Торговцам запретили селиться в городах. Многие отказались от своего лара и бежали на окраины, предпочтя судьбу безродных жителей. Остались те, кто не мыслил свою жизнь без торговли.
Когда аскет умер, его наследник дал торговцам слабину, но полностью не отменил направленный против них закон. Они по-прежнему не могли селиться в городах, и сталкивались со многими ограничениями. По мелочам. Но это были неприятные, а порой и оскорбительные мелочи.
Закон имел неожиданные последствия, полезные для всех жителей Империи. Благодаря ему произошел огромный скачок в развитии транспорта. Поскольку торговцам выгодно продавать свой товар в городах, а жить в городах им запретили, они были заинтересованы в развитии быстроходных средств, позволяющих покрывать большие расстояния за пару часов.
Торговцы первыми обзавелись скоростными мобилями и летающими велосипедами. Это была штамповка, но штамповка быстроходная. Ни в столице, ни даже в срединных городах такого бы не допустили. Но торговцы живут в своих замках, по своим правилам, делая вид, что они всё ещё соблюдают древний закон и очень от него страдают. Именно торговцы следят за тем, чтобы этот закон не отменили окончательно – иначе они утратят все привилегии несправедливо притесняемого лара, с таким трудом завоёванные за последнюю тысячу лет.
– Какая странная неприязнь к людям, которые просто делают своё дело,– заметила Наташа.
– В древности верили, что торговля разрушает личность,– пояснил Рыба.– Постоянно обманывая, ища выгоду, человек перестаёт быть человеком. Торговцев даже хоронили вдали от других.
– Надо же. А у нас в средние века за оградой кладбища хоронили актёров.
– Художников?
– Не всех художников. Только тех, которые представляли на сцене разные выдуманные истории.
– Они сами сочиняли то, что представляли?
– Нет, наверное. Обычно сочиняли всё же драматурги.
– А где хоронили драматургов?
– Да кого где. Кого – как попало. Кого – с почестями.
– Но ведь актёры ничего не придумывают и не могут быть опасны. За что же их так?
– Я точно не знаю,– сказала Наташа.– Наверное, за то, что они делают придуманное – настоящим. Вдыхают в него частицу себя. Ведь написанная история оживает только в подготовленной голове. А хороший актёр любую историю может оживить так, что в неё поверит даже дикарь. Человек, имеющий власть над дикарями – опасен… И всё-таки объясни, зачем я ношу эту шляпу, раз красные волосы в вашем лучшем из миров – совсем не редкость?
Рыба немного помолчал, собираясь с мыслями. Наконец признался:
– Если кто-то увидит рядом со мной женщину из торговцев – могут подумать, что Нита победила и я возвращаюсь в свой прежний лар.
– Но ты же не возвращаешься? И кому какое дело? Всем наплевать.
– Не всем. Пересуды сильнее правды. Зародится тень мысли, пойдёт слух, возникнет сплетня. И под этим предлогом Нита найдёт способ прибрать меня к рукам. Товар, в который было вложено столько денег и надежд, проявил своеволие и убежал в столицу. Но я – не товар, и я сам по себе. Никогда к ним не вернусь. Уж лучше – окраина.
Дорога пошла вниз. Наташу немного укачало, она откинулась на удобную подушку и закрыла глаза. А когда открыла – увидела потолок своей комнаты.
Посмотрела на часы – полчаса до подъёма, но спать уже не хочется. Выглянула в окно. Монастырь, массивный, как замок Ниты, стоял словно по пояс в молоке. Со стороны реки на Новодевичий сквер наползал туман.
Глава двадцать вторая. Кладбище выходного дня
Дождь пунктиром намечает план будущего наступления штормового фронта. Тонкие иголочки-капли впиваются в лицо. Все кругом болеют, или заболевают, или боятся заболеть. Самые счастливые – ухаживают за больными. По Москве бродит какой-то новый вирус гриппа. К обычным симптомам прибавляется безнадёжное уныние.
Как здорово в такую пору субботним хмурым утром просыпаться вдвоём, идти на кухню, варить кофе или какао, неспешно строить планы на день.
Но Наташа просыпается одна. Одна варит кофе. Кофе убегает, к чёрту кофе, чтоб его ветром унесло. Тогда – какао. И побольше рассыпчатого песочного печенья. А планов никаких нет. Вот если бы Рыба… Но это невозможно. Сейчас, когда так его не хватает, ему даже позвонить нельзя.
Хорошо устроился, конечно. Уснул – и попал на всё готовенькое.
Наташа словно забыла о том, что и сама засыпает «на всё готовенькое». Видимо, кто-то чихнул на неё в метро, и вирус гриппа запустил в её организм свои ядовитые корни.
«Давай, поной!– одёрнула она себя.– Советую применить уловку номер ноль!»
Когда у Наташи случается кризис, когда решение не желает приходить, когда ситуация кажется безвыходной, она гуляет по Новодевичьему кладбищу – благо, от дома до него недалеко. И что-нибудь обязательно придумывается.
Главный подвиг – одеться и выйти без зонта под мелкий незначительный дождик. Всё остальное – чепуха.
Старая гвардия покинула скамейку запасных – на них это не похоже. Сиживали и под ливнем. А, нет, вот они, митингуют рядом с двухэтажным полуразвалившимся домиком. Раньше там было общежитие работников какого-то завода, потом завод переехал за пределы города, а кто остался в общежитии – непонятно. Старушки по очереди позируют перед камерой «Вестей». Поодаль стоят под парами полицейская машина и «скорая помощь». Что-то случилось. «А, потом прочитаю в Интернете»,– подумала Наташа, ускоряя шаг.
Большой город учит не принимать близко к сердцу чужие беды – иначе сердца не хватит. Протянуть руку помощи утопающему – да. Но не толпиться вокруг тела, выловленного из реки – телу уже ничем не поможешь, и зрители ему не нужны. То же и с прогулкой по кладбищу: это не прикосновение к чужой скорби, а маленькое бегство в тихое, спокойное место, где не снуют туда-сюда кричащие дети, не носятся на роликах и велосипедах подростки, не орут нестройными голосами пьяные люди-овощи.
Старая гвардия лопочет, шумит, топает ногами; уних на всех – одно большое сердце, охотно переживающее, пережевывающее, перемалывающее чужие беды и радости.
«О, Ермолаевых-то старшая кудась намылилась по такой погоде. По кладбищу, что ли, гулять? Самое время!»
По случаю выходного дня на кладбище пришли туристы с экскурсоводом. Фотографируются на фоне могил. «Скоро, скоро все там будете!» – злорадно думает Наташа.
А нет, не будете. Там – будете, здесь – нет. Здесь хоронят только тех, кто чего-то стоит.
Раньше Наташа – одна, или со Светкой – нередко прогуливала здесь школу. Бродила от могилы к могиле. Гоголь, Чехов – портреты в кабинете литературы. Военачальники и герои – это уже из истории. Профессор Вернадский в стеклянной нише. Наверное, великий человек был, раз его именем метро назвали.
Сейчас всё изучено, всё известно, а тогда Наташа ходила по кладбищу и обнаруживала всё новые и новые имена. Было странно узнавать, что любимые киногерои тоже умирают. И этот умер. И этот тоже. Как-то раз, вернувшись после такой прогулки домой, она неожиданно для себя написала рассказ. О том, как некий человек гуляет по кладбищу, читает имена на памятниках. Удивляется тому, что его кумиры, которых он совсем недавно видел по телевизору, умерли несколько лет назад. А потом видит могилку, на которой стоит табличка с его собственным именем. Дата рождения совпадает. Дата смерти – два года назад. И он вспоминает, что да, именно тогда он совершил предательство. Даже так – Предательство с большой буквы. А значит – с тех пор не живёт. Не может считаться живым.
Эту историю Наташа сочинила в седьмом классе – и с тех пор не перечитывала. В седьмом к ним пришла новенькая. Катя её звали. Пока классная руководительница представляла её будущим соученикам, на задних партах шушукались, придумывая новенькой прозвища и испытания. Наташа и Светка даже внимания на эту Катю не обратили – делились летними впечатлениями, строили планы на ближайшие две недели.
– Ермолаева!– вдруг сорвалась на крик классная.– Ты этот год тоже с замечания хочешь начать?
Почему-то она недолюбливала Наташу, а Светке многое прощала. В прошлом году, например, эти неразлучные подружки, вместо того, чтобы идти на линейку, посвящённую первому сентября, наблюдали за ней из окна туалета, передавая друг другу театральный бинокль Светкиной мамаши. И что же? Их накрыла завуч, и вкатили тогда Наташе замечание – на всю первую страницу дневника. А Светка почему-то отделалась выговором в кабинете директора. Но она всё равно потом разрыдалась.
– А я ничего,– лучезарно улыбнулась Наташа и сложила руки на столе, как идеальный первоклассник с плаката.
– Я вижу, как ты «ничего». Пересядь на соседний ряд. За первую парту.
Первая парта в третьем от окна ряду считалась почему-то местом для дураков и изгоев. Она называлась «болото». Никто там не желал сидеть добровольно. Учителя это знали, и сажали в «болото» провинившихся.
А беспечная новенькая, которой никто, конечно, не объяснил про «болото», подошла к Наташе и села рядом с ней.
– Болотницы!– раздалось с последней парты.
– А ты, Кимчук, пойдёшь сразу к директору!– рявкнула классная.
Но Наташа уже стала «болотницей». На перемене Светка куда-то удрала вместе с другими девчонками, осталась одна новенькая. Пришлось Наташе рассказать ей о том, в какую ситуацию они попали.
– Ты можешь пересесть,– благородно сказала она.– Новенькая, да ещё и «болотница» – тяжелый случай.
Но Катя благородно согласилась разделить с Наташей её участь.
После уроков Светка снова куда-то исчезла, и Наташа с Катей пошли домой вдвоём. Катин отец был военным, и они довольно часто переезжали из города в город. Она успела повидать столько, и так интересно рассказывала об этом, что Наташа решила во что бы то ни стало чем-нибудь удивить её в ответ.
Вечером позвонила Светка и извинилась. Сказала, что ей после школы нужно было к какой-то левой тёте на какой-то несуществующий юбилей, а вообще она на стороне Наташи и не считает её «болотницей». Видно, мамаша сделала ей внушение: Светка дожила до седьмого класса, и по-прежнему делилась с мамочкой всеми своими секретами.