уехать в Германию! И я уеду. Я это знаю. А здесь… я все видел в этой стране, я видел этих людей, я здесь не могу жить, как мне это ни прискорбно. Некоторые говорят: родина… А я считаю, что понятие родины — это земной шар. Вот земной шар — это родина человека. Французы едут в Америку, американцы — во Францию, а у нас родина — Советский Союз: колючая проволока по периметру. Ты здесь родился, поэтому должен любить эту родину, а если не будешь любить, то вот альтернатива: статья за измену. Да это неправильно. Так не должно быть! Где хочу, там и живу.
— Почему же вы раньше не уехали из России?
— Все было на грани…
— Думаете, вас там ждут?
— Меня не надо ждать.
— Вы не поняли вопрос. Германия вас ждет?
— Германия? Она очень демократичная страна.
— Приезжих там не жалуют.
— Жалуют. Поверьте мне, я был там, своими глазами видел быт, я его щупал. Это настолько демократичная страна, она принимает всех, кто желает. Русских, турок, поляков, вьетнамцев…
— На что там будете жить?
— Люди живут на пособие по безработице, имеют автомобиль, отличную бытовую технику в квартире, и на столе — покушать. Если кто хочет лучше жить, как сосед немец, он идет ищет работу. Я знаю людей, которые прожили там шесть лет, и не работают. Но у них есть автомобиль «Ауди», восемьдесят пятого года выпуска. А это был 1995 год — десять лет машине, но она в таком состоянии, что не сравнить с нашей десятой моделью. У них «Занусси», «Шарпы», «Сони» — все пахнет и цветет, чистота и порядок, и немцы к ним уважительно относятся. Они за глаза, может быть, говорят: вы, там, русские, второго сорта… Но в глаза никто не скажет. Культурно, вежливо, аккуратно. К любому обратись: покажет, расскажет, встретит тебя — ну все, что хочешь. Если бы там плохо жилось, народ возвращался бы. Обратно, в Россию. Но возвращаются только единицы, кто имеет проблемы с налоговыми службами, с полицией… Или есть такое понятие — русский шовинизм. Это не то что национализм, хуже — он не любит немцев, он ненавидит эту нацию, немецкий язык его просто коробит, и он уезжает. Остальные живут и не хотят возвращаться, палкой не выгонишь. Потому что они смотрят московское телевидение — первый, второй каналы, — а что хорошего показывают? Сплошной криминал. И они уже говорят: «Мы рады, что вовремя уехали оттуда». Родители? Да, их не сдвинешь с места. Люди пытаются перетягивать туда своих стариков, но… В гости только приезжают. Зато дети им материальную помощь оказывают. Тысяча евро там — это копейки, а здесь — большие деньги.
Мнимое самоубийство
«Меня никто не осуждает». — Преступление, совершенное подшофе. — «Настоящих злодеев здесь треть». — Отказ в помиловании.
О своем преступлении — убийстве, совершенном с подельником, бывший военный С. говорит коротко:
— Мы убили такую мразь…
Осужденный С.
— У меня подельник был, старшина-танкист, а я — капитан Вооруженных сил, служили мы в Нижнем Новгороде. Убили одного уголовника, трижды судимого. Он издевался над малолетними ребятишками. Я ходил в гости к старшине, а уголовник был отчимом его женщины, у нее — трое детей, пяти-семи лет. У меня был с этим отчимом разговор, ничего не вышло… Видимо, он затаил обиду, и когда я пришел в следующий раз, он стал угрожать: «Встречу твою семью — жену порежу, ребенка покалечу…» Ну уголовник, что взять с такого. Отморозок. Потом он полез в драку — ударил меня, после чего… Я себя не помню. В какой-то момент словно очнулся и увидел, что я убил его. Подельник был не виноват… Но судили нас обоих и обоим дали по одиннадцать лет лагерей.
— Что значит «не помнить себя»? Вы были невменяемы, в состоянии аффекта?
— Да… нет, мы были… немножко поддатые. Если бы все вернуть… Я не киллер, я нормальный человек. Я в жизни не ударил ни кошку, ни собаку.
— Как ваши родные отнеслись к тому, что вы совершили?
— Меня никто не осуждает. Единственное… я считаю, что приговорили меня беспредельно, на очень большой срок — к одиннадцати годам! Отягчающих нет, характеристики положительные. Убил голыми руками. Ни ножей, ни стульев не хватал.
— Думали вы раньше над пословицей: от сумы и тюрьмы не зарекайся?
— Нет, не думал. Я в семнадцать лет в сапоги влез, надел военную форму. Закончил военное училище. Служил. Но у меня было два случая, когда я ездил в должности начальника караула, сопровождал арестованных солдат. Я когда заводил их на централ, думал, что в тюрьме сидят закоренелые преступники. Однако на самом деле не все закоренелые. Настоящих злодеев процентов тридцать, они и должны сидеть. Остальные… так себе, случайно попали в зону.
— Помните свой первый день заключения?
— Когда меня завели в камеру, я подумал: ну все, жизнь прошла, это конец. Не видать свободы больше. Психологически я не был готов к заключению… Осознать не мог. Ужас! Страшно. Я постарел в камере лет на двадцать. В первый день — оцепенение. С чем это можно сопоставить? Ну, это как потеря чего-то очень дорогого и близкого. В один день ты что-то теряешь. Закрыли хату — и земля ушла из-под ног. Ты вроде живой — и вроде тебя нет. Обидно… В милицию я сам пришел, ничего не скрывал. Думал, правосудие разберется. Я не считал себя невиновным. Но есть смягчающее обстоятельство — явка с повинной. На суде посчитали, что у нас была преступная группа — я с подельником. Но это не организованная группа. Усугубляющих вину обстоятельств не было. И вообще, нас осудили не за убийство человека, а за убийство… трупа!
— В каком смысле — трупа?
— А в таком смысле, что мы думали — убили его. А на самом деле не убили — он был еще живой. Но лежал не шевелился. И у нас первой мыслью было скрыть следы убийства. Мы решили инсценировать его самоубийство: взяли труп, вынесли на балкон и сбросили…
— С какого этажа?
— С четвертого. Был час ночи. Мы его сбросили, потом спустились вниз, вышли из подъезда…
— Зачем вышли-то?
— Чтобы посмотреть на убитого…
— Ну и что, посмотрели?
— Да, вместе с нами из подъезда вышла бабка — соседка. Оказалось, что она все видела. А потом судмедэксперт дал заключение: на тот момент, когда мы его сбрасывали, он был еще живой. Но мы-то полагали, что он мертвый.
— А если бы вы знали, что он — живой?
— Вызвал бы «скорую». Может быть. Впрочем, не знаю, мы убили такую мразь…
— Вы не раскаиваетесь?
— А в чем мне раскаиваться? У нас произошло убийство по неосторожности… Потом был суд, на котором — ни слова о потерпевшем: что он трижды судим, был на учете у нарколога, имел вторую степень алкоголизма. Меня же судили, словно киллера, по 105-й статье, части второй, пункту «ж». Хотя я не говорю, что я невиновен. Но я не хочу быть на одной планке с отморозками, я не такой, а суд в этом не разобрался. Меня судил один человек — судья. И двое кивал сидели. А должен был судить суд присяжных заседателей, такие вот дела… И вообще, если разобраться, так я сам себя наказал. У меня умерла мама 26 декабря, а в январе — бабушка. Суд провели 22 февраля, тогда я еще подумал: как не 23 февраля — в День Советской армии? Специально для меня — кадрового военного. Вот было бы… забавно! После суда я написал письмо президенту и министру обороны с просьбой направить меня в действующую армию на Северный Кавказ, чтобы искупить свою вину. Из министерства пришел ответ: контракт со мной можно заключить только после отбытия срока наказания. Спрашивается, какой контракт? Я ведь просил в порядке помилования направить в армию.
— В зоне трудно адаптироваться?
— Я бы не сказал. В зоне такой же мир, как на воле. В том смысле, что все мы живем на одной земле. Только сейчас нас огородили высоким забором. В зоне смотрят, кем ты раньше был. Если был нормальным человеком, то будешь жить нормально и в зоне.
— Значит, к зоне можно привыкнуть?
— Так тоже нельзя сказать. К неволе привыкнуть нельзя. Какие бы условия здесь ни были. Привыкнуть — это значит забыть то, что было до этого, до зоны.
— Вам снятся сны?
— Да, снится дом. Снится мама. И вообще… я не верю… что она умерла. Просто я… очень давно… не видел ее.
Часть 5Жизнь после жизни
С простреленной головой
Гулянка в карауле. — Земляк с вышки. — По дороге на озеро. — Автомат, спрятанный в куртке. — Три минуты и вся жизнь. — Приказ: «Уничтожить!» — Сбитый вертолёт. — «Мне снесло половину черепа». — 15 статей Уголовного кодекса. — «Я приду и убью тебя».
— Я был с подельником, нас брали ОМОН, СОБР и военная часть, где мы служили, — говорит бывший солдат-срочник З. — Потом мне вменили пятнадцать статей Уголовного кодекса, включая покушение на жизнь сотрудника милиции, взятие заложников, разбой…
Осужденный З.
— Сам я из Ростовской области, из города Таганрога. Маленький курортный городишко на берегу Азовского моря. Откуда меня призвали на службу в армию. Я отслужил немножко больше года… Не знаю, что тут еще рассказывать.
— Рассказывай по порядку. Это первая судимость? Приводы в милицию раньше были, до службы в армии?
— Конечно. Правда, у меня отец сам милиционер. Можно сказать, отмазывал. В основном это были драки.
— Ваша семья была благополучной?
— Да. У меня две сестры — старшая и младшая. И старший брат. Отец и мать. У всех высшее образование. Сестра пишет сейчас докторскую диссертацию. Брат живет в Москве. В свое время он тоже закончил институт, работал в банке, уехал в Москву и открыл собственное дело.
— Если бы из армии ты не попал в колонию, чем бы потом занимался?
— Пошел бы в милицию. По материнской линии мой двоюродный дядька работает в уголовном розыске — вот к нему бы пошел…
— В армии в каких войсках служил?
— Я попал в ОБОН — отдельный батальон особого назначения. Нас готовили для «горячих точек», тренировали…
— В каком году тебя призвали?
— В 1996-м. Больше года я прослужил, потом меня осудили. Сначала на десять лет. Я бумаги писал, и два года мне скинули. Сейчас получается восемь лет. На тот момент, когда вышла амнистия, я сидел в СУОНе — это строгие условия отбывания наказания. Я был злостным нарушителем режима содержания.