Наташа пыталась выведать у Рыбы, каков теперь статус их отношений. Не то чтобы она на чём-то настаивала. Но ведь кое-что поменялось. После того как… Недогадливый измотанный мужчина не сразу сообразил, к чему она клонит, а когда понял – объявил, что во всём готов подчиниться правилам и законам жесткого мира. Потому что в хрупком мире секс не имеет сакрального или статусного значения. Есть брак – это серьёзное решение. Есть влечение, которому следуют. Никогда не было запретов, никогда не было культа. Ну, разве что культ плодородия в те времена, когда предки Рыбы-завоевателя ещё бродили по таким вот густым лесам, безъязыкие.
Наташу слегка задела столь беспечная, граничащая с равнодушием, готовность подчиниться ситуации, но она промолчала, чтобы не испортить прогулку.
Дорожка привела к болоту, в центре которого росли орхидеи величиной с кувшин. Цветы были отделены от прогуливающихся несколькими метрами жидкой грязи.
– Что же для вас имеет значение? Что важно? Чем вы гордитесь, чем хвастаетесь, чем дорожите?– спросила Наташа.
– Важно – принадлежать к своему лару,– подумав, сказал Рыба,– и доказывать всем своим существом, что твой лар – лучший. Мастерам, получается, нечем гордиться. Мы отошли от своего лара, в почтении к которому воспитывались в детстве. Но не стали художниками, танцующими в хороводе духов. Глядим на всю эту битву статусов со стороны.
– А что же дети мастеров? Куда их определяют? Они ведь могут родиться совсем бесталанными.
– Могут. Им дарована величайшая милость – выбирать лар себе по вкусу. Может быть, именно для этого и существуют мастера. Не для того, чтобы делать красивые дорогие вещицы. А для того, чтобы в нашем мире хоть иногда появлялись свободные люди, рождённые вне предрассудков.
– Кем же становятся эти свободные люди?
– Очень часто – примыкают к лару того, кого полюбят в юношеском возрасте. Разменивают свой выигрыш на сиюминутное счастье. Нередко становятся учеными. Но я слышал про таких, которые избрали участь окраинных жителей. Нам твердят, что нет ничего страшнее, чем оказаться одним из безродных. Кем бы ты ни родился, к какому бы лару ни принадлежал – ты всё-таки принадлежишь к нему. Ты не безродный. Но старший сын мастера, делающего резные чаши для фруктов, уверял меня, что безродные свободны в своей безродности. Не знаю. Я никогда не видел окраин. Отец мой посещал их. Но я был слишком мал, чтобы слушать его истории.
Из грязной жижи, окружавшей оазис с орхидеями, не отряхиваясь, вышла лошадь. Следом другая, третья. Они возникли словно из ниоткуда, не выбрались из грязи, не родились из неё – просто проявились в воздухе, и вскоре зацокали копытами по мощённой художественно растрескавшимися плитами дорожке.
– Это что за лошади такие?– справившись с удивлением, спросила Наташа.
– Бездомные,– покачал головой Рыба,– так их всегда жалко.
– А в дом взять?
– Да ты что!? У кого денег хватит на такое развлечение?
Пять сотен лет назад властителю столицы в подарок привезли дюжину таких лошадей. На воле они живут где-то в болотистой местности северного континента, и представляют собой помесь миража и обычной лошади. Им нужно много луж, чтоб перемещаться, и им нужны просторы, чтоб скакать. При этом им больше ничего не нужно – кажется, они даже не едят. Лошади стали любимым развлечением властителя. А потом его свергли, и лошади разбежались. Никто не вспоминал о них, пока было смутное время. А когда столица признала власть императора, и вновь воцарился порядок, лошади уже одичали. Их начали ловить и перевозить обратно на северный континент, но многие не выдерживали пути. Решили оставить их в столице, раз уж они прижились. Но лошади тоскуют по родным местам. И их жалко. Кто видел миражную лошадь в её родных болотах, всегда отличит эту от той.
Сквозь синюю листву пробился солнечный луч. Он посветил в глаза Рыбе, тот зажмурился, отвернулся, и они двинулись по дорожке в обратный путь.
– А что, если ты тоже – мираж пополам с моими ожиданиями, как эти несчастные лошадки?– вдруг спросила Наташа.– И тебя на самом деле нет? И ты, и весь твой мир – это только мой сон?
– Но я же был в твоём мире. Ты меня видела.
– А что, если кто-то подслушал мои сны? Подсмотрел? Или того хуже – наслал их на меня? Для того чтобы… чтобы завладеть моей квартирой!!!
– Разумные объяснения,– помолчав, сказал Рыба,– страшное оружие. Которое люди часто направляют против себя. Чем умнее человек, тем лучше он сможет объяснить, почему невозможна удача. Объяснить, а потом поверить в это. А удача была в двух шагах. Можно было поверить в то, что она – возможна. Умным людям легко даются доказательства как со знаком «плюс», так и со знаком «минус». Но они всегда выбирают «минус». Мой отец был ученым, он умел разумно объяснить всё, решительно всё. В его жизни не было радости. Он жил очень мало – даже по меркам своего лара.
В молчании они вышли из парка и оказались на площади. В центре бил фонтан, заключенный в медную чашу. Вокруг стояли каменные скамейки и столики. В центре каждого столика была сделана небольшая прорезь, как на почтовом ящике. Рыба присел на ближайшую скамейку и потянул Наташу за собой.
Из неприметного кармана своей куртки на множестве крючков он достал пачку расписной тонкой бумаги и мешочек с табаком.
Положил перед собой одну бумажку, на которой была нарисована какая-то картинка, показавшаяся Наташе смутно знакомой. Пока она напрягала память, Рыба насладился созерцанием, провёл по краю картинки языком, высыпал в центр листочка немного табака и одним плавным, долгим, не прерывающимся движением скатал самокрутку. Щёлкнул каким-то карманным фонариком, прикурил. Затянулся с наслаждением.
– Целый ритуал!– восхитилась Наташа. Запаха дыма она не почувствовала – так же, как не ощутила чуть ранее вкуса лилового яблока.
– Каждому виду отдыха соответствует свой порядок действий,– ответил Рыба. Наташа решила не мешать ему, дождалась, пока он не опустит окурок в щель в центре стола, и спросила:
– А что курят безродные жители окраин?
– Дешевый табак. Выращенный в искусственных оранжереях.
– Мне эти разрисованные бумажки для самокруток сразу напомнили детство,– призналась Наташа.– Когда я была маленькой, мы все собирали вкладыши от жвачек. Разворачиваешь фантик, жвачку кладёшь в рот, разжевываешь, а потом стараешься выдуть пузырь побольше. А вкладыш – себе, в коллекцию. А тут наоборот. Берёшь вкладыш, засыпаешь в него табак, поджигаешь – и нет вкладыша… Но получается, что это – штамповка? Никто же не будет рисовать картинки специально для такого.
– Почему – не будет? Есть целый квартал мастеров, которые рисуют на бумажках для самокруток. Можем туда прогуляться.
– Но это же ужасно! Рисовать, заранее зная, что твой рисунок сожгут! Ты варвар почище своего тёзки завоевателя!
Рыба резко провёл рукой по волосам и от обиды даже забыл заправить за ухо непослушную прядь.
– Ну ты чего?– тронула его за рукав Наташа.
– Если не хочешь смертельно оскорбить мужчину нашего мира – не называй его варваром.
– Извини. У нас это совсем не обидное слово. Но ведь ты – сам мастер – взял и только что погубил творение другого мастера!
– Я его не погубил,– удивлённо сказал Рыба,– я полностью его вкурил, и оно выполнило своё предназначение. Перед тем как свернуть самокрутку, надо обязательно рассмотреть рисунок. Я вижу его, понимаю, запоминаю. А когда курю – он входит в меня. Даже художники рисуют картинки для вкуривания.
– Даже художники? Но ведь они, если я правильно поняла, создают шедевры. И совсем не ради денег, а чтобы что-то принести в ваш мир. И что же, шедевры истлевают без следа?
Рыба пощёлкал пальцами в воздухе, будто припоминая что-то.
– Мой отец настаивал, чтобы я читал книги на том языке, на котором их написали – или не читал вовсе. Но мать не хотела тратить деньги на обучение языкам. Я должен был научиться торговым премудростям своего лара. «Твой сын очень талантлив. Наверняка он вырастет и будет торговать с северным континентом. А они доверяют только тем, кто умеет говорить на их языках»,– однажды сказал отец. И я стал учить языки. Как видишь, ни с кем я не торгую, а иноземцы, которые добираются до нашей столицы и заходят ко мне, сами в состоянии объясниться по-нашему. Однако я не жалею. В молодости я читал одну книгу, очень популярную на северном континенте. В числе прочего, там было сказано… Ну, в грубом переводе это звучит примерно так: «То, что сделано художником, не исчезает бесследно». Это ответ на твой вопрос.
– А, это типа «рукописи не горят»,– сообразила Наташа,– Так написано в одной книге, которую читают в нашем мире.
И тут она вспомнила, где видела картинку, которую только что «полностью вкурил» Рыба. Это был Вирус Алим, летящий в Иерусалим. Или его ближайший родственник, решивший наведаться в какой-нибудь овеянный легендами древний город хрупкого мира.
Глава пятнадцатая. Не телефон, а бергамот
Выходной – это день, когда можно спокойно поработать дома. Что-то не так в этом утверждении, вы не находите? Выходной – от слова «выход». Даже если всю неделю вас пережевывали, а в пятницу проглотили,– у вас есть два выхода. Выход в дверь и выход в окно. У Наташи есть ещё балконная дверь – запасной выход. Это как в окно, но понарошку. Погулять на свежем воздухе, но в домашних тапочках.
Спать до обеда, приготовить настоящую еду из настоящих продуктов, с аппетитом съесть, напиться кофе, накинуть куртку поверх домашнего платья, стоять на балконе, разглядывая осеннюю Москву – это хороший кадр для воображаемого фотоальбома «Мои счастливые мгновения». Только чего-то не хватает. Или кого-то? Подумать только – ещё неделю назад в её жизни не было Рыбы. Вообще не было. И даже ничто не предвещало. А сейчас? Сейчас получается так, что жизнь – это когда он рядом. А когда его нет – это как сон. И вся прежняя жизнь тоже кажется сном.
Постепенно привыкаешь к одиночеству. Одиночество не так плохо, если правильно им пользоваться. О каком одиночестве может идти речь, если ты целый день разговариваешь, переписываешься, планируешь, организовываешь – и всё это с людьми, с разными людьми, с очень разными, и не всегда приятными! При таком раскладе остаться наедине с собой хотя бы вечером – благословение, а не проклятие. Не надо ни под кого подстраиваться. Хочешь – смотри по двадцатому разу глупую комедию, хочешь – иди гуляй под дождём. Хочешь – ужинай. Не хочешь – никто не заставит. Спать? Пожалуйста. Пылесосить? Сколько угодно. И не услышишь откуда-нибудь с дивана недовольного нытья: «Я так устал за день, а теперь ещё ты с этим гудящим шлангом таскаешься!»