творческой среды. Но всё ещё сохраняющим, как казалось нашему герою, свои влияния. Он даже стал, может быть, лучше в смысле творческих свобод для писателей. Иначе Афанасьев не думал бы о вступлении в союз.

«Что касается напечатанных книг, изданных произведений, здесь тоже от благополучия далеко, – продолжал писать заявление Пётр Ильич. – Есть мои тексты, доступные для чтения, и не только в электронном виде. Но это, говоря образно, привычным для народа штампом, только малая часть айсберга, а масса, глыбы творчества скрыты в глубине вод невостребованности».

Пётр Ильич, как большинство не умеющих продвигать свои произведения, мало знал механизмы достижения известности, востребованности и поэтому смотрел на всё на это с точки зрения обыденного провинциального сочинителя, не набившего руку на так называемом профессиональном способе подачи произведений. В них, может быть, и мало души, зато с формальной точки зрения они сделаны как надо (кому надо?). А Афанасьев думал, что если произведения талантливы, они сами пробьют себе дорогу. В наше время это просто большая глупость. Но эту свою боль, ошибку, что ли, своей непризнанности он и излагал в заявлении.

«Я, – продолжал Афанасьев, – начавший писать в восьмидесятые прошлого столетия, помню свои переживания и сетования по поводу того, что многих авторов не печатали тогда. А ведь авторы были достойные, просто необходимые не только читателю, но многим начинающим писателям, ищущим примеры творчества. А на книжных полках лежала масса прямо-таки штампованной того времени литературы, мало интересовавшей кого-либо. Потом напечатали достойных и не очень, и совсем уж… Всем воздали почести, заплатили денег. И кажется, даже денег переплатили, и сегодня их не хватает новым авторам, ведь как теперь объяснить, что сегодняшние литераторы сплошь и рядом оплачивают свои произведения сами, тем самым свой труд ни во что не считая (не ставя). Но средств, как правило, у самых талантливых не хватает, иначе чем объяснить, что на полках стоят, как и раньше, горы штампованной литературы, плохо читаемой или совсем не читаемой и не только из-за цены. Я могу утверждать это не просто голословно, но и как получивший соответствующее образование, не формально изучавший предмет и могущий разобраться в написанном. Да, многие произведения совсем другие по тематике, чем издаваемые ранее, в иную эпоху, но по бездарности, по нищете замыслов, по художественной несостоятельности не уступающие тем, прежним. Но ходят важно напыщенные тузы, напечатавшиеся в позолоченных, посеребрённых сборниках, прикидываясь любимцами муз… Они, видится мне, создали огромные мыльные пузыри бесполезных текстов, которые лопнут при первом же дуновении вечности».

Пётр Ильич снова поймал себя на слишком образном написании. Ведь, в сущности, он пытается упражняться в деловом письме с элементами художественной прозы. Но слишком поэтичный его язык с метафорами и эпитетами нарушал канву задуманного. Он поставил знак вопроса перед только что написанным с целью потом переработать и продолжил:

«Но откуда у них деньги на издание самих себя? Неужели всё дело в рекламе произведений и их книги покупают как горячие пирожки? Такой вывод маловероятен. Скажете – спонсоры? Может быть… Но всё-таки есть в этом мистическое предположение. Сколько написали классики прошлого-настоящего постоянно востребованного. Их труд уже не оплачивается (в смысле за создание произведений никто уже ничего не получает). Но средства от вырученного всё равно куда-то идут. Не эти ли проходимцы от литературы присвоили их себе, мистическим образом получив материальное наследие? И пользуются себе в угоду, когда настоящие наследники и продолжатели дела великих творцов не могут показать своими произведениями новых подходов, иных пониманий, не затасканных направлений, словом, всего того, что так или иначе всегда двигало литературу, позволяло ей быть среди самых необходимых деятельностей для человечества. Мы и подобные нам – настоящие наследники богатств, созданных предыдущими поколениями писателей. И в духовном смысле это не вызывает сомнения; только подобные нам по-настоящему могут распорядиться оставленным наследием мыслей, образов, дел, а не те, эксплуатирующее чужое, как черви, вгрызшиеся в яблоко.

Мы – духовные, истинные наследники, но и материальное наследие тоже должно принадлежать нам, хотя бы исходя из того, что для создания, для демонстрации нового нам необходимы и материальные эквиваленты. И даже не о богатстве физическом должен здесь размышлять автор…»

Пётр Ильич упарился, составляя последние фразы. Даже пот выступил у него на лбу. И он оторвался от писания, сходил в туалет, вытер выступившие капли полотенцем.

Он всё никак не мог дойти до конкретного главного высказывания своего – о том, что его должны как бы принять без всяких условий и ссылок на уставы, на правила, но он отвлекался и отвлекался на посторонние темы.

Конечно, много чего из выражаемого этим литературным персонажем, мягко сказать, вызывает недоумение. Но со своей непосредственностью провинциального автора он излагал без всякого сдерживания приходящие мысли обо всём его понимании литературы и окололитературных сфер, даже, может быть, и не подозревая, какие тайные бои ведут литераторы, приближённые к денежным потокам, и как нелегко им в этой борьбе, ведущейся за существование самих себя. Но не об этом сейчас речь. А о том, мог ли вообще находиться в здравом уме пишущий обо всём этом автор? Но, впрочем, каждый талантливый писатель имеет свой сдвиг в сторону ненормальности, и за это его упрекать не стоит.

Пётр Ильич хотел написать ещё целый пласт идей о высшем назначении писателя, но одумался: во-первых, все эти заявления о значительности литературного труда в свете сегодняшнего опошления всего и вся выглядят карикатурно; во-вторых, вспомнил Афанасьев, что он пишет заявление, а не вступительную статью по поводу получения Нобелевской премии.

«Грустно, что всё из того малого, что удалось напечатать, – писал наш герой, – издано мной за свой счёт. А что делать? Ведь хочется быть прочитанным, услышанным, получающим мнения. Это ведь только гении могут творить, не получая отзывов и другой поддержки, делая всё только исходя из веления своего сердца. А другим… всё труднее с каждым годом удерживать высокую планку гениальности. И всё чаще как простому таланту требуются поощрения, похлопывания по плечу, восхищения окружения.

Гению, по большому счёту, не нужны ни союзы, ни похвалы. Он самодостаточен. Он творит так, как считает нужным, незыблем в своих убеждениях. А мне как простому талантишке, которого всегда преследуют сомнения по поводу своего творчества, необходимо получать жирные куски поощрений. Порой так хочется шоколада положительных отзывов, сладких пирожков публикаций, включения своей личности в приятное застолье писательского союза.

Так хорошо я в минуты пессимизма понимаю бездарных: они, как гении, не сомневаются в себе и всяческие поощрения просто выбивают для своей персоны… Им бы не писать стишки и рассказики, а идти работать в сферу снабжения. Но как много среди членов таких авторов…»

Пётр Ильич вынужден был оторваться от писания и сходить на кухню налить чай – в горле стало пересыхать. И, сделав несколько глотков, он продолжил:

«Особенно остро я ощутил свою незначительность и незначимость в одном из своих выступлений перед публикой в библиотеке. Читательница спросила меня: “А вы не член союза?” И непричастность к союзам сразу в её глазах личность мою как писателя отодвинула куда-то на задворки второстепенности. Забавный смешной случай, но иногда оставляющий глубокий след, похожий на гусеницы танка, проехавшегося по цветущему краю судьбы. В такие минуты я понимаю навешивающих на себя регалии и медали. Даже председательство в каком-нибудь садовом обществе высоко поднимает таких людей в глазах малосведущей публики, а такова она в большинстве своём, заурядная личность оказывается на вершине собственной значительности. И для публики это важные знаки положения в иерархии бытования. Да и самим авторам кажется, что они из себя что-то представляют, когда напыщенно разглаживают свои медали за участие в Куликовской битве. Только причём здесь литература?

А чтобы привлечь пристальное внимание слушателей к говоримому для них, требуется, кажется, на самом деле переодевание в генеральско-литературные мундиры, навешивание блестящих регалий и прочей, не относящейся к творчеству белиберды. И всё это, думается мне, говорит о том, что нет настоящего читателя, способного самостоятельно понять творческие поиски авторов. И значит, читателя надо готовить, писать его, как книгу. Но не находятся такие возможности, нужна какая-то другая аура общества, чтобы увлечь людей, предложить им вникнуть в детали творчества немного глубже школьной программы. Самое страшное, что такое непонимание нередко демонстрируют люди, профессионально причастные к просвещению других в сфере литературы: это библиотекари, учителя, псевдоучёные. Они как фарисеи сегодняшнего дня не приемлют и изгоняют новое учение, посылаемое небесами».

Афанасьев увлекался, затрагивал всё больше тем, напрочь забывая о том, что он задумывал изначально – писать что-то наподобие заявления в союз. Да, он считал себя немного модернистом, и постоянный поиск новых форм был ощутим в его произведениях. Наблатыкаться на чём-то одном и постоянно потом использовать это – противно было его натуре. Эксперимент был присущ его творчеству, а это далеко не всегда доходило до привыкшей к традиционному изложению публики. Отсюда и недовольство слушателем.

Темы всё приходили и приходили, и никак не мог наш герой пройти мимо них. Это, может быть, было одним из недостатков всего его писания: слишком много он нагромождал деталей и историй в своих произведениях, что порой перелезть через весь хаос его размышлений было невозможно.

Не будет дальше автор этих строк предоставлять слово Петру Ильичу. Может быть, когда-нибудь он сам обнародует свои опусы. Но в то время, о котором сейчас говорится, Афанасьев широко размахнулся, текст ему давался всё легче и легче, как будто, разгоняясь в забеге, он всё больше и больше ускорялся… Он писал и писал. И вот уж объём достигал небольшого романа или солидной повести. Такие вещи пишутся годами, а тут он за несколько часов создал из обычного заявления целый трактат. Казалось, Афанасьев только прикоснётся к клавишам компьютера, а целый абзац уже написан, мысль только шевельнётся в глубине сознания, а мощный поток рассуждений готов принять форму письма. Про некоторых таких плодовитых писателей говорят, что им слова диктует нечистый, ведь обычному человеку не по силам столько создать. Но Петру Ильичу это давалось впервые – столь свободное создание текста, и, чувствуя новое в своём творческом труде, может быть, поэтому он и не стал себя удерживать в первоначально заданной теме. Писал обо всём, что приходило в голову. А светлое его чело озаряли, как казалось ему, незаурядные мысли. Он развивал глубинные темы, осмысляемые великими литераторами прошлого. Но до такой степени он проникал в суть исследуемого, что великие, будь они живы, восхищённо покачивали бы головами. Если Пётр Ильич касался нравственных проблем целого народа, то Лев Толстой со своей «Крейцеровой санатой» стоял бы перед его текстом как студент, просящий совета по написанию реферата. А когда Афанасьев писал об окаянных днях своего времени, Бунин с одноимёнными своими днями выглядел бы как неудачник-журналист. И несвоевременные мысли Горького были бы настолько несвоевременны по сравнению с мыслями нашего автора, описывающего происходящие текущие события, что Алексей Пешков как новичок в литературе, прочтя Петра Ильича, никому не решился бы показать своё произведение.

Пётр Ильич говорил о недопустимости замещения русского слова англицизмами. Он говорил, что язык, на котором разговаривают его соплеменники, хранит тайные смыслы и неизвестные сведения о сущности мироздания. Он вскользь говорил об истории своего народа и о потерянных знаниях старинного письма, в котором были зашифрованы истинные знания. Словом, он так далеко ушёл от первоначального своего замысла, что вернуться в исходное своё состояние – неудовлетворённости нынешней ролью безвестного писателя – он уже не мог. Теперь он чувствовал себя таким наполеоном от словесности, правда, не выигравшим ни одного сражения…

Время уже стало приближаться к вечеру. И Пётр Ильич знал, что скоро должны прийти его домочадцы, и творческое своё действо ему надо прекратить. Он сохранил в памяти компьютера записанное, взял из холодильника бутерброды, перекусил. Решил отдохнуть, просто выспаться после трудовой ночи и не менее плодотворного дня. Лёг в постель, долго ворочался, не оставляемый приходящими в голову мыслями и образами. Спал он каким-то беспокойным прерывистым образом. Сны ему снились не то что про потоп или про пожар, но благополучия в них тоже было мало. Впрочем, какой-нибудь талантливый читатель сам может дополнить в мой текст эти свои куски для произведения – со снами Петра Ильича. Оставляю место.

Родственники почти не мешали во время сна Петру Ильичу, тихо себя ведя, давая выспаться своему кормильцу. И когда они уже угомонились, ушли спать, Афанасьев проснулся. После сна в голове нередко наступают прояснения, и все предыдущие факты жизни становятся понятнее. Недаром говорят: утро вечера мудренее. И хотя это было не утро, а середина ночи, но ясность, неведомая, не осознаваемая мышлением, кажется, в голове нашего героя появилась.

Пётр Ильич включил компьютер, настроил принтер и перенёс написанное днём на бумагу. Сел, стал читать. Быстро ему всё, что он сотворил, не понравилось. И он вышел на кухню, включил газовые горелки и прямо на их огне начал по одному сжигать листы с текстом. Когда закончил, ушёл с кухни, где нестерпимо воняло горелым, и опять сел за монитор, но так его и не включил. Долго смотрел куда-то внутрь экрана, будто бы хотел что-то увидеть там, кроме темноты. И ему это удалось – увидеть. Вдруг ему показалось, что кто-то там на самом деле есть, показывает из глубины экрана какие-то знаки. Афанасьев напряг зрение.

«Точно, начало мерещиться», – подумал он и закрыл глаза. Видимо, утомление последних дней, нервное напряжение сказались, и появились видения. Но образы возникли внутри экрана, а человек, прикоснувшийся к его плечу, оказался сзади, почти за спиной. И, продвигаясь ближе к компьютеру, он сказал: «Не переживай, Пётр Ильич, рукописи, как известно, не горят». И включил компьютер, открыл файл с набранным текстом заявления. Не было никакой мистики в том, что текст появился на мониторе, но в этой ситуации, казалось, будь он там даже стёрт, всё равно бы замаячили слова знакомого содержания. И если есть здесь что-то не ясное нам, то только то, что связано с невозможностью ничем уничтожить некоторые писания.

Может быть, и правда, таким похожим образом булгаковский бес мог свободно доставать любые тексты из огня, ведь всё, что бы ни написали, будет храниться и сохраняется, как говорят сегодня, в информационном поле Вселенной. Достать созданное что-либо оттуда для сведущих – пара пустяков.

Но в тот раз не об этом подумал Пётр Ильич и сбежавшие на его крики домочадцы. Что это были за видения? Бог весть… Из каких миров приходят в таких случаях образы неких миражей, кто их создаёт? Дотошный читатель сам мог бы что-нибудь придумать такое, что и не вообразишь…

Не хочется… что-то опять про бесов… И если уж пришлось коснуться всей этой бесовщины, к которой прибегали авторы прошлого, то только с глубокой иронией относясь к легковерности некоторых доверчивых. В этой традиционности, когда нельзя объяснить какие-то явления жизни и многие пишущие прибегают к потусторонним силам, есть, конечно, свой смысл, но чаще всего это происходит не от большого ума автора. Но в данном случае я тоже умничать не хочу… Дело не в том, как померещилось герою всё это… Суть излагаемого в другом… Но, может быть, как переживающему за персонажа, желающему как-то помочь ему на самом деле автору удалось прийти на выручку своему герою. Зачем тревожить лишний раз нечисть, когда её и так ничем не отгонишь от себя. И это был никакой не бес, а некто другой, не пожелавший оставить беспомощным человека, пусть и обычного персонажа произведения. На эту роль мог бы претендовать автор как тоже немного сошедший с ума вместе с героем своего произведения: пришёл сквозь времена и расстояния, через сонм измерений, невзирая на разные версии существования, и решил подарить надежду на лучшее герою рассказа. Что, скажете, так не бывает? Но, допустим, Бог создал голограмму автора и послал её как Ангела с вестью к герою произведения. Так или иначе, но задумана здесь помощь герою, а как она реализовалась – в конце концов, додумайте сами… Не надо уподобляться великим, бросающим своих героев на произвол судьбы. Скажем, как делал Толстой. Сам не умеющий сдерживать свою похоть, перепортил половину женского населения Тульской губернии, а свою героиню заставил броситься под паровоз из-за страданий и мучений от измен. А Достоевский, испытывая комплекс неполноценности, принуждал персонажа своего произведения убить бедную старуху-процентщицу, чтобы якобы выяснить: тварь ли он дрожащая или нет. Автор этих строк, как волшебник, могущий в своём произведении делать всё, что захочет, пожелал бы сказать пару ободряющих слов своему герою…

Скорую из психбольницы в ту ночь вызывать не пришлось. Пётр Ильич сам как-то успокоился, и черти в каждом углу комнаты перестали ему мерещиться. Но потом только родные и близкие пытались долго отговорить его от писания гениальных полусумасшедших текстов и каких-либо заявлений в писатели.

Как положено, и я заканчиваю произведение, ставя даты и подпись словно бы в конце заявления в союз писателей.

Ваш Максим Никольский.

У колодца в воду смотрит солнце (или помоги мне по-братски)Рассказ

Учили отцы и деды, что позорно и недопустимо не помочь брату…

Митяня загонял на стоянку трактор. Привычно развернув на гусеницах на одном месте ДТ-75, он, сдав назад, подъехал к копне соломы, припарковал бульдозер на ночь рядом с домом. Изрядно сегодня устал он, до самого вечера трамбуя силосную яму на своём железном коне. Рыкнув напоследок так, что кольца дыма пошли из трубы, выключил двигатель и начал выбираться из кабины. И, только встав на гусеницы трактора, он увидел сидящего на скамейке у загородки дома брата Коляна. Тот был какой-то нахохлившийся, словно недовольный чем-то. «Пьяный, что ли, опять», – подумал Митяня, зная повадки своего брательника.

Подошёл к нему, поздравствовался за руку. Увидел на лбу брата шишку в виде рога и красно-синий фингал под глазом.

– Где это ты так упал, Колян? – спросил Митяня, догадываясь и без объяснения, откуда у того телесные повреждения.

– Не смейся, это меня питяненские отделали… ни за что. Шёл к себе из магазина домой. Они вышли пьяные, напали на меня… Я с ними не справился, но сказал, что ещё приду… рассчитаться. Помоги. Пойдём им навешаем.

– Ты же знаешь, я не дерусь.

– Да знаю я, поэтому никогда тебя не просил заступаться, сейчас первый раз за свои двадцать лет прошу. Гады они такие.

– Да ты сам с ними разбирайся. Не могу я…

– Я тебя прошу как брата. Не трусь. Чё ты всегда, как баба, прячешься.

– Да ничего я не трушу. Просто руки не поднимаются никого бить…

– Если сейчас не пойдёшь со мной, не брат ты мне больше.

«Да-а-а-а», – задумался Митяня. Видно, серьёзно сегодня был настроен его братишка. Не хотел прощать своих обидчиков. И в этой ситуации как отказать, не знал тракторист.

– Да ты хоть рядом со мной постой, чтоб сзади на меня не нападали, – продолжал наседать на брата Колян.

Колебался Митяня, не хотелось ему идти драться со здоровыми лбами, отпетым хулиганьём из соседней деревни. Как нож по сердцу ему эти драки. Но как можно было не пойти? Слишком серьёзные аргументы приводил подвыпивший брат, совершенно по-трезвому отрезая вескими словами ему путь к отказу в помощи.

И такие, и другие приводил доводы Колян, но больше упирал на братские отношения.

– Ладно, – сказал Митяня в конце концов, решившись пойти.

«Просто постою рядом с братом, – думал он, коль уж нельзя отказать. – Только сейчас зайду в дом воды попить».

И шли они в другую деревню не по улице села, а через огороды по тропинке, до речки, и там вдоль неё до самого жилья питянинских ребят – был выбран скорый маршрут.

Картофельная ботва, склонённая к тропинке, «выбежавшие» на дорогу стебли и листы тыквы мешали братанам идти. Приходилось то перешагивать, то обходить растения. Шёл впереди Митяня, и ему не казалось сложным не наступать на растения, словно бы знал он каждый «выбежавший» на дорогу листок, а за ним – Колян, и без препятствий спотыкаясь и шатаясь на узкой дорожке между картофельными посадками. Чувствовалось: никак он до конца не протрезвеет. А Митяня думал о том, что не сможет полить сегодня огурцы и помидоры. Да и планировал он нынче вечером спилить ветку ветлы, слишком уж наклонённую над грядками дынь, затеняющую растения… Вот это было его настоящее увлечение, его стихия: заниматься по хозяйству, огородными растениями, своим трактором. А не как уж не задираться, чтобы с кем-нибудь померяться дурью. С детства не любил он бои местного значения. Хотя брат его, который на десять лет был моложе, противоположность ему, всегда любил повыпендриваться. В отца пошёл брательник. Николай Варионович (их отец) был боец ещё тот, редко кто в округе в молодые его годы связывался с ним, чтобы побиться один на один. Да и несколько человек, рассказывали мужики, он как заправский каратист со своим неким деревенским стилем мог разогнать по норам, что неделю те сидели тихо по домам, пока не остынет горячий боец. Пытался батя учить своего старшего отпрыска умениям, полученным то ли в армии, то ли ещё при каких жизненных обстоятельствах, но Митя-ню они совсем не восхищали, и учиться искусству мордобоя он не хотел. Ушёл из жизни Николай Варионович рано, утонув по пьянке в реке… А Митяй рос здоровым парнем, широкоплечим, кряжистым, кулаки такие – воистину как пудовые гири, точно, если ударит, всё лицо закроет. Но вот ударять кого-либо практически ему и не приходилось. Даже пацаном, когда в других в эту пору играют бойцовские силы так, что им постоянно хочется выяснять отношения, Митяня не лез с кулаками ни к кому. И даже получая по роже в непредвиденной ситуации, отходил в сторону, будто бессловесная овечка. То ли он боялся за свои жизнь и здоровье, то ли и вправду не мог ударить человека, но только наверняка из-за этого ушла от него невеста к школьному его товарищу, такому же забияке, как его брат. И жил теперь Митяня в отцовском доме один. Вёл своё хозяйство. А брат был женат, построил себе дом в середине села. Однако замашки ранней юности бросать не собирался. Никак не успокаивался. Был он на вид не таким здоровым, как его брат. А даже где-то как-то и жидковат. Однако брал он своё в конфликтах природной ловкостью, а больше – наглостью, когда удавалось противника до драки ещё вывести из равновесия – своей уверенностью. Но, пожалуй, обратился за помощью к брату он точно в первый раз. Стал сдавать он, должно быть, как боец, и подрастающее поколение, и стареющие драчуны всё чаще и чаще хорошо ему отвечали…

Не так уж и далеко от Митяниного огорода было село Питянино и дом одного из его жителей, около которого получил Колян то, что в тот раз и не заслуживал. Находилось жильё в десяти минутах ходьбы. Зашли два брата с задов, со двора, пришлось им пробираться через вёдра и лопаты, через закудахтавших кур, загоготавших гусей, закрякавших уток к лицевой части дома, где в загородке под окном сидели за самодельным столиком два мужика. Перед ними стояла трёхлитровая банка с неизвестной и всё-таки всем понятной мутной жидкостью. Банка была только наполовину пуста, и потому понималось, что до полной кондиции её хозяева ещё не дошли.

Митяня подметил около этого дома свою работу, немного не завершённую: остался след работы его бульдозера – в виде такого полуметрового отвала около лежащего рядом с изгородью бревна. На бревне сидела по вечерам молодёжь, и бульдозерный отвал, хотя и не высокий, прямо кстати здесь оказавшийся, прятал девчат и пацанов от всеобщего обозрения. По весне здесь работал Митяня, разравнивая дорогу, и сейчас он видел, что допустил огрех. И тогда забыл его сровнять… И теперь было не до него… Пока разглядывал дорогу Митя-ня, Колян, заметив двух своих обидчиков, сразу крикнул:

– А, вот вы где, сейчас получите закуску!

Зря он это сделал. Митяня ещё надеялся на мирный исход встречи.

– Чего? – сказал угрожающе один из друзей-собутыльников, чернявый, по кличке Бавта, а второй, рыжий Васька, по прозвищу Медный, уже пошёл к калитке, чтобы встретить братьев.

Хорошая была погода. Летний тёплый вечер заполнял пространства деревенской жизни. Солнце, садящееся за посадку осинника, словно бы опускавшееся за спинами братьев, освещало все прелести места, глубокую природную составляющую окрестности. Оно озаряло ярким красным цветом багровые созревающие вишни в загородке, прикасалось лучами к траве на небольшой полянке рядом с домом, да так, что зелёный ковёр в лучах заходящего солнца приобретал дополнительные чарующие оттенки: переливались цвета – зелёный, рыжий, фиолетовый… В общем, очарование. И около копны соломы на полянке ходили куры в задумчивом своём созерцании почвенных покровов.

– Чё, мало показалось мы дали тебе? – сказал Медный, подходя вплотную к братьям, обращаясь к Коляну. – Ща добавим.

Вышел и Бавта, встал рядом с собутыльником, напротив Митяни. Стояли они, эти питянинские, злые и пьяные, со страшными рожами, которые только и бывают у отпетого хулиганья.

– Давайте разберёмся, мужики, – сказал Митяня, ещё надеясь на примирение.

– А этого, телка не лизанного, зачем ты сюда привёл? – сказал Бавта, подразумевая беседу с Коляном, но глядя в упор на Митяню. – Я его ещё в седьмом классе учил уму-разуму…

Не стал больше слушать Колян обидные речи враждебной стороны и бросился на рыжего Ваську. Но… получив первый же удар в челюсть, перелетел через бульдозерный отвал и лёг поневоле между бревном и насыпью земли, вырубленный своим противником, словно заснув на время. Только вишни шелестели в редких порывах ветра да склоняли свои ветки к рано прекратившему схватку драчуну.

Митяня, видя всё это, видя, что остался один против двух разъярённых недоброжелателей, вначале опешил. Он же пришёл просто помочь, просто постоять сзади, прикрыть тыл. Стоял он теперь как одинокий перст во всей Вселенной перед таким враждебным миром… вот незадача. Но то ли вид лежащего за отвалом никудышного своего братца вызвал неугомонную жалость, то ли обидные речи противника подействовали, но Митяня на глазах у своих врагов вдруг преобразился. Он скривил губы, злоба, неведомая ему до того, вспыхнула в глазах, пришедшая словно из глубин сознания, переданная от всех его живших когда-то предков, с которыми не оборвалась связь… появилась эта злоба в его чувствах… А может быть, что-то другое произошло у него на уме, и долгое убеждение перед походом к противникам брата каким-то образом подействовало, но так или иначе произошло что-то в сознании Митяни. А может быть, пришла пора менять что-то в жизни, отношение к ней, о чём уже думал раньше Ми-тяня. И выпал теперь подходящий момент, словно бы встал перед ним выбор: или сейчас, или никогда… И… Он нанёс удар… и ещё… И ещё удар! И летели питяненские раз за разом в разные стороны. Сверкала чёрная голова Бавты, как смоль, в зелёной траве в солнечных переливах горячих цветов солнца, когда падал он на землю. И, словно не веря в случившееся, соскакивал он снова с четверенек и бросался на Митяню. Но опять оказывался или на траве, или, упёршись башкой в соломенную твердь, рядом с копной, откуда, кудахча и взмахивая крыльями, бежали куры, напуганные происходящим. А Митяня взмахивал руками так, что никогда и не думал, что может вытворять такое. Наносил он удары и с большого замаха, и снизу, и, тычком, и развернув руку, бил ребром ладони в область уха. Профессиональные боксёры про тот или иной удар сказали бы это – хук, а тот – апперкот, и ещё какие-нибудь вспомнили мудрёные названия. Но разве знал о них Митяня, не упражнявшийся целенаправленно в мордобитии?

А его противники никак не могли его достать, опережал он их постоянно, а если доставали, то были они, эти удары, для Митяни, как комариный укус: он не обращал даже внимания.

Последний раз нанёс он пресловутый хук Ваське. И тот, перелетев через бульдозерный отвал, оказавшись нос к носу с отдыхающим Коляном, решил, что он получил сегодня достаточно и ему хватит, на четвереньках стал удаляться в сторону угла загородки, чтобы там спрятаться. И только рыжая голова замелькала на фоне свесившихся кустов вишен, созревающих красных гроздей, создавая неповторимые сочетания рыжих волос и природы солнечного вечера.

И Бавта тоже начал подумывать об окончании драки. Он, оказавшись в очередной раз на карачках, спиной к противнику, ещё размышлял о продолжении действа, но, получив от Митяни увесистый пинок по самой толстой «бавте», решил с какой только возможно скоростью удалиться вприпрыжку по дороге в освещающих лучах заходящего солнца.

И остался один Митяня. Стоял он вспотевший, как при работе на тракторе, струйки пота текли по лицу. Посмотрел он на свои руки, разбитые в кровь. И вдруг услышал сзади голос.

– Здорово ты, Дмитрий Николаевич, отделал этих бугаёв!

Митяня обернулся. Сзади стоял в нескольких шагах, поодаль, человек. Уже в возрасте, в старомодных брюках типа галифе и клетчатой, носимой по фасону лет сто назад рубашке. Ещё не остыв от произошедшего, он вначале как бы и не понял, кто это. Не сразу признал Митяня своего двоюродного дядю.

– Дядь Петька, ты чё здесь делаешь?

– Проходил мимо. Да вот засмотрелся, как ты заступаешься за брата. В начале хотел вмешаться, думал, забьют они тебя, а потом вижу: н-е-ет!

– Да я сам не знаю, как у меня получилось. Никогда же не дрался.

– Природа, Митяня, она – серьёзная вещь… Это в тебе от отца, внутри тебя сидит, никуда не исчезает. Я помню, как твой отец помог мне в молодости. Вот если рассказать… Лет сорок назад это было. Решили меня наказать четверо служивых. Один только из морфлота демобилизовался, другой какой-то десантник и ещё двое мордоворотов. Окружили меня у колодца, у того, знаешь, в начале деревни. И тут подошёл Николай. Как дал им лещей… И так мог он бить, и так (показывал на руках дядя Петька, как наносил удары Николай). В общем, большой мастак он был в этом деле. Разбежались кто куда десантники и моряки… Да ладно, потом дорасскажу. Забирай своего непутёвого братана. Он, кажется, очухался. Вон, сел уже на бревно… Ладно, заходи как-нибудь в гости, а то живём в соседствующих сёлах, а видимся раз в год по обещанию.

– Хорошо, дядь Петька, зайду, – пошёл Пётр Васильевич своей дорогой, а Митяня заспешил к брату, взял его под руку, сказал: – Вставай, пошли.

– Куда? – стал словно бы вспоминать Колян. – А… где эти?..

– Ушли… – сказал Митяня. – Привет тебе передавали.

– Какой привет?

– Большой.

– А… а-а-а…

– Пойдём к колодцу, польёшь мне на руки, а то я все кулаки в кровь разбил.

– Почему разбил? – всё никак не мог прийти в себя Колян, не мог уяснить произошедшее, потому что пропустил большую часть события, и задавал наивные вопросы.

– Да так, о штакетник зацепил, – продолжал начатым тоном Митяня.

Подошли они к колодцу. Ведро, прикреплённое цепью к журавлю, уже было наполнено до половины, кто-то до этого оставил его с водой. Повернул ведро Колян, наклонил, да так, что лучи заходящего солнца заблестели в воде. Стал он поливать на руки брату, и, казалось, вместе с водой лились на могучие кулаки Митяни солнечные лучи.

Константин Джагарьянц