лись другие, не знаю откуда, и они начали меня просто-напросто избивать. А мне ничего не оставалось, как ответить. Один из этой толпы получил ножевое ранение. И меня обвинили в убийстве. Хотя нож не нашли, и подвязали меня к трупу практически голословно, на показаниях одной женщины, которая позже отказалась явиться в суд, чтобы подтвердить свои показания, и отказалась от очной ставки. Дело в том, что, когда меня задержали, я был чрезмерно возбужден, скажем так, несправедливым отношением к себе. Ну и я высказался не очень цензурно в адрес национальной принадлежности следователя прокуратуры. Который приехал на место происшествия. А у меня после 1996 года, то есть после моей командировки в Чечню, появилось негативное отношение ко всем этим кавказцам. Следователь оказался азербайджанцем. Я ему в лицо высказал все, что я о нем думал. Ну и плюс небольшой конфликт, который произошел у меня в участке. Меня там побили, но списали эти побои на якобы мои хулиганские выходки. А то, что наручники забивали каблуками и что не снимали с меня эти наручники практически часа четыре…
— Как это «забивали каблуками»?
— На запястьях.
— А зачем каблуками-то?
— Я просил всего лишь предоставить мне телефон. Они мне стали в нецензурной форме указывать мои рамки. Я попытался встать на букву закона, ведь все-таки я учился в университете на тот период на четвертом курсе юрфака, был уже маленько знаком с правом. Я стал законно требовать либо адвоката, либо предоставить основание для моего задержания. А в ответ услышал много интересного. Ну и побои, конечно… А как такое терпеть спокойно, молча? Я не смог. Мне только наручники мешали. А так-то я тоже им отвечал.
— Вы сказали, что орудие убийства — нож — не нашли.
— Нет, не нашли.
— Тогда на чем же строилось обвинение против вас? И вообще, вы-то что говорили на суде в свое оправдание?
— Вы знаете, как правило, судья не воспринимает показания подсудимого. Ни в коей мере. Не берет их за основу. И как бы не берет их всерьез. Он делает свои выводы лишь на показаниях свидетелей и экспертизах. Вот если посмотреть на мое дело со стороны свидетелей, то получается, что погибшего убивал не я. Но даже если предположить, что я это мог сделать, то мое преступление должны были квалифицировать не по 105-й статье — убийство, а минимум по 108-й с физиологическим аффектом. То есть когда на меня напали, сбили с ног, стали пинать, то у меня в этот момент затмило сознание. Я не помню, что я делал!.. Почему? Потому что у меня была неадекватная реакция на избиение. Я вполне мог в этом состоянии отобрать у кого-либо из этих людей оружие и этим же ножом мог убить. То есть я допускаю такую версию. Адвокат, участвовавший в процессе, пытался переквалифицировать мои действия на 107-ю статью, то есть на аффект… В 1986 году я попал в автомобильную аварию, получил серьезные травмы, ушиб головного мозга, сотрясение, кровоизлияние в головной мозг. В ходе следствия стационарного обследования мне не делали. Обошлись пятиминуткой так называемой. Буквально десятиминутная беседа с психиатром. Признали нормальным. И вменили то, что им надо было вменить. Я понимаю, что для них это как галочка — борьба с преступностью. Тем более что я бывший сотрудник и против меня серьезное обвинение в убийстве. Очень сильно следователь допытывался, имел ли я боевые награды. Он даже лично ходил в военкомат. Но самое интересное было потом. Он пришел в райисполком по месту жительства (нынче это называется районной администрацией) — взять на меня бытовую характеристику. И там он потребовал дать на меня соответствующую бумагу, пояснив работникам исполкома, что меня обвиняют в убийстве из хулиганских побуждений. На него посмотрели как на идиота и сказали: «Да вы что? Это же реальный кандидат на должность заместителя главы районной администрации».
— Вы действительно претендовали на эту должность?
— Я был выборным лицом местного самоуправления в течение трех двухлетних сроков. Меня знало население. Около тысячи человек. Это пять улиц, двадцать пять многоквартирных домов. Все меня знали в лицо, по имени и где я живу. Они могли в любое время прийти ко мне со своими проблемами и заботами. И я помогал им. По крайней мере, прилагал все усилия. И тем не менее, несмотря на все положительные характеристики, в том числе с прежнего места службы, меня осудили.
— Какие выводы вы сделали для себя из всего того, что с вами произошло, начиная с момента драки и заканчивая пребыванием в колонии строгого режима?
— Когда я первоначально устраивался в войска, я проходил тестирование в психоаналитической лаборатории. Это обязательное условие прохождения комплексной медкомиссии. После тестирования меня вызвал на личную беседу начальник лаборатории. Он сказал, что я человек уникальный и что с моими данными лучше всего идти в архитекторы либо дизайнеры. Либо, если бы я пошел куда-то в органы, то лучше идти в следователи, потому что у меня хорошо развита интуиция. И еще один из показателей тестирования был таков: у меня оказалось повышенное, обостренное чувство справедливости. Скорее всего, это тоже сыграло свою роль в том, что со мной произошло. Ведь не вмешайся я в тот конфликт, пройди мимо — да просто плевать на них, пусть они хоть поубивают друг друга — я бы теперь не сидел тут. С другой стороны, гражданская позиция… ну не мог я пройти мимо!
— Какой была реакция ваших родных на то, что вас обвинили в убийстве?
— Все, кто меня знал, были в шоке. Они не могли поверить, что я мог попасть в такую ситуацию. Тем более убить человека. Самым сильным ударом это было для моей мамы. Она труженик тыла в годы Великой Отечественной войны. Состояние здоровья, сами понимаете… Для нее это было очень-очень тяжело.
— Какой у вас срок?
— Тринадцать с половиной лет.
— К чему в колонии труднее всего привыкнуть?
— К тому, что очень далеко увезли меня от дома. Поэтому жена и дети не могут приезжать ко мне на свидания.
— Вы говорили, что у вас развита интуиция. Неужели она вам ничего не подсказывала, когда вы увидели на улице дерущихся?
— Говорила мне интуиция, говорила: пройди мимо, не вмешивайся. А я не смог, решил вмешаться, решил их разнять.
— Получается, вы сами выбрали свою судьбу?
— Согласен. Но я хочу обратить внимание на двуличие судейских работников. Я пытался оспорить судебное решение. Меня возили в Москву на рассмотрение моей кассационной жалобы. Судил меня судья Соловьев Юрий Александрович или Алексеевич, я точно не знаю. Председательствующий кассационной инстанции. Я ему пытался противопоставить свои доводы о судебных ошибках. Указывал на грубейшие нарушения норм УПК. На всех стадиях процесса было много нарушений. Судья Соловьев все добросовестно выслушал, потом спросил: «У вас все?» — «Да». И он оставил приговор без изменения. Когда меня привезли обратно в колонию, я нашел комментарии к пленумам Верховного суда. Одним из авторов комментариев был именно этот судья Соловьев Ю. А. Самое интересное, что он комментировал пленум, делая акцент на недопустимости использования в уголовном судопроизводстве недоказанных доказательств. Я же ему на них указывал в кассационной инстанции! Где же он врал: когда писал комментарий или когда выслушивал меня?
— Есть выражение, что тюрьма тоже чему-то учит.
— Да чему она может научить? В этой зоне некоторые осужденные до сих пор играют в оперативников. Какие-то комбинации строят, под кого-то копают, чего-то роют, какие-то интриги… Потому что иного они и не умеют делать. Некоторое время я отбывал наказание в обычной бытовой зоне, в Пермской области. Я думал, что мне повезло попасть в зону на территории своего региона. Но прокурорская проверка сказала, что нельзя мне там находиться. Я категорически возражал, я хотел остаться там. Потому что от города моего было всего ничего и ко мне бы смогли приехать родные. И вот я хочу сказать, что на бытовой зоне интриг нет. Там даже попытки пресекаются. А если и происходит что-то, все это разруливается людьми, которые имеют в той среде определенный авторитет и кое-что в голове. На бытовой зоне в плане взаимоотношений между осужденными все намного проще. Если там кто-то захочет заплести интригу, он сто, триста раз подумает, каким это вылезет ему боком. Там больше ответственности. А в милицейской колонии ко всему этому более лояльное отношение. Поэтому в психологическом плане здесь очень тяжело находиться. Какое-то нормальное общение здесь может происходить только с очень узким кругом лиц, которых знаешь ты и которые знают тебя. Вот там нормальные отношения, доверительные, приятельские.
Просто убил
Гитарист из подворотни. — Служба в органах. — «Я убил этого человека!» — В зоне быт заедает. — Концерты строгого режима. — Шуфутинский в законе. — «Мечтаю уехать в Германию».
— Мне сидеть двадцать лет! — восклицает осужденный В. — Но я дал себе установку, что я не в зоне сейчас. Я нахожусь, допустим, в Шаолине, в каком-то спецподразделении: закрытая территория, огороженная колючей проволокой. И мы здесь будто бы к чему-то готовимся.
Осужденный В.
— В детстве я проживал в Астраханской области… На улице научился играть на гитаре. И совершенно случайно оказался в профессиональном вокально-инструментальном ансамбле, где играл вторым составом и пел. …Ансамбль «Дельта» — дипломант международного конкурса. На конкурсы я с ансамблем не ездил, а играл только на танцах. Потом была армия, от музыки я, конечно, ушел. Да и позже только от случая к случаю брал гитару и что-нибудь напевал, в основном, для себя. Работал я в органах внутренних дел Калмыкии, в Элисте. Общий стаж работы в правоохранительной системе десять лет. Начинал службу в ГАИ, затем окончил Волгоградскую высшую следственную школу, три года работал следователем. По идейным убеждениям я уволился из органов — не понравилась работа… Начал заниматься бизнесом. По своим коммерческим делам я в 1997 году находился в Брянской области, где… совершенно случайно (а может, и не случайно?) столкнулся с работником органов внутренних дел, который пытался меня задержать. Рок или судьба… я убил этого человека! За что и отбываю наказание, считаю, что заслуженно. В содеянном я давно раскаялся. Но легче от этого его близким, конечно, не станет.