С каждым днём, всё глубже и глубже погружаясь в одиночество, забываешь о том, что бывает как-то по-другому. А по-другому, оказывается, бывает. Чего только в жизни не бывает!
И теперь надо переучиваться, привыкать к не-одиночеству.
Учиться иметь в виду кого-то ещё, но не переламывать себя, ни в коем случае не переламывать. Наташа всю неделю переламывает себя на работе: по веточке, по веточке, глядишь, весь веник сломала. Но дома – совсем другая жизнь, и совсем другая она.
Рабочее и свободное время. Как день и ночь. Как сон и явь. О, между работой и свободой гораздо больше различий, чем между сном и явью.
Работа – это не свобода. Сон – это свобода. Свобода – это свобода. Одиночество – это тоже свобода. Но свобода вдвоём – это как сон, который не сковывает по рукам и ногам; сон, лишенный условностей.
И всё же, есть в одиноком житье свои радости, как то – спать поперёк кровати.
Под балконом кучкуются посторонние, незнакомые дети. Уже не дети – подростки. А кто же тогда Наташа? Неужели – тётенька?
– Ну и кто, по-твоему, может любить эту вонючую Москву?– с вызовом спрашивает у своих друзей один из незнакомых подростков.
– Я могу!– кричит им сверху Наташа. Подростки неловко хихикают, переглядываются, подхватывают сумки и убегают в сторону набережной. Оттуда, из-за угла, раздаётся их запоздалый торжествующий гогот. Они придумали дерзкий ответ – но не рискнут вернуться, чтобы озвучить его. Значит, всё-таки тётенька.
Самонадеянные дурачки – что они знают об этом городе? Москве почти тысяча лет, им – самое большее по пятнадцать. Не сравнить её опыт с их представлениями о жизни. А ведь они, должно быть, здешние, московские. Кто родился в Москве, в кого она вошла с первым торжествующим криком «Слышишь ты, мир! Я родился!», тот не отделяет себя от города. Ему в городе плохо – город виноват. Хорошо ему в городе – город хорош. А город равнодушно наблюдает со стороны.
Только приезжие и любят Москву. Не понимают, но любят. Да нет, и они не любят тоже. Для них Москва – это просто стадион. Стадион, как «Лужники». Быстрее, выше, сильнее. И дальше. Взять очередной барьер – и подальше отсюда упрыгать.
Мысли о стадионе вытесняют все прочие, время катится назад, и вот из-за леса, из-за Воробьёвых (а тогда ещё – Ленинских) гор – вернее, из-за кромки деревьев, посаженных в сквере,– выглядывает огромная голова олимпийского мишки. Наташу, только-только появившуюся на свет, вынесли на балкон, чтобы она смогла увидеть талисман Олимпиады-80. И она его увидела – «серьёзно так посмотрела, как будто всё поняла». Во всяком случае, так гласит семейная легенда.
А может быть, это было чуть позже. Три года, ангина, высокая температура. Из-за леса, из-за гор – вернее, из-за деревянной решетки детской кроватки,– выглядывает маленький игрушечный олимпийский мишка (его держит в руках папа, который накрылся одеялом и как бы спрятался), но кажется, что мишка очень большой, и даже больше папы; он словно бы раздувается и заполняет всю комнату, его гигантская голова грозит раздвинуть и разрушить стены дома, он огромный, как весь мир,– и вот уже нет ничего, кроме исполинского игрушечного медведя, проглотившего Солнце и все планеты, мчащегося через Вселенную как символ мира, дружбы и добрососедства.
Наташа стоит на балконе и вертит в руках выцветшую пластмассовую игрушку. Олимпийский мишка давно уже стоит здесь, среди деревянных ящиков с землёй. Летом в ящиках распускаются цветы, и мишка охраняет их. Зимой он мечтает залечь в берлогу, но его мучает бессонница, и он, как бессменный часовой, бродит по балкону в надежде найти дорогу в свой сказочный лес.
– Бедненький, тебе тут холодно и одиноко стоять совсем одному,– сказала Наташа и поставила мишку на место.
– Мне не холодно,– раздался за спиной знакомый голос,– к тому же я только что уснул к тебе. Покажешь комнату, в которой у вас делают любовь?
Забыты и мёрзнущий на ветру мишка, и Москва, которую никто не любит, и воображаемый фотоальбом «Мои счастливые мгновения».
– Ты настоящий,– шепчет Наташа, обнимает и мягко выпроваживает Рыбу с балкона в квартиру, чтоб не улетел за леса и горы, как олимпийский ласковый мишка.
Фраза «Ты такая настоящая!» возглавляет её личный хит-парад самых фальшивых слов и выражений, которые мужчины произносят перед близостью. Но сейчас это даже больше, чем правда, это – факт. Рыба – настоящий. Не сон, не галлюцинация и не призрак. И он готов доказать это со всей отпущенной ему природой страстью.
Есть где-то на задворках Вселенной маленькая галактика. Крошечные звёзды зажигаются там, когда кто-то где-то «делает любовь». Потом гаснут. И снова зажигаются. С точки зрения Вселенной, это совсем бесполезная, никчёмная, безалаберная галактика. Но что если именно она питает энергией жизни все миры, сколько их ни есть?
Наташе хотелось подольше поваляться в постели, потому что нет ничего правильнее в этой жизни, чем лежать вот так, обнявшись, прижимаясь друг к другу. Но неугомонный Рыба вылез из-под одеяла, накинул свой костюм о тысяче тысяч крючков, небрежно застегнул и произнёс тоном избалованного пятилетнего принца:
– А теперь показывай мне свой дом.
– Да ты уже всё видел,– лениво отозвалась Наташа.– На кухне был. В гостиной был. Даже на балконе был. Это – спальня. Есть ещё совмещённый санузел, потом покажу. Там ничего интересного: ванна, душ, туалет и стиральная машина. Такая штуковина, которая одежду стирает.
Рыба от неожиданности обрушился на краешек кровати. С наскока ему было не постичь, как можно объединить в одном помещении такие разные функции.
– Наверное, этот совмещённый узел очень велик по площади?– осторожно спросил он, поднимаясь на ноги.
Наташа высунула из-под одеяла ступню, на глаз прикинула длину ванной комнаты, отмерила её ребром ладони.
– Вот отсюда, смотри, и дотуда, где нога моя торчит.
Но Рыба уже увидел под потолком связку металлических трубочек разной длины и, потянувшись к ним рукой, спросил:
– А это что такое?
– Музыка ветра. Ветер подует – она забренчит.
Рыба набрал в лёгкие побольше воздуха и, как волк, решивший разрушить кирпичный домик Наф-Нафа, изо всех сил принялся дуть на трубочки. Послышался нежный тонкий перезвон.
– Музыка… Чтоб её ветром унесло!– с восхищением произнёс он, когда затихли последние звуки.
«Дитя познаёт мир»,– подумала Наташа и выбралась из постели.
Рыба уже рассматривал висящую на стене коллекцию современной каллиграфии в небольших металлических рамках.
– Это узоры? Или древний язык?– спросил он.
– Это подписи художников,– пояснила Наташа
– Художников?– Рыба с сомнением оглядел экспозицию и даже понюхал ближайшую картинку.– Этот уж точно не художник!
– Людей, которые рисуют картины. У нас их называют художниками. А у вас? Есть же какое-то специальное название для этой профессии?
– Рисовальщики,– тут же сказал Рыба.– Среди них есть мастера, а есть – художники. Но почему подписи такие большие? И где картины, к которым они сделаны? Обычно у нас…
– У нас тоже обычно рисовальщики подписывают картины. Иногда подписи получаются очень красивыми. А иногда выходят даже лучше, чем сами картины. Иной художник… мастер, я имею в виду, долго думает, как бы ему этак выделиться. Если он художник – ну, в вашем смысле художник,– он выделяется своим стилем. У нас на работе есть такой смешной чувак – Гогога. Вот уж точно художник! Что бы ни нарисовал – ни с кем не спутаешь. А у кого нет узнаваемого стиля, тот совершенствует подпись. Это заметил один галерист. С его лёгкой руки подписи некоторых художников… рисовальщиков… стали отдельным видом искусства. Мне больше всего нравятся вот эта и вот эта. И ещё последняя. А тебе?
Рыба внимательно рассмотрел все подписи. Потом указал на одну, ничем не приметную, и сказал:
– Это – художник.
И почтительно склонил голову.
– Надо же. А стоила так же, как и остальные. Надо бы купить пяток его работ, пока галерист не пронюхал и не взвинтил цены.
Рыба переместился к книжному шкафу и осторожно снял с полки пластмассовый шар с заключенным внутрь крошечным Кёльнским собором – ещё один старый Светкин подарок.
– Это для чего?
– Это ни для чего, просто украшение. Если потрясти его вот так – пойдёт снег.
Наташа осторожно забрала у Рыбы шарик и встряхнула.
– Но ведь так не бывает!– сказало познающее мир дитя.– Снег идёт в горах, а не в городе!
– Да что ты говоришь?– усмехнулась Наташа.– Месяца через два я тебе покажу, как снег изумительно может идти в городе, не спрашивая твоего разрешения.
– Снег? Настоящий, белый, холодный?– у Рыбы загорелись глаза.
– Белый, настоящий, холодный,– заверила Наташа.– Если бы я могла, я бы сейчас заказала снег на дом! Но, увы, у нас пока такой услуги не предусмотрено. Так что придётся тебе потерпеть.
– А это что висит?– спросил Рыба и снова подошел к кровати.
– Ловушка для снов.
– Для меня?
– Нет, для снов вообще. Ну, считается, что она ловит хорошие сны. И отгоняет плохие.
Рыба внимательно рассмотрел перья и камешки, привязанные к незнакомой игрушке, проверил на прочность суровые нити, натянутые на самый большой обод, и вдруг продел между ними пальцы.
– Рыба попала в сети,– сказала Наташа и замолчала. Рука была похожа на хищного паука, притаившегося в центре своей паутины, а не на беспомощную добычу. Тут же Наташино воображение нарисовало огромное – в два человеческих роста – колесо с натянутыми внутри тонкими прочными верёвками, и запутавшегося в них Рыбу, пришпиленного к этой конструкции на манер человека Леонардо.
Рыба высвободился из сетей и строго сказал:
– Это не ловушка. Просто так называется. Давай обойдёмся без ловушек.
Наташа пожала плечами.
Напротив кровати, в нише между стеной и книжным шкафом, висела пыльная гитара.
– Старинная база связи?– восхищённо спросил Рыба и осторожно дотронулся до лакированного корпуса.
– Это гитара. Смотри.